Лаура Морелли
Сумрачная дама
Максу и всем, кто тоже работает во имя добра.
Laura Morelli
THE NIGHT PORTRAIT
Copyright © 2020 by Laura Morelli
© Камина Т., Ребиндер Т., перевод, 2022
© ООО «Издательство АСТ», 2023
Часть I. Машины войны
1
Леонардо
Флоренция, Италия
Февраль 1476
Темная шахта в склоне холма. Я мысленно вижу ее.
Я вижу, как люди заряжают черный порох в конце длинного коридора – забытого углубления под городскими укреплениями.
Думаю, с этой задачей лучше всего справятся те, кто днем добывает уголь. Эти люди привыкли трудиться в духоте, в темноте, с осторожностью используя фонарь и кирку. Их пальцы и щеки всегда черны, а штаны постоянно вымазаны засохшей землей и углем. Какая служба может подходить им лучше, чем служба в осаде?
Они храбры, я уверен – как иначе продвигаться в полной темноте с поднятыми над головой фонарями? Тихо, не вызывая подозрений, они выгружают черный песок в дальние уголки шахты. При их появлении орудийный стрелок бесшумно поворачивает колесо на шестеренках, продвигая машину вперед в шахту. Горожане разбегаются в хаосе, камни падают – и вот враг уже попал в западню атакующего.
Конечно, я вынужден признать, что это сооружение существует только в моем воображении. Но я просто обязан перенести его на бумагу. Эти замыслы, эти машины. Из-за них я не сплю долгие часы после того, как солнце окрасит Арно[1] золотым цветом, а потом опустится за холмы. Мои сны заполнены этими приспособлениями. Я просыпаюсь в поту и отчаянно стараюсь перенести их на бумагу, пока они не рассеялись, как первый утренний туман на реке.
Что окружает меня на самом деле – это моя старая комната, тлеющий огонь в очаге, листы пергамента, сложенные на столе шаткими стопками, чернильницы, от которых пахнет металлом, масляные лампы с обугленными фитилями да вечно меняющаяся компания ленивых котов. На дверь я повесил железный засов от тех, кто называет себя моими друзьями и норовит заманить в таверны. Они-то – хозяева жизни!
А у меня есть задачи поважнее. Если я не поймаю их на страницы своих записных книжек, они разлетятся, как упущенные из сети разноцветные бабочки.
Не будем обращать внимание на досадную помеху на моем мольберте. Мою неумелую попытку изобразить невзрачную дочку торговца. Теперь она пялится на меня из другого угла комнаты. Недовольна, на что у нее есть полное право. Ее отец попросил меня изобразить ее красивой, чтобы отправить портрет одному потенциальному жениху в Умбрии. Говоря по правде, у меня не лежит сердце к этому делу, но с оплатой не поспоришь. Хлеб и вино на стол должны откуда-то браться. И тем не менее темпера на дощечке из тополя давно высохла. Я задергиваю занавеску на портрете, чтобы укоризненный взгляд девушки меня больше не отвлекал. Не терпится вернуться к чертежам! Убедить бы патрона платить мне за военные машины, а не за профиль его дочери…
А есть еще и мое участие в незаконченных произведениях учителя. Ангел и пейзаж для крещения Христа. Монахи уже несколько месяцев докучают мастеру Верроккьо[2]. Мадонна с младенцем, честно говоря, написана не по вдохновению, а по заказу знатной дамы, живущей около Санта-Мария-Новелла[3]. От нее уже пришло второе письмо – спрашивает, когда работа будет доставлена.
Как я могу позволить себе отвлекаться на все это, когда есть так много другого, что захватило мое воображение? Возвращаюсь к записным книжкам.
А почему тоннели? Вот о чем они меня спросят, эти люди, которые так же много думают о войне, как я. Но я уже это обдумал. Как изумлен будет враг, если атакующие появятся прямо из-под земли, чтобы напасть на него! Он увидит, что вал, приводящий в движение машину, позволяет ей плавно, без усилий и без звука поворачиваться в извилистых шахтах под землей. А если эти шахты не взрывать, какие сокровища там можно спрятать от тех, кто попытался бы украсть их! Глубокие подземные запасы меди, угля и соли.
Врагов надо держать близко, как говорится.
Но что я знаю? Я всего лишь тот, кто все это воображает и переносит свои фантазии на бумагу. Тот, кто верит, что иногда искусство должно служить войне.
Я беру карандаш с серебряным кончиком и снова принимаюсь рисовать.
2
Эдит
Мюнхен
Сентябрь 1939
Эдит Бекер надеялась, что окружающие ее мужчины не видят, как трясутся ее руки.
В любой другой четверг она сидела бы за мольбертом в подвальной реставрационной мастерской, в своих увеличительных очках, которые делали ее похожей на огромное насекомое. Там, в тишине, она потеряла бы всякий счет времени, с головой погрязнув в своем деле: реставрации древней картины, удалении наросшей за десятилетия грязи или восстановлении позолоты старой, потрескавшейся рамы. Ее работа – спасать, одно за другим, произведения искусства от разложения и гибели. Этому она училась, в этом было ее призвание. Работа всей ее жизни.
Но сейчас вот уже целый час все самые важные люди Пинакотеки, самого большого музея Мюнхена, сверлили ее взглядами. Они смотрели, как она развязывает папки и, один за другим, достает оттуда листы, на которых изображены картины из частных коллекций семей по всей Польше.
– Личность человека на портрете достоверно неизвестна, – сказала Эдит, передавая факсимиле портрета руки художника эпохи Итальянского Возрождения, Рафаэля Санти. Эдит наблюдала, как десятки глаз изучают внешность с недоверием смотрящего на зрителя пышноволосого мужчины в меховом плаще на одном плече.
Эдит порадовалась, что сменила свое обычное потертое серое платье и реставраторский халат на самое элегантное, что у нее было: коричневую твидовую юбку с пиджаком. Она потратила время: уложила волосы так, чтобы они равномерно обрамляли ее скулы, и аккуратно натянула чулки так, чтобы стрелки сзади шли как можно ровнее. Она была в центре пристального внимания целой группы мужчин: тут был куратор по древностям, председатель совета директоров музея и даже сам директор музея, Эрнст Бюхнер, известный ученый, с которым Эдит до сегодняшнего дня никогда не общалась лично.
– Выдвигалось несколько предположений о личности модели, – сказала она. – Некоторые даже полагают, что это автопортрет художника.
В комнате, битком набитой музейными начальниками, Эдит была единственной женщиной. Она пожалела, что не попросила оставить ее в тишине мастерской, где последние несколько недель она работала над реставрацией большой батальной сцены руки мюнхенского художника шестнадцатого века Ганса Верля. Какой-то реставратор середины семнадцатого века закрасил фигурки людей и лошадей. Теперь Эдит кропотливо и методично удаляла верхний слой краски маленьким льняным тампоном, смоченным растворителем. Она увлеченно наблюдала, как сантиметр за сантиметром проявляются яркие пигменты, которые положил на холст сам художник. Она предпочла бы, чтобы ее не выставляли в центр внимания, а отпустили в мастерскую.
Она нервно окинула взглядом сидящих за столом и в конце концов остановилась на Манфреде – старом коллеге, секретаре музея. Манфред подбадривающе смотрел на Эдит поверх маленьких круглых очечков, и это давало ей мужество продолжать. В этой комнате он был, скорее всего, единственным, кто понимал, как тяжело Эдит говорить перед подобной группой людей.
Эдит подумала, что Манфред также единственный из коллег, кто что-то знал о ее жизни вне музея. Он понимал, с какими трудностями сталкивается она, заботясь об отце, разум которого угасает день ото дня. Манфред был однокашником отца в Академии Высоких Искусств, и именно Манфред помог устроить прилежную, усердную дочь герра Бекера на работу в отдел реставрации. Эдит знала, что ей, женщине, необходимо держать свою личную жизнь в секрете, и даже не чтобы добиться профессионального успеха, а хотя бы чтобы просто не потерять работу. Ободряющая улыбка Манфреда помогла ей унять дрожь в руках.
– Шедевр, – сказал председатель совета директоров, осторожно разглядывая факсимиле картины Рафаэля Санти. – Я вижу, что семья Чарторыйских имела впечатляющее стремление к коллекционированию итальянских картин.
– Безусловно. – Эдит тоже была поражена, когда узнала, сколько сокровищ хранилось взаперти в замках, монастырях, музеях и частных домах в восточных землях. За границей с Польшей находились огромные, пополняемые веками семейные коллекции. Коллекция семьи князя Чарторыйского также была одной из таких скрытых сокровищниц неизмеримой ценности.
И вот теперь Эдит начала понимать, для чего она столько часов, дней и недель провела в архивах и книгохранилищах музея. Ей поручили составить для совета директоров этот обзор работ польских коллекционеров. Странно, что это раньше не было очевидно. Кто-то хотел заполучить эти картины. Кто и почему?
– И вот последняя, – сказала она, доставая из стопки копий картин коллекции Чарторыйских последний лист.
– Ее-то мы и ждали, – сказал герр директор Бюхнер, и его брови поползли к редким темным волосам, зачесанным от высокого лба к затылку.
– Да, – сказала Эдит. – Примерно в 1800 году, тогда же, когда Адам Ежи Чарторыйский купил у итальянской семьи «Портрет молодого человека», он же купил «Даму с горностаем» Леонардо да Винчи. Из Италии он отвез эти работы в свою семейную коллекцию в восточной Польше.
– И она до сих пор там? – спросил куратор по древностям, держа ручку в воздухе, будто сигарету. Это была его привычка со времен до недавнего запрета на курение в правительственных зданиях. Всего несколько месяцев назад, подумала Эдит, эта комната была бы вся в дыму.
– Нет, – сказала Эдит, радуясь, что перед встречей перечитала свои заметки. – Портрет «Дама с горностаем» за последние сто лет часто переезжал. Во время польского восстания 1830-х годов семья отвезла его на хранение в Дрезден. Потом они вернули ее в Польшу, но там было по-прежнему неспокойно, поэтому картины перевезли в тайник в семейном дворце в Пелькине. Потом стало спокойнее, и семья направила его в частные апартаменты в Париже; это было где-то около 1840-х.
– А потом картина вернулась в Польшу?
– Да, со временем, – ответила Эдит. – Семья перевезла ее в Польшу в 1880-х. После этого ее, с большим шумом, выставили на обозрение. Именно тогда большинство людей узнало об этой картине, тогда ее начали изучать историки искусства. Несколько экспертов сразу опознали ее как работу руки да Винчи, и люди стали рассуждать о личности модели. Так и вышло, что теперь с нее так много, – Эдит жестом показала на стопку листов, – списков и репродукций.
– И кто же она? – спросил Бюхнер, постукивая толстыми пальцами по столешнице.
– Общепринятое мнение – что это была фаворитка герцога Миланского, девушка по имени Чечилия Галлерани, из сиенской семьи. Когда Людовико Сфорца заказал у да Винчи ее портрет, ей было, скорее всего, около шестнадцати лет. – Эдит наблюдала, как факсимиле картины снова пошло по рукам вокруг стола. Мужчины погрузились в изучение черт девушки, ее живого выражения лица и белого пушистого создания у нее на руках.
– Во время Великой войны эта картина вновь оказалась в Германии, – продолжила Эдит. – Она для безопасности содержалась в Gemäldegalerie[4] в Дрездене, но в конце концов вернулась в Краков.
– Именно так, – сказал герр директор Бюхнер, отдавая Эдит факсимиле. Она вернула его в толстую папку и принялась ее завязывать. – Фройляйн Бекер, ваше тщательнейшее предварительное исследование на службе этому проекту достойно самой высокой похвалы.
– Даже старший куратор не сделал бы лучше, – добавил куратор по декоративным искусствам.
– Danke schön.[5] – Эдит наконец выдохнула. Она надеялась, что теперь они отпустят ее в мастерскую, и с нетерпением ждала момента, когда наденет свой рабочий халат и приступит к стабилизации французской картины, рама которой пострадала от воды, когда ей не повезло оказаться в кладовой под водопроводной трубой.
Generaldirektor[6] Бюхнер встал.
– А теперь, – сказал он, глубоко вдохнув, – у меня объявление. Недавно меня лично посетил рейхсмаршал Геринг, который, как вы, возможно, знаете, по поручению нашего Фюрера занят поиском шедевров вроде тех, которые мы сегодня увидели. В Линце будет построен новый музей. Музей полностью финансируется нашим Верховным главнокомандующим, который, как вы знаете, лично интересуется высоким искусством и его сохранением. Когда музей в Линце будет завершен, он станет хранилищем для безопасного содержания всех самых важных произведений искусства, – Бюхнер замер и оглядел сидящих за столом, – в мире.
Все пораженно ахнули. Эдит задумалась над этой новостью. Адольф Гитлер уже открыл Дом германского искусства, всего в паре минут ходьбы от ее мастерской. Они с Манфредом уже сходили посмотреть на произведения официально одобренных современных скульпторов и живописцев. Но теперь… Все самые важные произведения искусства под одной крышей, все – под патронажем Рейха. Это было трудно – почти невозможно – вообразить.
– Как вы можете себе представить, – сказал Бюхнер, выражая словами мысли Эдит, – это новое видение Фюрера станет масштабнейшим начинанием. Все мы, работники искусства, стали смотрителями на службе охраны этих произведений. Сейчас, когда времена стали более… нестабильными… мы все должны внести свой вклад в это общее дело.
– Но это же безумие! – воскликнул куратор по древностям. – Все самые важные произведения искусства в мире? Германия будет контролировать культурное наследие всего мира? Кто мы такие, чтобы становиться смотрителями такого достояния? И кто мы такие, чтобы забирать его с нынешних мест?
В помещении повисла невыносимая тишина, и Эдит задумалась, не пожалел ли уже куратор, что дал волю чувствам. Она наблюдала, как Манфред твердо водит пером, вырисовывая закорючки на полях листа, а левой рукой прикрывает рот, чтобы не заговорить.
Наконец молчание нарушил председатель совета директоров.
– Нет, Ганс, это достойное дело. У меня есть информация, что американцы планируют увезти ценные европейские картины и выставить их в еврейских музеях в Америке. В то же время, – сказал он, – идея Führermuseum[7]… гениальна. И в любом случае вы должны понимать, что это – лишь начало. Мы также составляем списки немецких произведений искусства, захваченных за прошедшие столетия французами и англичанами. Все они в свое время будут репатриированы в Германию.
Эдит внимательно рассматривала лицо директора. Герр Бюхнер проигнорировал комментарии, встал и, хоть Эдит и заметила, как у него дернулись мышцы у основания шеи, спокойно продолжил:
– Все мы скоро получим приказы от должностных лиц Braunes Haus[8]. Мы будем работать с лучшими в Германии художниками, историками, кураторами и культурологами. Каждый из вас получит задание в соответствии с вашей специализацией. Многие, в том числе я сам, отправятся на места и будут собирать произведения и привозить их на хранение сюда или в другие музеи Германии.
– А что с работами, которые уже тут? – не смогла не спросить Эдит. – Реставрационная мастерская…
– Боюсь, что текущие проекты придется приостановить. Что касается самого музея, то мы уже начали перестановку хранимых у нас коллекций, чтобы освободить место для работ, которые будут к нам поступать, а также оборудовали дополнительное хранилище вне стен музея.
– Куда мы отправимся? – спросил куратор по древностям.
– Мы все получим индивидуальные приказы в конце недели, – сказал директор. – Фройляйн Бекер, думаю, высока вероятность, что вы отправитесь в Польшу. – Он указал жестом на папки, набитые собранными Эдит факсимиле.
Польша.
У Эдит замерло сердце.
– Н-но конечно же… – она запнулась. – Конечно же от нас не могут ожидать…
– Надолго? – перебил ее ассистент куратора.
Бюхнер пожал плечами, и Эдит снова увидела, как дергается мышца у него на шее.
– Пока не закончим работу. Сколько бы времени ни ушло. Война есть война.
После этого директор собрал со стола свои папки, кивнул и вышел из комнаты. За ним рядком потянулись работники музея.
Эдит вышла следом за ними. Дойдя до знакомой двери дамской уборной, она открыла ее и заперла за собой. Бросив коробку с бумагами на пол, она села на унитаз и сжала лицо ладонями. Она задыхалась и думала, что вот-вот потеряет сознание.
Польша? На неопределенный срок? Как она такое потянет? Кто будет заботиться об отце? А как же ее планы наконец-то, после стольких лет надежд, выйти замуж? Неужели ее правда призовут на фронт? С риском для ее жизни?
Спустя несколько долгих минут Эдит встала и побрызгала холодной водой на лицо и запястья. Выйдя из уборной, в коридоре она нашла не находящего себе места Манфреда.
– Ты как? – шепотом спросил он, беря ее под руку.
– Я… Честно говоря, я не знаю. Ах, Манфред… – Она выдохнула и остановилась, чтобы прижаться спиной к холодной плитке стены коридора. – Такие новости. Я едва в них верю. – Руки у нее все еще тряслись.
– Думаю, все мы сейчас в состоянии шока, – сказал он, – даже те из нас, кто… предвидели такой поворот событий.
Эдит сжала его руку. Она мало видела жизнь Манфреда вне музея, но знала, что он был организатором мюнхенской группы, известной своим сопротивлением решениям Рейха; их идеи распространялись невесомыми листовками, оставленными на скамейках в парке и пустых сидениях трамваев.
– Вы знали, что они планируют?
Манфред, крепко сжав губы, кивнул.
– Generaldirektor уже приобрел несколько грузовиков картин, конфискованных у еврейских коллекционеров по всей Баварии. Не веришь мне – зайди на третий этаж. У меня в кабинете столько картин, что я до стола добраться не могу.
Эдит почувствовала, как широко раскрыла рот.
– Не могу себе представить. Но вы… Куда отправитесь вы?
– Держу пари, они оставят меня тут, составлять каталоги того, что прибывает. Я им нужен. К тому же я – воробей стреляный. – Он пожал плечами и вымученно улыбнулся. – Могло бы быть и хуже. Хоть не под огнем. Но ты, дорогая моя… Как ты справишься? Твой отец…
Эдит снова закрыла руками лицо.
– Даже не представляю себе, – сказала она. – Генрих. Мой жених. Тоже получил приказ в Польшу.
– Ах! – сказал Манфред, широко раскрыв глаза. – Но ведь зато вы отправляетесь в одно и то же место.
– Да, но… Heiliger Strohsack[9]! – громко прошептала она. – Я этого никак не ждала.
– Хотелось бы мне сказать то же самое, дорогая моя фройляйн реставратор, – сказал Манфред. – Ты слишком молода, чтобы помнить начало прошлой войны. И вот опять. Все то же самое, что мы можем сделать? Когда нас призывает Фюрер, у нас едва ли есть выбор. Нам пришлют повестки. Отказаться невозможно, а не то…
Манфред жестом показал на окно в конце коридора; за окном была площадь, на которой за последние месяцы силой позакрывали или даже сожгли еврейские магазинчики. Эдит знала, что в эту самую минуту еврейские семьи, добровольно и не очень, садятся на поезда, которые отвезут их куда-то навстречу судьбе, которую Эдит не могла вообразить. Нюсбаумы – пара с двумя детьми, жившая в квартире в одном доме с Эдит, уже несколько недель как уехала. В коридоре первого этажа, под пристальным взглядом консьержа, Эдит наблюдала, как фрау Нюсбаум складывает в шатающуюся тележку потертые кожаные чемоданы и мешки из-под зерна, набитые их самыми дорогими пожитками.
Эдит знала, что Манфред прав, говоря, что отказаться выполнять приказ Фюрера нельзя, но все равно судорожно размышляла, пытаясь придумать, как от него увильнуть. Неужели она так многого хочет – просто вернуться в свою реставрационную мастерскую, свою скромную квартиру, к своему отцу и к своей будущей жизни со своим будущим мужем?
– Ну, – сказал Манфред, натягивая слабую улыбку, – Польша! Может быть, есть в этом и хорошее. Ты своими глазами увидишь шедевры, которые все это время изучала.
3
Эдит
Мюнхен, Германия
Сентябрь 1939
Когда Эдит возилась с замком входной двери своей квартиры, она услышала, как кричит ее отец.
По ее шее побежали мурашки, а по спине словно ударило трамвайным проводом. Она никогда не слышала, чтобы этот рот издавал такие душераздирающие звуки. Она изо всех сил дернула дверь.
– Папа!
В конце концов ключ в замке щелкнул и дверь открылась. Эдит ввалилась в квартиру, чуть не падая. Она бросила свою наплечную сумку, разбросав книги и папки, которые принесла домой с работы. По потертому деревянному полу разлетелись закладки и рукописные заметки. Эдит бросилась по коридору на громкий голос радиодиктора, объявляющего, что войска Германии пересекли реку Вислу на юге Польши. В гостиной она увидела, что ее отец сидит в своем кресле и машет тонкими руками и ногами в сторону склонившейся над ним худощавой женщины.
– Герр Бекер! – Элке, женщина, которая заботилась об отце, когда Эдит была на работе, пыталась поймать старика за руки. Из-под шпилек у нее на макушке прядками выбились волосы. Ее лицо скривилось в недовольной гримасе. Отец Эдит снова попытался, неловко и некоординированно, ударить Элке по голени ногами.
А потом Эдит почувствовала запах мочи и экскрементов, и сердце ее упало.
– Он отказывается идти в туалет! – Элке наконец отпустила руки отца и повернулась к Эдит. – Я не могу заставить его встать со стула!
– Ничего страшного, – сказала Эдит, стараясь говорить как можно тверже. – Давайте я с ним поговорю.
Элке, сдаваясь, махнула руками и отступила на кухню. Эдит прошла через комнату и заставила замолчать разошедшегося диктора, выключив радио.
– Папа.
Эдит села на колени на коврике возле кресла отца, как делала, когда была маленькой девочкой, в нетерпеливом ожидании очередного рассказа о древних графах и герцогинях. Цветочный узор на подлокотниках кресла истерся и износился, а подушка осела и теперь, очевидно, восстановлению не подлежала. Эдит изо всех сил игнорировала вонь.
– Эта женщина… – сказал отец. В его широко раскрытых глазах была несвойственная ему ярость; вокруг затуманенных зрачков виднелась желтая кромка. Эдит услышала, как на кухне течет вода и гремят кастрюлями.
Из его подбородка торчали грубые седые волосы. Эдит представила, что Элке, должно быть, боролась с отцом несколько часов. Герр Бекер теперь почти каждый день отказывался выполнять даже самые простые действия: от смены рубашки до бритья. Загнать его в ванну было практически невозможно; в последние несколько недель он начал необъяснимо бояться воды. Эдит было жаль Элке, но в то же время она злилась – среди вечно меняющихся сиделок, которых нанимала Эдит, не нашлось никого, кто знал бы, как заставить ее отца сотрудничать. Для этого, как Эдит должна была признать, были необходимы очень много терпения и изрядная доля хитрости.
Из щели между подушкой и корпусом кресла Эдит выкопала Макса – потертую плюшевую собачку, которая в детстве принадлежала Эдит. Теперь Макс был постоянным спутником ее отца; его белый мех потускнел и покрылся пятнами, которые уже не удавалось отстирать.
– Все хорошо, папа, – сказала Эдит и твердо положила руку на его предплечье. Кожа его была в пятнах и морщинах. Второй рукой отец крепко прижал к себе плюшевого зверя. У него за спиной громко тикали швейцарские часы. На полках вдоль стен лежали в беспорядке стопки книг; из каждого тома во все стороны торчали листки бумаги. Пыльные, пожелтевшие страницы научных каталогов и журналов, которые отец когда-то жадно поглощал, теперь лежали брошенные.
– Давай тебя помоем? Мне кажется, к тебе скоро придет гость.
Когда отец услышал эту белую ложь, глаза его загорелись, и Эдит почувствовала укол вины. Никто из друзей отца не придет. Когда отец перестал узнавать их лица и больше не мог вспомнить их имен, они, один за другим, постепенно отдалились. Эдит наблюдала за этим молча, не в силах препятствовать.
Отец уже не мог следить за временем, но Эдит знала, что с их последнего гостя, не считая жениха Эдит, Генриха, прошло несколько месяцев. И даже эти визиты скоро прекратятся. Генрих сядет на поезд в Польшу, в составе новосформированной пехотной дивизии Вермахта. Как только, меньше двух недель назад, по радио и во всех газетах объявили о вторжении в Польшу, Эдит начала, затаив дыхание, молиться, однако повестка Генриху все равно пришла.
Но сейчас Эдит не хотела об этом думать.
В ванной Эдит сунула руку под кран и дождалась, пока вода согреется. Ей в страшном сне не могло привидеться, что так абсолютно разрушится барьер стыдливости между отцом и дочерью. Но что ей оставалось делать? Когда сиделки, которых она нанимала, неизбежно сдавались и отказывались управляться с ее упрямым отцом, кому, как не его дочери, он дорог настолько, что она готова расстегнуть его брюки, промокнуть влажной губкой его плечи, аккуратно провести бритвой по его скулам? Матери Эдит уже пять лет как не было, и в такие моменты ее не хватало как никогда.
– Guten abend![10]
Эдит выглянула из двери ванной и увидела, что в квартиру входит Генрих, приветствуя выходящую в водовороте синего плаща и шляпы худосочную Элке.
Хоть сердце ее и запело при виде жениха, оно одновременно упало от внезапного ухода Элке. Завтра придется идти в агентство и заново начинать поиск сиделки, иначе Эдит не сможет работать в музее и обеспечивать семью.
Генрих чмокнул Эдит в губы.
– Что тут случилось? Воняет как в хлеву.
Эдит прижалась лицом к шее Генриха и долгое мгновение вдыхала его запах.
– Я сейчас его вымою. Прости. Я не знаю, успела ли Элке приготовить ужин. Посмотри на кухне.
Доносящийся из коридора голос жениха дочери выманил герра Бекера из гостиной. Теперь старик стоял в приспущенных штанах, двумя руками держась за дверной проем, и криво улыбался.
– Привет, солдат!
Генрих улыбнулся своему будущему тестю и бросился поддержать его. Эдит смотрела, как отец старается крепко пожать ему руку.
– А вас, я смотрю, сейчас будет брить чудесная девушка. Да вы счастливчик!
С облегчением и благодарностью Эдит наблюдала, как Генрих успешно провожает отца до двери ванной.
Эдит как могла вымыла герра Бекера, демонстрируя ему максимум терпения и сострадания. Когда они вышли из ванной – отец был одет в чистую пижаму, – Эдит увидела, что Генрих передвинул испачканное кресло проветриваться у открытого окна и принес с кухни на обеденный стол миску с фруктами и хлеб. Теперь он собирал с пола книги и бумаги, которые она разбросала по полу у входа.
Несколько секунд она смотрела, как Генрих склонился над ее сумкой в тусклом свете коридора – спокойный маяк среди шторма. Он был одет в серую хлопковую рубашку с воротником, что подчеркивала его небесно-серые глаза. Мысль, что скоро Эдит будет стоять на платформе и смотреть, как он, одетый в свежевыглаженную форму, машет ей из маленького окошка поезда, была невыносимой.
– Прости, что нет ужина, – сказала она, опускаясь рядом с ним на колени, чтобы собрать с пола оставшиеся листочки.
– У нас есть хлеб. У нас есть фрукты. У нас есть овсянка – утренняя, разогретая, но все равно полезная. У многих наверняка и этого нет.
Эдит помогла отцу занять его обычное место за обеденным столом и положила перед ним кусок хлеба. Потом она глубоко вдохнула и наконец расслабилась. Она села за стол и начала чистить стареньким ножом яблоко.
– Что это все за бумаги? – спросил Генрих.
– Исследование, – сказала она. – Меня попросили собрать досье на работы старых мастеров в польских коллекциях. Помнишь, я рассказывала тебе, как несколько недель хожу по библиотекам? Сегодня я делала доклад директору.
– Герру профессору доктору Бюхнеру? – Генрих удивленно поднял бровь.
– Да. – Эдит подумала о набитой людьми комнате, о музее Фюрера и о том, что она не представляет себе, как сказать обо всем этом отцу и Генриху, и от страха у нее сжался живот.
– А я думал, что они тебя держат взаперти в дальних запасниках, с кисточкой и химикатами, – сказал Генрих.
Она кивнула.
– Да. Обычно это не мое дело, но герр куратор Шмидт лично попросил меня это сделать. Он сказал, что я обладаю особыми знаниями о картинах эпохи итальянского Возрождения. Ты знаешь, я всегда рада не стоять перед аудиторией, а спрятаться в моем маленьком научном отделе.
Генрих откинулся на стуле и принялся листать один из принесенных ею с собой из музейной библиотеки томов с иллюстрациями. Эдит нервно наблюдала за ним, подбирая слова, чтобы рассказать все Генриху и отцу. Как же ей сообщить им новости? Добравшись до отмеченной закладкой полностраничной репродукции, изображающей женщину с маленьким пушистым зверьком на руках, он замер.
– Леонардо да Винчи, – прочитал Генрих подпись к репродукции. – Портрет «Дама с горностаем». – Он поднял глаза на Эдит. – Что такое «горностай»?
Эдит пожала плечами.
– Дамы эпохи Итальянского Ренессанса держали очень разных экзотических питомцев. Горностай – это что-то вроде хорька.
– Нет, – перебил ее отец, подняв согнутый палец. – Есть разница. Хорьки – это одомашненные животные. Горностаи – дикие. Их мех зимой делается белым.
Эдит с Генрихом переглянулись, а потом рассмеялись над таким описанием герра Бекера. Всякий раз, когда через туман пробивалась искра ясности мышления, когда отец хотя бы на мгновение возвращался к ней, сердце ее замирало.
– Браво, папа. Я даже не представляла! – воскликнула Эдит, но секундное прояснение прошло, и отец вернулся к вялому поеданию водянистой овсянки. – Это одна из моих любимых картин, – продолжила Эдит. – Да Винчи написал ее еще в молодости, до того, как обрел известность.
– Странный зверек, – сказал Генрих, постукивая пальцем по картине, – но красивая девушка.
Вот этого ей будет больше всего не хватать: вечеров с отцом и Генрихом, разговоров об искусстве. Она хотела вновь услышать уроки отца, случайные обрывки информации, которые он иногда извлекал из пыльных закоулков своего разума – то, что осталось от долгих лет преподавания истории в университете, томов исторических фактов, которые он, вместе со страстью к искусству, передал дочери. Неужели это так много? Она просто хотела смеяться с отцом, ужинать вместе с любимым мужчиной. Она не хотела заниматься поисками еще одной сиделки, которая помогла бы ей с ее беспомощным папой. И больше всего она не хотела считать дни до момента, когда Генрих сядет в поезд. Она отогнала эти мысли, встала и принялась убирать со стола.
Генрих пододвинул к окну еще одно кресло и усадил герра Бекера так, чтобы тот мог смотреть на загорающиеся в окнах напротив, вдоль парка, огни. Он поднял с пола Макса и положил старую потрепанную собачку герру Бекеру на колени. Потом Эдит услышала, как Генрих тихо говорит с ее отцом, рассказывает ему о каких-то забавных происшествиях в продуктовом магазине его отца, рядом с Кауфингерштрассе[11]. Она знала, что через несколько минут отец ничего этого не вспомнит, но это неважно. Когда Генрих придет в следующий раз, его доброго, знакомого лица будет достаточно, чтобы выманить отца из его кресла.
Совсем недавно Эдит после ужина сидела бы с отцом и слушала его бесстрастное изложение текущих событий, критику жадности и коррумпированности правительства. Эдит задумалась, имеет ли теперь отец хоть какое-то представление о том, что происходит за стенами квартиры. Новые доклады о коррупции. Снос синагог. Конфискация магазинов и квартир, принадлежащих соседям-евреям. Повышение бдительности старших по дому: теперь они, казалось, записывают каждый ее шаг. Мгновенное необъяснимое исчезновение двух сотрудников музея. Ненемецкие книги изымаются из библиотек и сжигаются на улицах. Новые законы, по которым наказанию подлежат все, кто слушает иностранные радиостанции.
