Лаура Морелли
Похищенная синьора
– Он мог попасть в опасную историю. И это сейчас, когда нам надо уезжать из города…
Мать сделала еще одну затяжку, выжав последнее из коротенького окурка, и раздавила его в пепельнице.
– А ты-то куда собралась, mon petit chou?[13]
Анна со вздохом опустилась на край банкетки, где раньше спала мать:
– Честно говоря, понятия не имею. – Дальше она рассказала обо всем, что творилось в Лувре в последние дни, и о предложении сопровождать коллекцию произведений искусства – в том числе «Мону Лизу» – в некое безопасное место.
Кики слушала, не перебивая, поглядывала на нее в кружащих по гримерке пылинках. Под конец подошла и села рядом с дочерью.
– «Мона Лиза», ишь ты! – Она откинулась спиной на засаленные подушки у стены, театрально взмахнув рукой. – Старая кошелка вроде меня.
Анна серьезно взглянула на мать:
– Я не знаю, когда смогу вернуться. – Ей вдруг сделалось тревожно. – Кики, немцы наступают, – веско сказала она. – Люди бегут из города. Тебе тоже нужно уехать из Парижа. Говорят, вот-вот начнутся бомбардировки…
Кики взглянула на нее и рассмеялась:
– Куда же мне податься?
– Ты можешь поехать со мной… – начала Анна, но замолчала, увидев скептическое выражение ее лица. Попробовала придумать другие варианты, но не сумела – родственников за городом у них не было. – Не знаю. Куда-нибудь, где немцы тебя не найдут.
– Les allemands![14] – Кики расхохоталась еще громче. – Да пусть приходят. Они всегда были нашими лучшими зрителями. – Она пожала плечами. – Фрицы, англичане – все эти ребята обожают шоу. Кормильцы наши.
Анна, покосившись на мать, в очередной раз подумала, что та питается исключительно табаком и абсентом. А если Кики думает, что настоящая еда у них на семейном столе появляется благодаря ее скудному заработку в кабаре, а не жалованью, которое приносит старшая дочь, ну что ж…
Девушка вздохнула, почувствовав привычно нарастающий стыд за Кики, но, снова взглянув на костлявую фигурку, которая скрючилась на краешке банкетки, устало поняла, что сейчас способна испытывать к ней только жалость. Она пододвинулась к матери, убрала с ее лица пряди седеющих волос и поцеловала в веснушчатый влажный лоб.
– Мне пора, Кики. Я пообещала, что вернусь в музей на рассвете. Марсель должен был ехать со мной, а теперь я не знаю, что сказать коллегам. – Анна встала и шагнула было к выходу, но мать худой рукой удержала ее за запястье.
Когда Кики взглянула в лицо дочери снизу вверх, ее голубые глаза были лучезарны и ясны. Таких ясных глаз Анна не видела у нее уже несколько месяцев.
– Анна, – сказала Кики, и девушка вздрогнула. – À la prochaine![15]
Анне почему-то подумалось, что она говорит так всем своим уходящим клиентам – немцам и прочим.
– Не разыскивай брата, детка. В этот раз не нужно. – Она легонько пожала руку Анны. – Отпусти его. Ты всю жизнь гоняешься за этим мальчишкой. Пора тебе позаботиться о себе самой.
* * *
Анна, промчавшись по саду Тюильри, вбежала на открытый двор Лувра в последнюю минуту – колонна была готова к отправлению. Шофер забросил ее скромный чемоданчик – пара смен одежды, предметы первой необходимости – на пассажирское сиденье грузовичка с рекламой ремонтной мастерской для швейных машинок на бортах и махнул рукой:
– Забирайтесь!
Анна медлила. Она смотрела на охранников в униформе, стоявших во дворе Лувра, вглядывалась в их лица и гнала от себя знакомое с детства чувство, будто она ищет и не может найти брата, который опять от нее улизнул. Но в этот раз все было по-другому. Марсель исчез. Действительно исчез. У нее за спиной зарокотал мотор, и Анна неохотно взгромоздилась на потертое пассажирское сиденье, мысленно выругав брата.
– Спасибо, – сказала она сидевшему за баранкой молодому человеку, мысленно отметив крепкие предплечья, темные кудри и правильные, изящные черты его лица.
– Вовремя вы успели, – отозвался он, просияв мимолетной улыбкой, и полез поправлять боковое зеркало, в котором отразилась длинная вереница машин.
– Да, – кивнула Анна, утонув в сиденье. Она обернулась – кузов грузовика был заполнен от бортика до бортика деревянными ящиками, промаркированными разноцветными кружками. На все лады заскрипели рессоры – колонна тронулась в путь, начала выезжать с обширного двора. Анна высунулась в окно, надеясь бросить последний взгляд на величавые музейные фасады, чтобы сохранить в памяти здание, которое она считала своим домом в большей степени, чем какое-либо другое, но в тусклом сиянии зари увидела лишь темную громадину, заключенную в деревянные подпорки и обложенную мешками с песком.
У Анны сжалось сердце. Она впервые в жизни покидала Париж.
– Mon Dieu[16], – пробормотала девушка, – до сих пор не верится, что музей почти опустел.
Шофер бросил на нее быстрый взгляд.
– А я там и не был никогда, – признался он.
– Что?! – округлила глаза Анна. – Никогда? Вы не в Париже живете?
– В Париже. Просто занят очень. Работаю в ремонтной мастерской рядом с текстильной фабрикой. Мы чиним машины для обивочных тканей, тесьмы и позументов. Ну и швейные машинки тоже.
Анна улыбнулась – он очень смешно произнес слово «позументов», вызвавшее у нее ассоциации с узорчатыми лентами и бахромой для богатых домов, в которых сама она и не мечтала побывать.
– Вы не француз.
Он покачал головой:
– Нет, я итальянец. Точнее, флорентиец. Мои родители приехали сюда, когда я был мальчишкой. Отец был портным во Флоренции, но дела в Италии не заладились, и наш родственник нашел работу для моих родителей здесь. Они обжились на новом месте, устроились оба на швейную фабрику в Сантье[17]. Когда мы переехали во Францию, мне было десять.
– Тогда стыд вам и позор! Вы столько времени прожили в Париже, да еще и неподалеку от Лувра, а до сих пор не побывали в музее! – возмутилась Анна. – Хоть разок-то могли туда заглянуть.
– Ну, теперь уже поздно. – Шофер снова бросил взгляд в боковое зеркало на удалявшееся огромное здание музея. – Кстати, меня зовут Коррадо.
– Анна.
– Piacere[18]. Ты работаешь в Лувре? – Взгляд карих глаз на секунду обратился к девушке и снова сосредоточился на дороге впереди.
Она кивнула:
– Я помощница архивариуса, в основном выполняю обязанности машинистки. Когда-то хотела стать художницей, но из-за семьи… В общем, можно сказать, не смогла себе этого позволить. Нужно было зарабатывать на жизнь, так что я устроилась в музей. Но мне нравится быть среди произведений искусства.
Коррадо улыбнулся, и Анна отметила про себя, что у него красивое смуглое лицо и прекрасные ровные зубы. Она рассматривала его профиль, пока он внимательно следил за дорогой – они проезжали по кварталу Монпарнас, мимо входа в старые катакомбы Парижа.
– А ты, значит, портной?
Коррадо покачал головой:
– Мой отец и брат портные. Наш род связан со швейным делом во Флоренции на протяжении многих поколений. Но я бы себя скорее назвал предпринимателем. Занимаюсь починкой швейных и обивочных машин от и до. Не представляешь, какое сложное оборудование нужно, к примеру, для шелковой обивки и разнообразной тесьмы. Ужасно хитромудрые штуковины. В этом грузовике я их и перевожу. Забираю у заказчиков, доставляю в свою ремонтную мастерскую, а потом обратно на фабрики.
– Как же так вышло, что теперь ты везешь картины… неведомо куда?
– В Шамбор, – сказал Коррадо, и звук «р» прозвучал у него раскатисто, на итальянский манер.
– В Шамбор, – повторила Анна со своим мягким парижским выговором. – В замок Шамбор? В Долину Луары? – Огромный белый королевский дворец она видела только на картинках, когда листала книги в библиотеке луврского архива.
Коррадо кивнул:
– Туда мы и направляемся. Дирекция музея арендовала наш грузовик. Похоже, им не хватает транспортных средств. – Он побарабанил пальцами по рулевому колесу. – Отказаться от государственного контракта я не мог да и сам давно хотел куда-нибудь выбраться из Парижа.
– Понимаю твое желание. – Анна постаралась изгнать из мыслей образ Эмиля и обернулась в последний раз – Лувр был уже далеко, позади она видела лишь здания, обложенные мешками с песком. – Тебя здесь ничто… никто не держит?
Коррадо покачал головой:
– Нет, моя семья покинула город несколько недель назад. Заперли дверь в квартире и вернулись во Флоренцию. Думаю, они поступили разумно – решили уехать, как только услышали о наступлении немцев. Я поначалу собирался остаться и посмотреть, как все это будет, но потом пришли музейные работники и спросили, нельзя ли одолжить мой грузовик. Ну а я не позволю никому другому оседлать мою старушку. – Он похлопал по приборной доске, как будто это был бок любимой лошадки.
Колонна грузовиков продолжала движение по улицам, а восходящее солнце уже золотило украшенные лепниной фасады. Анна постаралась не обращать внимания на холодок страха, поселившийся в сердце. Неужели немцы действительно оккупируют Париж? Что тогда будет с Кики и Марселем, который пропадает неизвестно где?
– Мадонна, – пробормотал Коррадо и прищелкнул языком. – Мы не единственные, кому надо на юг. Смотри-ка.
Тротуары заполнились десятками пешеходов. Чем дальше продвигалась колонна, тем больше людей появлялось на улицах. Частные автомобили попадались редко, но целые семьи катили самодельные тележки, груженные пожитками – кухонной утварью, одеждой, табуретками, всякой всячиной вперемешку. Неужели парижане пришли в такое отчаяние, что готовы были покидать город пешком?
Грузовики ехали между двух потоков людей с повозками, и Анна смотрела в окно, разглядывая лица беженцев – на всех была написана усталая решимость, семьи с нехитрым скарбом в руках шагали по тротуарам, где уже становилось тесно, и некоторые шли дальше по проезжей части. Анна задавалась вопросом, у всех ли из них есть план, знают ли они, куда идти, или большинство, как она сама, бегут в неизвестность, ведомые мыслью о том, что где угодно будет безопасней, чем в их любимой столице. Беженцы… За двадцать два года своей жизни Анна ни разу не видела подобной картины.
Ее внимание вдруг привлек высокий светловолосый молодой человек – он шагал впереди, обнимая за плечи стройную девушку. У Анны заполошно забилось сердце. Она высунулась в окно с криком:
– Марсель!
Молодой человек обернулся, нахмурившись, – она увидела бородку, орлиный нос и поняла, что обозналась. Это был не Марсель. Анна со вздохом откинулась на спинку сиденья.
– Знакомого увидела? – спросил Коррадо.
– Ох… Мне показалось, что со спины тот парень похож на… В общем, я подумала на секунду, что это мой брат, который сейчас неизвестно где. Он написал мне только, что уезжает. – Она облокотилась на нижний край окна, снова устремив взгляд на толпы пешеходов. – И еще просил его не искать.
– Что ж, если твой брат решил уехать из города, это правильно. Он поступил разумно, – сказал Коррадо.
Анна не сдержала смех:
– Кто, Марсель? – И покачала головой. – Он за всю жизнь не сделал ничего разумного. Всегда был неуправляемым. Я с детства гоняюсь за ним, а теперь вот… – Голос Анны утонул в рокоте моторов грузовиков, и она замолчала.
– Ты, наверное, всегда заботилась о нем, – понял Коррадо.
– Можно и так сказать. Он всего на два года младше меня, но, видимо, даже война не сможет заставить его повзрослеть. – Анна вздохнула. – Марсель должен был ехать с нами. Мать думает, он куда-то отправился со своей новой девушкой, но ни о каких девушках брат мне не рассказывал. Когда я увидела на тротуаре ту молодую пару… – Голос Анны смолк, и она сгорбилась на сиденье, охваченная знакомым чувством тревоги и поражения, которое часто посещало ее из-за Марселя.
– Парни часто ведут себя глупо, – хмыкнул Коррадо.
– И не поспоришь! Мне всегда приходилось приглядывать за Марселем. – Она не отводила взгляда от гнетущей картины – толпа беженцев все прибывала, а солнце, поднявшееся уже довольно высоко, все ярче освещало их согбенные фигуры.
– И теперь тебе обидно, – сказал Коррадо.
Анна снова откинулась на спинку сиденья. Прав ли ее попутчик? Она совсем не знала этого итальянского водителя грузовика, и тем не менее он ухитрился попасть пальцем в ранку, уже саднившую где-то глубоко у нее внутри. В кабине воцарилось молчание – Анна задыхалась от гнева и чувства потери. Как мог Марсель с ней так поступить? Почему бросил ее? Она бы его никогда не бросила, никогда… Но ведь сейчас происходило именно это – она уезжала одна, без брата. Сердце защемило от боли, вызванной чувством вины и словами Коррадо про ее обиду – Анна все еще не могла ответить себе, прав он или не прав.
Некоторое время оба ехали в молчании. Центр города остался позади, появились первые дорожные указатели с надписью «Орлеан». Веки у Анны будто налились свинцом – она уже не помнила, когда в последний раз не спала ночь напролет, как сегодня. Сон накатывал волнами, она засыпала, но рев мотора и тряска то и дело ее будили.
В какой-то момент Анна проснулась и увидела, что они едут между ровных, аккуратно размеченных, возделанных полей – по обеим сторонам дороги чередуются зеленые и золотистые квадраты, пшеница и ячмень плавно колышутся на ветру. Она потерла глаза, покосилась на Коррадо и заметила, как он поспешно отвел взгляд. Неужели смотрел на нее, пока она спала?
– Может, расскажешь подробнее, что за сокровища нам доверили? – деликатно подождав, пока Анна выпрямится и поудобнее устроится на сиденье, спросил Коррадо и махнул большим пальцем назад, в сторону кузова.
Анна, обернувшись, попыталась припомнить, что она видела во время погрузки.
– Вообще-то упаковали для эвакуации почти все экспонаты, – сказала она. – Но я перепечатывала часть описей, поэтому в основном знаю, что где. Трудно представить себе, что большинство экспонатов Лувра уместились в несколько десятков грузовиков, хотя до этого они хранились в огромном здании. Уму непостижимо!
– Наверно, теперь, когда галереи опустели, музей выглядит странно, – сказал Коррадо.
– Не то слово. Очень странно, – кивнула Анна. – Лувр теперь похож на кладбище. Боюсь даже думать о том, что будет со всеми этими бесценными произведениями искусства, сложенными в кузовы, если вдруг произойдет авария или дорога окажется в рытвинах. От тряски экспонаты могут пострадать. Там королевские драгоценности, египетские древности, чей возраст составляет тысячи лет… и еще столько чудесных картин и скульптур…
– Я видел, как одну скульптуру заносили в грузовик побольше, – сказал Коррадо. – Она была чудна2я – без рук, без головы, только тело с крыльями. Огромная статуя – наверно, в два человеческих роста.
– Крылатая Ника Самофракийская! – догадалась Анна. – В Лувре она провела несколько десятилетий, а ее возраст – больше двух тысяч лет. Статуя настолько старая, что голова и руки не сохранились. Ее высекли из мрамора в Древней Греции. Я видела, как Нику спускали по лестнице в Лувре с помощью специально проложенных деревянных мостков. Казалось, она сама летела вниз на крыльях.
– Больше двух тысяч лет, – повторил Коррадо, качая головой. – Наверно, на ее создание ушли годы.
– А уничтожить ее может за секунду одна-единственная бомба. Или рытвина на дороге.
– Не волнуйся, мы довезем ее в целости и сохранности и проследим, чтобы она благополучно приземлилась.
Коррадо улыбнулся, но Анне вдруг стало совсем грустно.
– Как это неправильно, несправедливо, что нам приходится прятать такие драгоценные шедевры, как «Мона Лиза», в деревянные ящики и куда-то везти на грузовиках, словно мешки с мукой. – Она обхватила себя руками за плечи. Столичный шум остался позади, теперь вокруг простирались первые поля и рощи. Поток беженцев обмелел, но на обочинах то и дело попадались небольшие группы людей, шагающих вдоль колышущегося моря пшеницы. – Все, что происходит сейчас, – неправильно, – повторила Анна. – Как ты думаешь, немцы правда придут?
– Без сомнений, – отозвался Коррадо. – Ты читаешь газеты? Это всего лишь вопрос времени. И все, что от нас требуется, – втянуть голову в плечи и держаться подальше от неприятностей.
– Это я могу, – вздохнула Анна, глядя в окно и снова чувствуя, как сердце леденеет от страха за мать и брата. – Я не такая уж смелая.
Коррадо, оторвав взгляд от дороги, внимательно рассматривал девушку пару секунд, затем сказал:
– И тем не менее ты согласилась поехать.
БЕЛЛИНА
Флоренция, Италия1495 год
Беллина была не такая уж смелая, но почему-то согласилась прийти.
– Встретимся у красильного склада, – шепнула ей тем утром возле колодца для стирки подруга по имени Дольче. – Мои братья тоже придут. Буду тебя ждать.
Беллина не впервые отлучалась из хозяйского дома без разрешения. За последние месяцы на такие отлучки она отваживалась все чаще. Убегала с замызганной улочки в квартале Ольтрарно к реке, придумывая по дороге, что бы такое сказать Лизе или ее отцу, если спросят, где она пропадала.
Во-первых, можно было не сомневаться – синьор Герардини будет недоволен, если узнает, что она околачивается на берегу у старых складов, принадлежащих красильщикам. А во-вторых, он точно не обрадуется, если выяснит, что там собираются фратески[19], последователи фра Джироламо Савонаролы. Уже несколько месяцев Дольче, ее родные братья и Беллина ходили к церкви Сан-Марко слушать в прираставшей с каждым разом толпе пламенные проповеди горбоносого священника в рясе с капюшоном. А местные активисты, вдохновленные речами Савонаролы, начали втайне собирать на сходки друзей и собратьев по гильдиям в собственных домах, в мастерских ремесленников да в тавернах.
Плеск текущей воды Беллина услышала задолго до того, как свернула из узкого переулка на широкую набережную вдоль Арно. Она подставила лицо солнцу, которое сейчас, на излете зимы, уже обещало весенние деньки, прищурилась – и грязные фасады выстроившихся у реки мыловарен и мастерских чесальщиков шерсти вдруг зазолотились, засверкали яркими цветами, как свежепокрашенные ткани. Мир словно пробудился, хотя уже вечерело – на Понте-Веккьо, Старом мосту, мясники закрывали лавки, сбрасывали накопившиеся за день обрезки в воду и вешали на крюки запятнанные кровью фартуки.
Чем дольше Беллина слушала брата Савонаролу, метавшего громы и молнии с церковной кафедры, тем больше ей казалось, что перед глазами рассеивается пелена, застившая взор. Впервые она, оглядываясь вокруг, видела повсюду греховные излишества и моральное разложение церковников, обвиняемых в распутстве и сребролюбии. Впервые начинала понимать, что флорентийская знать безудержно предается чревоугодию, пристрастна к чтению, окружает себя картинами и бронзовыми скульптурами, обвешивается медальонами с собственными портретами.
И впервые Беллина незамутненным взором смотрела на неправедность жизни в доме родителей Лизы – на все эти побрякушки, передающиеся из поколения в поколение, на живописные полотна, столовое серебро… Сколько лет она мечтала обладать хотя бы частицей этой роскоши, а теперь вдруг поняла, что зависть – воистину смертный грех и что стремление семейства Герардини к земным благам обрекает их на геенну огненную.
Однако шагая к сверкающим на солнце водам реки, Беллина не могла не признаться себе честно, что на тайное собрание ее влекут не только увещевания странного проповедника, но прежде всего обещание Дольче привести туда братьев, а именно Стефано. Ради него Беллина и спешила на берег Арно. Не с одной лишь надеждой, что Стефано воспылает к ней страстью, но с робким упованием, что он хотя бы заметит ее наконец.
Беллина давно была знакома с Дольче и ее братьями. В детстве они вместе гоняли кожаный, набитый соломой мяч, пока матушка Дольче, прислуживавшая в соседнем доме, не заявила, что ее дочь и Беллина уже слишком взрослые, чтобы играть с мальчиками. Каждые пару недель Дольче и Беллина встречались у колодца, где городские женщины стирали белье, и могли пошептаться тайком – обменяться сплетнями о том, что происходит в хозяйских семьях, поделиться, кому что приглянулось из платьев и побрякушек хозяек. Порой они вместе мечтали найти мужей или любовников, сильных и неотразимых мужчин, которые освободят их от необходимости до конца беспросветной жизни прислуживать господам.
А однажды Дольче рассказала подруге, что ее братья примкнули к обретавшему поддержку в народе движению, которое ставило целью освободить Флоренцию от власти семейства Медичи и от их греховного образа жизни. Теперь, сказала Дольче, ее братья стараются вовлечь в ряды последователей Савонаролы как можно больше людей. Беллине, мол, тоже не помешает прийти и послушать их.
По старой деревянной лесенке Беллина спустилась к выстроившимся на илистом берегу приземистым сараям, где держали свой товар красильных и сыромятных дел мастера. Отсюда, с этого опасного, часто затопляемого берега, торговцы тканями и одеждой отправляли грузы в Пизу, а из Пизы – дальше по морю. Труд красильщиков был тяжел, от постоянной возни с пигментами пальцы, носы, уши у них обретали темно-синий цвет. Беллина задержала дыхание – тряпки, использованные в красильном процессе и выброшенные, воняли так омерзительно, что ими брезговали даже старьевщики, – и возблагодарила небо за спасительное время года, ибо на летней жаре зловоние у берега было бы совсем нестерпимым.
– Беллина! – напряженным шепотом окликнула ее Дольче и помахала рукой из-под свисающих ветвей ивы.
Стефано стоял рядом с сестрой, согнув ногу в колене и упираясь ступней в ствол дерева; он читал что-то написанное на обрывке пергамента с таким видом, будто окружающий мир для него не существует.
Беллина подсчитала, что они со Стефано ровесники. Увы, сама она в свои двадцать девять лет достигла немногого – домашняя прислуга, серая мышь, невидимка. Ей давно открылась жестокая ирония собственного имени: «Беллина» означало «Маленькая красавица». Злая насмешка. Мужчины в ее сторону никогда и не смотрели. Беллина понимала, что в ее годы замужество так же недостижимо для нее, как кружевные воротнички и манжеты, аккуратно сложенные в ящичках шкафов у матери Лизы.
А Стефано за тот же отрезок времени превратился из непослушного соседского мальчишки в сухопарого задумчивого мастера красильных дел, за внешним спокойствием которого, казалось, всегда бушует внутреннее пламя, бурлит неизрасходованная жизненная сила. Беллина думала об этом, глядя, как он стоит, прислонившись к дереву, и внимательно изучает слова на куске пергамента, расправляя его тонкими, синими от краски пальцами. Ворот рубахи у него был завязан свободно, и Беллина видела, как на шее бьется жилка.
– Что читаешь? – спросила Беллина.
Только теперь Стефано заметил ее присутствие и вскинул взгляд. Глаза у него были цвета полупрозрачного янтаря, как в украшениях, что хранились в шкатулке у Лизы. Странные янтарные глаза. Завораживающие. Беллина почувствовала, как у нее запылали щеки.
– Список сторонников Медичи в нашем городе, – ответил Стефано. – Целые семьи в каждом квартале. – Он оттолкнулся ногой от ствола дерева и неспешно зашагал к ней.
Беллина гадала, померещилось ей или он правда внимательно ее разглядывал. Она прикусила ноготь на большом пальце.
– Попомни мои слова, – добавил Стефано, – скоро наши судьбы переменятся.
Вдруг раздался отрывистый свист. Они обернулись и увидели Бардо – старшего брата Дольче и Стефано. Тот стоял на пороге красильного склада и подзывал их рукой. В отличие от сухощавого, изящного Стефано Бардо был крепок и коренаст, а в кожаном фартуке и деревянных башмаках он и вовсе казался бочонком на подпорках.
Дольче потянула Беллину за рукав. Они вошли в сырой полумрак красильного склада, который уже полнился приглушенным гомоном собравшихся, а люди все прибывали. Стефано мгновенно исчез в столпотворении. Беллина пыталась идти вперед, но буксовала в этой разношерстной массе, всматривалась в лица – знакомые и незнакомые. Там были мужчины и женщины, молодые и старые, кузнецы и шорники, владельцы постоялых дворов и лавочники, служанки, такие как Беллина, красильщики, ткачи, чесальщики шерсти и прочие мастера с подмастерьями из богатых Шелковой и Шерстодельной гильдий города. Одни стояли, другие расселись на колченогих деревянных стульях, третьи устроились прямо на грязном полу. Спертый воздух был пропитан скверным духом красильных чанов для шерстяной ткани – некоторые были так велики, что в них поместилась бы карета. Прогорклая вонь исходила из ближайшей бочки, наполненной какой-то жижей цвета прибрежной грязи, и Беллина заткнула нос.
Неожиданно на груде ящиков, поставленных один на другой в углу склада, возник Стефано – его голову и торс теперь было видно поверх толпы из самых дальних рядов.
– Мы одни из многих! – выкрикнул он, безо всяких предисловий обратившись к слушателям. – Фратески собираются на красильных складах, но не только – они приходят в ремесленные мастерские и в частные жилища, в вертограды у стен городских!
В толпе одобрительно зашептались. Дольче поднесла ко рту два пальца и пронзительно свистнула в поддержку брата.
– Вам ведомо, что многие бедняки уже посвятили себя служению нашему делу, – продолжал Стефано. Из-под берета у него на голове выбивались пряди тонких, редких, нечесаных волос, мятая одежда из шерсти была в пятнах и заплатах, но для Беллины вознесшийся над толпой Стефано был как ослепительная звезда, воссиявшая там, где раньше клубилась тьма.
– Теперь же среди нас есть и состоятельные люди, их куда больше, чем когда-либо, – говорил он, и Беллина отметила для себя, что на складе сделалось тихо – разношерстная толпа внимала пылким речам Стефано, затаив дыхание. – Да-да, это правда. Богатые и влиятельные господа примкнули к нам. Но, друзья мои, коли мы хотим отвратить сильных града сего от пороков, в коих они погрязли, и сделать так, чтобы перестали они выжимать последние соки из бедняков, мы не должны и сами поддаваться стремлению к наживе, к обладанию мирскими благами, дабы не замутило оно наши взоры, не заслонило цели. Мы должны быть стойкими. И если на то пошло, – продолжал он, – сейчас самое время выбросить излишества, к коим вы сами прикипели, в выгребную яму.
В этот момент волна золотистого света хлынула в открытую дверь склада, обрисовав стройный силуэт Стефано над толпой. Голос его внезапно грянул, как раскат грома:
– Кто из вас возьмется за плеть нынче же ночью, дабы усмирить плоть? Кто откажется возлечь на супружеское ложе?
По толпе снова пронесся шепоток.
– Кто всей душой отринет сладострастие?
Беллина увидела, как янтарные глаза Стефано наполнились золотистым светом. Это было все равно что смотреть на восход солнца, на рождение грозного, карающего ангела.
* * *
Р-раз!
Беллина взмахнула рукой – и кожаный ремень со свистом опустился на ее голое плечо. Резкая, жгучая боль отдалась во всех конечностях. Ее челюсти были плотно сжаты, в голове звучали слова Стефано: «Кто из вас возьмется за плеть нынче же ночью, дабы усмирить плоть? Кто откажется возлечь на супружеское ложе? Кто всей душой отринет сладострастие?»
Р-раз!
Поначалу Беллина удивилась тому, что она способна причинить себе такую физическую боль. Но пока голос Стефано эхом отдавался в ее мыслях, содранная кожа казалась ерундой, самым малым, что она могла совершить. И этого действительно было мало. Недостаточно. Потому что изначально она ошибалась.
Когда Беллина уже вполне убедила себя, что верит скорее в неугасимый огонь, горящий в груди Стефано, нежели в слова брата Савонаролы, пророчества священника необъяснимым образом начали сбываться. Он не был проходимцем, каковым его считали некоторые. Нет, он был пророком.
Когда-то Беллина стояла, изнывая от духоты, в битком набитой церкви, слушала проповедь, и брат Савонарола сказал, что видел пылающий крест в небесах. «Божье упреждение!» – закричал он затем, выпучив глаза. Если, мол, флорентийцы не раскаются в порочном образе жизни, если каждый из них не примет самодисциплину и аскезу, сей город будет взят врагами – кара небесная постигнет его. Тогда невозможно было себе представить ничего подобного, но, к ужасу Беллины, Савонарола оказался прав.
Она видела это собственными глазами: рыжебородый уродец, король Франции, въехал через городские ворота на боевом коне под богато расшитым балдахином, который держали над ним с четырех сторон рыцари в шлемах с пышными плюмажами. Иноземные лучники, арбалетчики, пехотинцы выламывали двери, грабили лавки, предавали огню целые кварталы. Отец Лизы с безумными глазами затолкал своих женщин в погреб, а все ценные вещи, что оставались в доме, запер в кладовке на ключ. Одиннадцать дней продолжались бесчинства. Флоренция замерла в ужасе и в дыму, затаила дыхание.
Когда после всего, на двенадцатый день, Беллина и Дольче встретились наконец у колодца, кроме них, там почти никого не было. От других женщин они узнали, что Медичи сбежали из города в чем были, рассовав впопыхах драгоценности по карманам.
Р-раз!
Беллина опустилась на четвереньки, как собака; грудь, выпроставшуюся из корсажа платья, щекотал холодный ночной воздух. Она тяжело дышала, превозмогая почти невыносимое жжение на месте ссадин от кожаного ремня. Да, сладострастие нужно победить. Она считала дни до нового собрания на красильном складе, до того вечера, когда вновь увидит Стефано, на котором сосредоточились все ее мысли. Почувствовала, как внутри нарастает, набирает силу истерика, и пресекла ее ударом ремня.
Через несколько секунд боль унялась, спина лишь слегка нарывала, пульсировала – Беллина знала, что это будет продолжаться до нового удара. Неужто и правда на хозяевах этого дома лежит тяжкий грех из-за того, что они привержены мирским благам? Семья Лизы виновна в том, что копит невеликие сокровища, а она, Беллина, – в том, что тоже жаждет ими обладать. Она виновна потому, что верила, будто эти безделушки дадут ей чувство собственного достоинства, иллюзию значимости. Но ведь нет. Она не достойна и не значима ни для кого.
Страшнее всего было видеть, как отец Лизы горько рыдает, оплакивая потерю последних оставшихся у семьи земельных угодий, сдававшихся в аренду крестьянам. Французские солдаты разграбили и сожгли все на своем пути к городским стенам Флоренции, сказал он Беллине. Один-единственный факел уничтожил виноградники, поля пшеницы и оливковые деревья, приносившие доход многим поколениям его рода. Синьор Герардини ничего не смог сделать – лишь смотрел, как у него на глазах исчезают остатки семейного состояния.
Да, Стефано, возможно, не слишком важная фигура среди фратески, но он был прав, когда повторял упреждения Савонаролы. Флоренцию постигла кара. Они, флорентийцы, своими пороками, своей гордыней, своим пристрастием к роскоши навлекли на себя эту беду. Настало время дисциплины и аскезы, строгой самооценки. Беллина знала, что нынче ночью она не единственная усмиряет плоть – в жилищах по всему городу люди подвергают себя бичеванию веревками с завязанными узлами перед домашними алтарями.
