Лариса Сегида
Патологоанатом
ГЛАВА 7
Удар калитки и быстрое чавканье мокрой земли под чьими-то шагами вывели патологоанатома из оцепенения. В шатер крыльца влетел насквозь пропитанный водой взъерошенный парень. Не обращая внимания на парочку, он прямиком рванулся к двери морга и, если бы не мгновенная реакция патологоанатома, исчез бы в хлорированной атмосфере приемника. Удар ноги врача пришелся по двери, а та, в свою очередь, стукнула незнакомца в плечо. Тот вздрогнул от неожиданности, затормозил, резко обернул лицо к слабому свету лампочки, что болталась на проводе без плафона под крышей крыльца.
– А вот и сам «Ромео», – промямлила дежурная чуть слышно. – Что хочешь, милый?
Парня трясло. Не от холодной сырости. По частому, поверхностному дыханию угадывалась его долгая беговая дистанция. Видно было, что вмешательство чужой силы опешило его. Мальчишеский мозг не справлялся с происходящим. Несколько секунд парень бессмысленно мотал головой, фотографируя невидящим, туманным взглядом то пьяненькую женщину, то худого бородача напротив нее. С его мокрых волос по лицу стекала дождевая вода. В ресницах блестели капли – то ли от человеческих слез, то ли небесных. Он нервно кусал губы, и из уголков рта вытекали тонкие дорожки крови. Ему можно было дать от шестнадцати до двадцати лет. Стройный, как большинство его сверстников, среднего роста, в узких, прилипших к ногам черных джинсах, черных ботах на толстой подошве и в ярко-красной рубашке. И несколько серебряных пятен: три кольца, браслет, цепочка с крестиком и три серьги в левом ухе. Парень рвался в бой, но не знал с кем.
Наконец растерянность взгляда сменилась ненавистью: он понял, что именно эти двое – препятствие для достижения его цели. Он был готов разораться, нагрубить, лицо корежило от переполняющих его чувств, но мозг все же тормозил и не подчинялся его инстинктивным желаниям, и рот оставался безмолвным.
Патологоанатом привык к различным, диким и неуправляемым выходкам родственников и близких своих клиентов. Когда смерть ожидаема, вызвана болезнью или старостью, все проходит чинно, благовоспитанно, в рамках приличия и покоя. Иначе обстоит дело в случае неожиданности и трагичности жизненной развязки его подопечных. Никакой даже самый опытный психоаналитик не смог бы дать ему полный набор спасительных рекомендаций. Бывало много шаблонных ситуаций, но нередко торжествовала непредсказуемость. И тогда его выручала только интуиция и выдержка.
Он спокойно наблюдал за ночным гостем, предоставляя ему пока свободу действий.
– Она там? Она там, говорю, или нет, чего молчите? Дождичком любуетесь? ОНА ТАМ ИЛИ НЕТ?! ДА ИЛИ НЕТ?! ДА ИЛИ НЕТ?!
Парня прорвало, проклятия пулеметной очередью посыпались из него. Даже если бы дежурная или патологоанатом сейчас ответили ему, он бы их не услышал. Медсестра смекнула, что без успокоительного тут не обойтись, но оно было там, в морге, в ее заветном шкафчике, куда проникнуть в данную минуту было весьма трудно. Парень мог ворваться в помещение вместе с нею и устроить там разгром. Она сразу как-то протрезвела, взяла себя в руки, бросила коллеге заговорщический взгляд.
Патологоанатом сохранял внешнее спокойствие и будто бы не реагировал на мальчишескую истерию. Он медленно извлек из пачки предпоследнюю сигарету, поднес ее к губам, затянулся, задержал дыхание и также медленно выпустил сизый дым из своего прожженного нутра, но не обычной тонкой струйкой, а несколькими кольцами. Последнюю сигарету протянул парню. Тот оторопел от показного равнодушия к его вселенскому горю, от циничной наглости мужика, в чьем вонючем заведении, по его мнению, сейчас должна была находиться ОНА, его мечта, его сказка, первая и последняя любовь, размахнулся кулаком и двинул маленькую костлявую массу в лицо патологоанатома, но то ли от неумения, то ли от искусной реакции врача сумел попасть лишь по дымящей сигарете. Она описала в воздухе затейливый ярко-красный рисунок и утонула в луже недалеко от мраморной плиты. Патологоанатом схватил юношеский кулак сильной, цепкой кистью и на лету поймал второй, уже готовый к удару. Парень задергался, затрясся, начал неистово извиваться, но не мог освободиться от мертвой хватки противника.
Дежурная быстро воспользовалась ситуацией, юркнула в приемник, отыскала нужное средство, наполнила им шприц и вылетела обратно. Парень изрыгал незаслуженные проклятия в адрес ее любимого человека, морга и, конечно же, ее самой. Она вцепилась в мальчишеский рукав и с размаху, почти не глядя, четким, профессиональным движением воткнула острие иглы в плечо парня. После минуты ругани наступила тишина. Парень обмяк и навалился на грудь патологоанатома. Он плакал, как обиженный ребенок, тихо, почти беззвучно, только частые вздрагивания спины телеграфировали, словно морзянкой, о его страданиях.
Все трое тяжело опустились на деревянную скамейку под шатром крыльца. Дождь не прекращался. Небольшой дворик морга уже полностью затопила вода. Без резиновых калош утром отсюда не выбраться да и сюда не дошлепать без риска испортить кожаную обувь или подхватить простуду. Хотя ночного посетителя настигло и первое, и, наверняка, второе. Он был совершенно мокрый и холодный. Медсестра наполнила священным коньячным напитком обе серебряные рюмочки и влила их содержимое в безвольный рот мальчишки. Затем снова исчезла и вернулась с сухой одеждой – то было старое медицинское обмундирование: широкие хлопчатобумажные брюки на резинках, халат, косынка, тряпочные чехлы, одеваемые поверх обуви, но их она надела на голые ступни парня как носки. Переодевание не заняло много времени и было сделано с той же профессиональной сноровкой. Сколько тяжелых больных прошло через ее руки на бесславном пути от ведущего специалиста по грудничковой реаниматологии до медсестры, санитарки и, наконец, до дежурной морга!
Мокрую одежду парня она бросила на электрический обогреватель. Теперь в медицинском одеянии, с косынкой на голове он скорее походил на молоденькую, хорошенькую медицинскую сестричку, что просто устала от большого количества обязанностей, свалившихся на нее в первые дни работы.
Патологоанатом докуривал последнюю сигарету. Теперь придется добираться вплавь до единственного ночного киоска либо терпеть без курева до прихода сослуживцев. А это еще три-четыре часа. Сигарета таяла, огонек подбирался к губам все быстрее, а тело, казалось, пока не насытилось никотином. Может, у парня найдется табак? Дежурная угадала его молчаливый вопрос, бросилась опять в глубину морга и выскочила оттуда, подпрыгивая, как девочка, с мокрой, мятой пачкой «Parliament». Пижонит молодежь. Дорогие курит, с угольным фильтром. Он-то знал, что все это – обманные рекламные штучки табачных магнатов. Слабые сигареты или крепкие, розовый цвет легких все равно сменится пепельно-черным. Ему, по крайней мере, вместо пачки обычных сигарет понадобилось бы две-три дорогих, чтобы восполнить необходимую ежедневную потребность в никотине.
Патологоанатом немного успокоился – есть сигареты, пусть слабенькие и мокрые, их можно высушить на том же обогревателе, но они есть. Ведь ничто так не угнетает сознание как отсутствие или недоступность предмета желания. Оно, быть может, даже и не посетит его вовсе в ближайшее время, но знание того, что сигареты есть, что они рядом, успокаивало.
– Скажите, она действительно там? Я узнал… Она должна была приехать на мой день рождения к семи часам вечера. С родительской дачи. Я ждал до десяти, бегал вдоль шоссе… – слабая волна рыданий вновь окатила парня, и он уткнул мокрое лицо в живот патологоанатома.
Тот молчал. Он приучил себя не вмешиваться в чужие истории. Даже косвенно в качестве слушателя. Так было легче. Он умел не выходить из собственных раздумий, когда несчастные пытались изливать ему свои души, обычно избегал общения с ними, предоставляя такую возможность дежурной, что, к счастью, случалось довольно-таки редко, так как близкие и родственники допускались в помещение морга только с целью опознания тела, когда того требовала судебная экспертиза. Нынче он поневоле стал соучастником чужого горя, а роль душевного лекаря ему претила изрядно. Надо бы отправить парня домой, но его одежда все еще испаряет небесную влагу на электрической батарее.
Дежурная протянула руки к дождю, набрала несколько капель и освежила ими лицо.
– Ну и ночка выдалась! Ни почитать тебе, ни музыку послушать, – она подошла к парню и мягко положила ладонь на его взъерошенные волосы. – Ты подожди горевать-то шибко. Может, я и глупость какую говорю. Но твоя-то жизнь, она же не закончилась. Ты кто ей? Муж, любовник, друг?
Парень вскочил, кулаки взметнулись вверх, готовые обрушиться многократно на куриную головку этой помятой пьянчужки, что посмела учить его своей затхлой философии жизни. Но женщина не растерялась. Она гордо вскинула подбородок, соединила лопатки и насколько возможно выдвинула вперед маленькую, еле заметную грудь. И шепотом, железным, гипнотическим шепотом усадила юнца на лавку:
– Спокойно, милый. Помни, где ты. Раньше времени туда захотел? – она бросила взгляд на голубые окна морга. – Не стоит, успеется! На вот лучше, глотни последние капли волшебства! В них мудрости поболе, чем в твоей черепушке, что аж дымится от максимализма.
Она протянула ему наполненные до краев серебряные рюмочки. Это уже восемьдесят граммов, подаренных незнакомцу за просто так, подумал патологоанатом. Почти половина ее дневной нормы. Сможет ли ее организм смириться с такой потерей?
– С тебя чекушечка коньячка за мою добродетель. Не забудь! У меня тоже душа есть, и она тоже умеет плакать. Важно – как! С выпендрежем, насилующим других, или тайно. Не последняя любовь-то, наверное? А если и последняя, то скажу тебе, миленыш, что жизнь, даже без нее, любви твоей, все равно пройти надобно. Что ТАМ – мы не знаем и спешить туда не следует. Вот умри я от горя вслед за своим любименьким тогда, пятнадцать лет назад, и некому было бы теперь тебе коньячку подать да одежду сухую надеть. Помни об этом. Любовь, ведь она всякая бывает. У тебя вот теперь – только к ней, девчонке твоей, а у меня вот сейчас – к тебе, дураку несмышленому.
– Пустите меня посмотреть на нее, – парень произнес чуть слышно. – Простите.
– А вот в этом мы тебе помочь никак не сможем. Не по правилам это. Документов у тебя нет, родственником ты не являешься, – дежурная тяжело вздохнула. – Нет, хороший мой, только утром возможно и вместе с родителями ее, да и то, если позволят они.
– И здесь чинуши. Все сошли с ума. Я должен быть сейчас вместе с нею. С НЕ-Ю… Вы понимаете меня? – он таким нежным сыновним взглядом проник в ее страдальческие, высушенные многолетним зноем терпеливого одиночества глаза, что не будь рядом шефа, она бы плюнула смачно на все приказы и указы, распоряжения главврача и вместе с мальчишкой порыдала бы всласть возле тела девочки.
– Не могу, нельзя, – выдавила она с трудом и перевела взгляд на патологоанатома, давая понять тем самым, что не она здесь хозяин.
Парень понял, где собака зарыта. Молчаливый мужик, возможно, сдастся. Вся эта морговская прислуга не более, чем обычная пьянь. Деньги на несколько бутылок решат проблему. Он и молчит-то потому, что наверняка пропил голос и способен выцедить из глотки разве что окончательный диагноз.
– Принесите мне, пожалуйста, джинсы. Мне нужно взять кое-что в кармане, – ласково обратился парень к дежурной.
«Какой славный, все понял, без излишних нравоучений, скорей бы уж подсохло да отправить его отсюда», – думала дежурная, исполняя просьбу ночного посетителя. Она вернулась с теплыми, влажными штанами.
Парень улыбнулся дружески, извлек из кармана джинсов двадцатидолларовую бумажку и без слов протянул ее врачу. Тот продолжал смотреть на дождь, не замечая подачки. Юноша усмехнулся и добавил еще такую же купюру. Но реакции не последовало. Дежурная стояла в стороне и с интересом наблюдала за ситуацией. Она слишком хорошо знала шефа, чтобы предположить неожиданность его действий. Но нагловатая самоуверенность юнца ей импонировала тоже.
– Если бы у меня была выпивка, я бы не стал совать вам бумажки, но, увы, это все, что я могу сейчас вам предложить. Разрешите мне побыть там с нею наедине, без родителей и законников. У меня не будет другого шанса в оставшиеся три дня. А потом – похороны, и все. Конец.
Его голос дрогнул, он замолчал, по перекатывающимся желвакам и опущенному взгляду было видно, что он борется со слезами. Парень мучительно ждал малейшего звука из плотно сжатых губ патологоанатома, но тот продолжал безмятежно, как казалось со стороны, любоваться дождевой пляской.
– Мало? MAJIO?! Да? – парень вскипал медленно. – Вы все тут кормитесь на бедах и смертях! Кто вы вообще, чтобы лишать меня последних часов общения с самым дорогим мне человеком?! Кто? А? Медицинские отбросы, кого за неумение, пьянство низводят до работничков сего заведения! Или же отбросы человеческие, кто уже не может жить среди нормальных живых и прячется среди мертвых здесь, в этом склепе, куда заказан вход тому, кому это действительно нужно!
Парень кричал, и слезы горошинами сыпались на его щеки. Плотину все-таки прорвало, он захлебывался словами и рыданиями.
– У меня нет больше денег! Нет! Сейчас, с собой. Понимаете ли вы это?! Но я принесу, потом, позже, столько, сколько скажете! – и вдруг он сдулся, как воздушный шарик с развязавшейся веревочкой. – Только пустите, пожалуйста… Я хочу видеть ее… И больше ничего… ничего… ничего… понимаете, ни-че-го.
Его голос совсем перешел на шепот. Он опустился на дощатый пол, обхватил руками колени и спрятал в них несчастную растрепанную голову, пережившую за какие-то три ночных часа ужасы и бедствия, для него несравнимые даже со вселенскими.
Патологоанатом страшно хотел спать, ему порядком надоел этот истеричный малый, но избавиться от него, как он понял, до утра и прихода сослуживцев представлялось проблемой непростой, учитывая тот факт, что ему совсем не нравилось в таких случаях прибегать к помощи охраны или милиции. Звонить, по крайней мере, он никуда не будет, все должно решиться само собой.
Патологоанатом поднялся с лавки и подошел ближе к дождевой стене. Ему хотелось скорее остаться одному.
Он не был дотошным буквоедом, и нарушить предписание главврача не казалось ему чем-то из ряда вон выходящим. Дело было в другом. Многолетний опыт помог ему изучить психологию несчастных родственников, а тем более влюбленных. Ему ничего не стоило выполнить просьбу мальчишки, но это означало ни что иное, как медвежью услугу. Он слишком хорошо знал человеческую смерть, чтобы так легко потворствовать любой жалостливой просьбе живых. Его печальная практика открыла ему странную сторону человеческой психики. Он уяснил себе, что люди тяжелее переживают не сам факт смерти близких, хотя это, конечно, – самое будоражащее душу событие. Они боятся облика смерти. Ее мимика отпечатывается в памяти живых так явственно, что только собственная смерть способна разрушить снимки чужой смерти. Когда бы на то была воля патологоанатома, он бы запретил живым видеться с мертвецами. Он был убежден, что если бы в момент смерти вместе с душой исчезало бы в иную реальность и тело, черный призрак с косой скорее бы превратился в доброго, послушного ангела, чей долг – всего лишь исполнение в определенное время воли Всевышнего. Будь смерть невидима, она не была бы так страшна и столь способна властвовать над живыми. А они, глупые, смакуют ее разлагающийся вкус, фотографируют плачущими глазами ее противный жизни образ, тянут сами себе жилы, оголяют нервы, рвут на кровавые солено-сладкие куски свои сердца, чтобы еще на чуть-чуть оставить рядом с собою то, что уже принадлежит другому миру. И эти последние, полные печали, боли, страдания, горя, ужаса сцены выхолащивают из памяти все цветное, счастливое, радостное, чудесное, что составляло бытие человека при его жизни, а теперь уходящего в иное пространство. Да, прокручивал в тысячный раз в своих мыслях патологоанатом, это великая ошибка жизни, ее главный недостаток – позволить остающимся в этом мире живым увидеть чужую смерть в лицо. Он ненавидел жизнь именно за эту слабость, за этот маленький просчет Всевышнего. Со смертью должны общаться лишь избранные живые – специалисты, профессионалы. Всем остальным вход в ее обитель, даже взгляд на нее должен быть табуирован, а похоронные ритуалы отменены. Они, мертвые, – уже часть иных сфер, исполнители иных законов, субъекты иных отношений. Им тесно среди частокола человеческих норм и постулатов, обычаев и традиций.
Патологоанатом понимал, что не в его силах изменить общественное мнение, сдвинуть камень страха перед смертью. Люди боятся моргов, с трудом приняли крематории, а большинство так и продолжают отвергать этот продукт цивилизации, созидают кладбища, которые сами наполняют жутью и обходят далеко стороной. И все оно вместе беспокоит жизнь, угнетает ее и тем самым смеется над ее быстротечностью и конечностью.
Когда бы патологоанатом был действительным «из-возчиком» смерти, как нарекли его пугливые горожане, он бы прежде всего лишил живых встреч с умершими, а тем более погибшими, дабы сохранить живую память о них. Умер человек – знания этого факта должно быть достаточно, чтобы осознать его смерть, а со временем и привыкнуть к потере. Пусть об этом узнают уши, глазам видеть смерть не стоит. Патологоанатом вынашивал эту крамольную, на всеобщий взгляд, мысль, потому что более всех живых имел право на ее доказательство. Его бы воля, он бы никогда не показывал и не выдавал бы своих клиентов родственникам и близким. Не нужно оно им – патологоанатом выстрадал эту идею, он не мог претворить ее в жизнь, но любыми способами ограждал живой мир от своего молчаливого царства.
ГЛАВА 8
Дождь все сильнее барабанил по крыше крыльца. Стена воды стала почти непроницаемой. Раскаты грома звучали устрашающе. Патологоанатом безмятежно плавал в облаках дыма и осмысливал исключительно ради внутреннего покоя оправдание своего видимого безразличия к горю несчастного «Ромео».
Когда он все же вернулся в реальность, парень исчез. Совсем. Его не было на маленьком квадрате крыльца, его фигура не удалялась по направлению к калитке, да и калитка не болталась, как обычно, если бы кто-то несколько секунд назад потревожил ее висячее спокойствие. Дежурная, его преданный страж и цербер, растеклась на лавке бесформенной кляксой. Ее голова упиралась в перила крыльца, правая рука торчала из-под защитной крыши козырька и собирала в ладонь дождевые капли, как если бы ее хозяйка намеревалась утолить посталкогольную жажду. Сухие, узловатые ноги в войлочных ботах смешно расползлись в стороны, обнажая миру бледно-желтые застиранные панталоны. Косынка сбилась, узелок торчал на ухе, лица из-за этого не было видно, но струйка слюны, что тянулась к полу, подтверждала его наличие за белой платочной тканью.
Патологоанатом кинулся к коллеге. Мертва, пьяна или погружена в блаженный сон? Он сдернул косынку, обхватил ее голову и повернул к слабому свету лампочки. Поднял веко – желтоватый белок с красными прожилками. Пульс прощупывается, слабенький, но живой. Патологоанатом потянулся к дверной ручке, резко дернул, но дверь не поддалась его желанию. Кто-то запер ее изнутри морга. Такой глупой промашки в его практике еще не было. Он приложил ухо к прохладной замочной скважине. Ни звука, ни шороха. В окна не заглянуть и не забраться – замазаны краской и зарешечены. Есть еще дверь с противоположной стороны, но она закрывается щеколдой изнутри. Что делать? Бить тревогу нелепо – скандал неминуем, что лишь на руку городским сплетникам и в минус его и без того странной репутации. На что способен парень в состоянии нервного шока, оставалось только догадываться. Но патологоанатом гнал жуткие мысли. Он вспомнил о пожарной лестнице и чердаке, которым никто не пользовался, по крайней мере, на его памяти. Правда, существует ли люк с чердака во внутренние помещения морга, патологоанатом не знал. Но нужно было попробовать этот вариант, потому как других не имелось.
Он выскочил под дождевой массаж. Дворик заливала вода. Тапки-калоши тут же захлебнулись грязевой жижей, стали скользкими, и их хозяин в белом медицинском одеянии больно шлепнулся в лужу, ударившись при этом локтем о любимую мраморную плиту. Боль так остро прострелила все тело, что даже ставшая мокрой, холодной, липкой одежда не причинила ему, старому аккуратисту, никаких неудобств. Он весь утонул в боли. Локоть пылал, но кровь, что вырвалась наружу из разорванных капилляров, осталась незамеченной патологоанатомом. «Сама плита, видно, жаждет слиться со мною. Хорошо, не голова получила ее страстный поцелуй, иначе бы моя мечта стала реальностью», – он шевелил губами, но не произносил свои мысли вслух. Он вообще говорил мало и редко. В большинстве же случаев роль его рупора охотно играла ночная дежурная, которая в данную минуту совсем некстати валялась на крыльце. Даже днем в свободное от работы время она крутилась в морге, незаметная, но тут же проявляющаяся по мере надобности своему шефу. Сейчас бы она ой как ему пригодилась, хотя бы ее глаза и уши, чтобы зорко следить за главной дверью, пока он полезет на чердак.
Он снова взбежал на крыльцо, тряхнул за плечи свою помощницу, но та не приходила в сознание. Что случилось? Почему? Ведь она не выпила даже своей дневной нормы алкоголя, которая всегда сохраняла в ней полный рассудок и здравие. Ее подбородок блестел от обилия вытекающей слюны. Патологоанатом поднял с пола брошенную им же самим косынку и мягко вытер ею лицо женщины. В ноздри ударил слабый, сладковатый залах. Он поднес косынку к носу. Да, запах шел от нее, вернее, от чего-то мягкого, что было внутри тканных складок.
Он тряхнул платок, в ладонь выпал ватно-марлевый тампон, пропитанный, по всей видимости, хлороформом. Откуда?! Он лихорадочно попытался выстроить цепочку мгновений, что произошли здесь, на крыльце, в его же присутствии, пока он предавался непростительному сибаритствованию в аромате курева. Наверное, тампон принесла дежурная, не на шутку перепуганная истерикой малого, чтобы обезвредить его до наступления рассвета. А он оказался сметливее и хитрее и ее же оружие обратил против нее. Женщина была уже достаточно под хмельком, чтобы угадать его действия и среагировать на них. Парень воспользовался этим и безразличием патологоанатома, которое тот явно оказывал ему. Ситуация вышла из-под контроля, и сумасшедший влюбленный хозяйничает сейчас в морге, а сам патологоанатом бесполезным дураком разгуливает под дождем в грязи и крови.
За дверью, из глубины помещений послышалась легкая возня. Звуки были едва слышны, чтобы в голове слушателя сложилась картина происходящего там, внутри. Но патологоанатома они выводили из состояния железного спокойствия. Он перепрыгнул через перила крыльца, завернул за угол, держась за стены, чтобы уберечь себя вновь от унизительного падения в грязь на собственной же территории, фактически на его земле, месте его жизни и работы, увидел желанную, ржавую пожарную лестницу, подпрыгнул, но его роста оказалось недостаточно для достижения цели. Он кинулся искать подпорку.
Полусгнившая гробовая крышка, черная от времени, давно использовалась в качестве скамьи для летних посиделок медперсонала. Он побежал за нею, как за спасительной доской во время кораблекрушения. Крышка обросла травой и, казалось, пустила корни в землю – настолько сложно оказалось оторвать ее с насиженного, вернее, с належенного места. Патологоанатом изодрал пальцы; жирная, мокрая земля глубоко и больно забилась под ногти, он бил по крышке ногами, пока, наконец, она с ухающим вздохом не перевернулась.
Далее все полетело, как в кино. Он кошкой вскарабкался по лестнице на крышу, проник в чердачное окошечко и в кромешной тьме, так как спички превратились в мокрое месиво, а зажигалка отказывалась подчиняться воле хозяина, на ощупь принялся искать заветный люк. Он ступал очень тихо, боясь, что его шаги спугнут самозванца. Керамзитовая крошка предательски шуршала под ногами. Чердак покоился под покрывалом многолетней пыли и затхлости. Похоже, патологоанатом был здесь первым посетителем со времен построения этого здания. Никаких следов пребывания живности, ни кошек, ни голубей. Такое просторное помещение могло быть вполне переоборудовано под склад, хранилище или подсобку. Тепло, сухо. Об этом стоило поразмыслить. Но не сейчас.
Он обошел каждый метр чердака, но ни на какую иную поверхность, кроме шипящей крошки, его нога не ступала. Значит, весь пол засыпан, даже люк, если, конечно, таковой имеется. По металлической крыше гулко прыгали дождевые капли. Как по нервам. Он вспомнил о раненом локте. Рукав стал тяжелым от липкой крови. Патологоанатом, морщась от боли, стянул с себя то, что еще недавно называлось белым медицинским халатом, разорвал относительно чистый его участок на широкие полосы и туго, насколько хватило сил одной руки, перебинтовал кровоточащий локоть. Приступ тошноты вконец обессилил его и усадил на пупырчатый пол.
Ночной бал дождя. Вакханалия воды. Обычно патологоанатом любил плачущее настроение природы. Но сейчас пульсирующий танец дождевых капель с периодическим громовым ревом больше напоминал ему мерные удары молотка по черепной коробке, когда медбрат готовит клиента к патологоанатомическому диагностированию его умершего мозга. Звук вспарываемой кожи всегда не слышен, будто далек от святотатства такой процесс вмешательства в чужую мертвую плоть. Другое дело при жуткой какофонии инструментария, когда врач обязан забраться в тайник серого вещества. Патологоанатом полностью доверял это костоломство своему помощнику, а сам тем временем наслаждался музыкой иного свойства, что наполняла его существо через наушники.
Сейчас было некуда бежать от глухой барабанной дроби, что сыпалась на него сверху и мучила вместе с рваным локтем все его нутро. Он лег на спину. Шестьдесят секунд покоя, чтобы сосредоточиться, чтобы заарканить разгулявшиеся мысли. Прошлое кружилось в голове, как карусель с разноцветными зверушками, на каждом из которых восседал он сам, он один, размноженный на десятки мальчиков, юношей, мужчин, каким он был в разные периоды своей жизни. Карусель двигалась так быстро, что нельзя было внимательно рассмотреть самого себя во всевозможных ипостасях, скачущего по кругу на карамельно-ярмарочных животных. Ни одного свободного места, ни одной щелочки для него нынешнего в веселой, красочной круговерти. Лишь мерное цоканье копыт какого-то сказочного существа стоит в ушах, как шлепки небесных слез по крыше, как удары молотка по черепу. И человечки с его лицом на карусели все твердят в такт невыносимому цоканью: «Я возьму тебя с собой». Все повторяют шепотом, вкрадчиво, будто издалека, но не берут к себе и место не освобождают, и карусель не останавливается, только все быстрее и быстрее кружится. И он рад бы оторваться от земли и прыгнуть на ходу на чудной аттракцион, даже не зная, что ждет его там и не превратится ли он в кусок мяса на вертеле. Что-то манит, тянет, влечет его туда, сладко приговаривая: «Я возьму тебя с собой».
В голову патологоанатома дул слабый-слабый ветерок. Откуда-то снизу, из щелей керамзитового крошева его горячий затылок целовала приятная прохлада, будто карусель подарила ему волну свежего воздуха из своего безумного вихря. Он открыл глаза. Головокружение не проходило, но сознание вернуло его в действительность. Приснившаяся ему только что фраза не умолкала: «Я возьму тебя с собой». Очень тихо она просачивалась в пыльный чердачный мешок вместе с легкими порывами воздуха. Патологоанатом осторожно, маленькими пригоршнями начал разгребать место, несколько минут назад служившее ему изголовьем. Наконец он нащупал дощатую поверхность и углубление, выемку вместо ручки. Крышка люка была пригнана неплотно. Он потянул на себя дверцу, и глазам предстала все та же крутящаяся карусель. Он зажмурился. Прохладный воздух ударил в лицо. Прядь волос выбилась из резинки, что стягивала их в хвост. Значит, все реально, он не спит, локоть ноет еще сильнее под повязкой.
– Мы уйдем отсюда вместе, ты и я. Ничего, что ты не сможешь сейчас идти, не волнуйся, я буду нести тебя на руках.
Патологоанатом отчетливо слышал живую человеческую речь. Мягкий, спокойный юношеский голос.
Он открыл глаза. Перед отверстием люка что-то беспрерывно мелькало и волновало воздух. Конечно, это был вентилятор, который дежурная обычно включала на ночь. Лопасти и слабый шум вентилятора удачно скрывали патологоанатома от парня, но мешали врачу наблюдать за ним и проникнуть внутрь помещения.
Чердачное отверстие находилось как раз над каталкой, на которой покоилось тело юной девушки, прибывшей не по своей воле в морг перед полуночью. Парень, облаченный уже в свою одежду, лежал рядом с нею. Он не плакал. Его глаза излучали покой и радость. Патологоанатом знал причину такого состояния. Всего-навсего защитная реакция мозга на сильнейший нервный стресс. Так называемое кратковременное помешательство, ложное просветление, одурманивание счастьем и надеждой, которых нет, но которые придумывает себе сам организм, чтобы пережить страшную психическую боль и выжить. Сколько может продлиться смирение – полчаса или сутки – у всех людей по-разному, в зависимости от особенностей их нервной системы. Но исход может вылиться и в самые неприятные формы как буйное помешательство с действительным поражением психики или нервная истерия, опасная для самой личности – суицид – и для окружающих. Институтская методика в таких случаях вряд ли могла быть полезной. Патологоанатом полагался исключительно на свою интуицию.
Вдруг парень вздрогнул, извлек из кармана рубашки маленький шприц и две ампулы. Содержимое одной из них влил в свою вену на локтевой ямке, вторую дозу подарил своей девушке. Все это проделал без суеты, легкими, привычными движениями.
– Это поможет тебе. Ты встанешь, ты просто обессилела. Помнишь, тебе уже это помогало… и сейчас поможет… не может не помочь.
Его язык становился ватным, а речь тягучей, распевной. Он медленно, нежно гладил волосы девушки, целовал маленькие пальчики ее совсем еще детских пухлых, с ямочками на тыльной стороне ладони рук, целовал глаза с пушистыми, вьющимися ресницами без капли косметики, вздернутый аккуратный носик с бледно-коричневыми бусинками веснушек, еще ярко-розовые, чуть капризные губы. Ничто не говорило в ее облике о смерти, что несколько часов назад вмешалась в их любовь и теперь тащила девушку в свою бездну, пугающую живой мир. Казалось, юноша просто усыплял свою любовь, рассказывая ей волшебные сказки, лучшей из которых оставалась сказка их любви.
