Лариса Черкашина
Наталия Гончарова. Счастливый брак
Евгении Черкашиной, моей маме,
в жизни которой была великая любовь
Любовь и смерть
И, может быть, утешен буду я
Любовью…
А.С. Пушкин
Пред вечностью
Как легко вызвать из небытия голоса тех, кому Бог судил стать свидетелями тех горьких январских дней 1837-го, последних в жизни Пушкина.
Вот они, великие очевидцы.
Князь Петр Вяземский:
«Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. «Бедная жена, бедная жена!» – восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать…»
Софья Карамзина:
«Приехав домой, он увидел жену и сказал ей: «Как я рад, что еще вижу тебя и могу обнять! Что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата и не должна себя упрекать, моя милая!»
Василий Жуковский:
«Княгиня была с женою (Наталией Николаевной), которой состояние было невыразимо; как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж; он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания, кои с удивительным мужеством пересиливал, и всякий раз, когда она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал ее присутствие. Жена здесь, говорил он. Отведите ее. Что делает жена? спросил он однажды у Спасского. Она, бедная, безвинно терпит! в свете ее заедят».
Владимир Даль:
«Кто у жены моей?» – спросил он между прочим. Я отвечал: много добрых людей принимают в тебе участие – зала и передняя полны, с утра до ночи». «Ну, спасибо, – отвечал он, – однако же, поди, скажи жене, что все слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!»
Александр Тургенев:
«Ночью он кричал ужасно; почти упал на пол в конвульсии страдания. Благое провидение в эти самые минуты послало сон жене; она не слыхала криков; последний крик разбудил ее, но ей сказали, что это было на улице…»
Княгиня Екатерина Мещерская:
«Между приступами своих ужасных страданий он звал ее, ласкал, утешал. Он говорил, что она невиновна в его смерти и что никогда ни на минуту он не лишал ее своего доверия и любви».
Пушкин – доктору Спасскому:
«Не давайте излишних надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело… Она должна все знать».
Александр Тургенев:
«Опять призывал жену, но ее не пустили; ибо после того, как он сказал ей: «Arndt ma condane je suis blesse mortellement» («Арендт сказал мне мой приговор, я ранен смертельно» – фр.), она в нервическом страдании лежит в молитве перед образами».
Предсмертная просьба Александра Сергеевича – ему захотелось моченой морошки:
«Позовите жену, пусть она меня покормит».
Владимир Даль:
«Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья смертного одра, поднесла ему ложечку, другую – и приникла лицом к челу отходящего мужа. Пушкин погладил ее по голове и сказал: «Ну, ну, ничего, слава Богу, все хорошо!»
Князь Петр Вяземский:
«Спокойное выражение лица его и твердость голоса обманули бедную жену; она вышла как просиявшая от радости лицом. Вот увидите – сказала она доктору Спасскому, – он будет жив, он не умрет».
Среди звучавших в те дни в доме на Мойке голосов различим и ее голос.
Александр Тургенев:
«Жена подле него, он беспрестанно берет ее за руку… Жена – сила любви дает ей веру – когда уже нет надежды! Она повторяет ему: Tu vivras! (Ты будешь жить! – фр.)»
Три дня, самых тяжелых в ее жизни. Как ей хотелось, верно, изменить их ход, совсем недавнее время…. Кто может оценить глубину ее страданий? Нравственные мучения едва ли легче физических, а порой и вовсе – нестерпимей. Такой своей Наташи Пушкин еще не знал.
Три январских дня. Накал всех ее чувств. Веру сменяет уныние, отчаяние – надежду.
Пушкин – жене:
«Ступай в деревню, носи по мне траур два года и потом выходи замуж, но за человека порядочного».
Его духовное завещание жене – хрестоматийно знакомое – не есть ли высшее проявление любви?! На смертном одре – о ней. В таких муках, когда и помыслить о чем-то другом, кроме поглотившей все чувства боли, страдать душой за будущность жены?! Не ожесточиться против нее сердцем.
Любовь, неподвластная разуму…
Княгиня Вера Вяземская:
«Я подошла к Натали, которую нашла как бы в безумии.
– Пушкин умер?
Я молчала.
– Скажите, скажите правду! Умер ли Пушкин? Все ли кончено?
Я поникла головой в знак согласия. С ней сделались самые страшные конвульсии; она закрыла глаза, призывала своего мужа, говорила с ним громко; говорила, что он жив, потом кричала: «Бедный Пушкин! Бедный Пушкин! Это жестоко! Это ужасно! Нет, нет! Это не может быть правдой! Я пойду посмотреть на него!» Тогда ничто не могло ее удержать.
Она побежала к нему, бросилась на колени, то склоняясь лбом к оледеневшему лбу мужа, то к его груди, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить от него ответ».
Константин Данзас:
«Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидев умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:
– Пушкин, Пушкин, ты жив?!
Картина была разрывающая душу…»
Александр Тургенев:
«Она рыдает, рвется, но и плачет… Жена все не верит, что он умер; все не верит».
Вдова
Ровно в 14.45 пополудни 29 января 1837 года Наталия Пушкина стала вдовой. Именно с этого времени, с замерших на часах стрелок, начался отсчет вдовства, вместившего семь лет ее жизни.
Княгиня Екатерина Долгорукова:
«По смерти Пушкина у жены его несколько дней не прекращались конвульсии, так что расшатались все зубы, кои были очень хороши и ровны».
Княгиня Вера Вяземская:
«…Конвульсии гибкой станом женщины были таковы, что ноги ее доходили до головы. Судороги в ногах долго продолжались у нее и после…»
Графиня Долли Фикельмон:
«Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние».
И в том страшном горе нашла в себе силы: настояла, чтобы мужа похоронили во фраке, а не в придворном мундире – «шутовском наряде», который так раздражал его при жизни.
Александр Тургенев:
«…Пушкина положили не в камер-юнкерском мундире, а во фраке: это было по желанию вдовы, которая знала, что он не любил мундира; между тем государь сказал: «Верно это Тургенев или князь Вяземский присоветовали».
Нет, то было ее волей. Она не забыла давней и казавшейся прежде столь несбыточной тревоги мужа:
«Умри я сегодня, что с Вами будет? мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку. Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходимость; дай сделаться мне богатым – а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову…»
Поначалу горе и отчаяние вдовы поэта, «жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать», вызывало глубокое сочувствие у всех, кто бывал в ее осиротевшем доме. И свидетельством тому – письма Софьи Карамзиной:
«В субботу вечером я видела несчастную Натали; не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли.
Она тотчас же меня спросила: «Вы видели лицо моего мужа сразу после смерти? У него было такое безмятежное выражение, лоб его был так спокоен, а улыбка такая добрая! – не правда ли, это было выражение счастья, удовлетворенности? Он увидел, что там хорошо». Потом она стала судорожно рыдать, вся содрогаясь при этом. Бедное, жалкое творенье! И как она хороша даже в таком состоянии!..
Вчера мы еще раз видели Натали, она уже была спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. «Мой муж, – сказала она, – велел мне носить траур по нем два года (какая тонкость чувств! он и тут заботился о том, чтобы охранить ее от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение»;
«К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина».
…Наталия Николаевна прощалась с сестрой, госпожой Дантес, принявшей фамилию убийцы ее мужа. Это была уже не та Катя, с которой связано столь много отрадных сердцу воспоминаний, не та Катя, которая умоляла некогда младшую сестру «вытащить из пропасти»: в тиши родовой усадьбы она старела, незаметно превращаясь в старую деву, и молодость ее была так грустна и печальна. Как мечталось ей тогда о светском Петербурге, как просила она Ташу помочь ей!
Натали настояла, уговорила мужа: ее жалость обернулась великой бедой… И как невыносимо больно слышать ей слова Катрин, что та «прощает Пушкину»!
Александр Карамзин:
«Она (Екатерина) – единственная, кто торжествует до сего времени и так поглупела от счастья, что, погубив репутацию, а может быть, и душу своей сестры, госпожи Пушкиной, и вызвав смерть ее мужа, она в день отъезда этой последней послала сказать ей, что готова забыть прошлое и все ей простить!!!»
Тогда сестрам не дано было знать, что в жизни им более не доведется встретиться и что простились они навечно.
Софья Карамзина:
«…И тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, которое она должна была бы чувствовать и на своей совести; она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем счастье. Вот уж чурбан и дура!»
Школа злословия
Вместе с сестрой Александрой и детьми 16 февраля 1837 года Наталия Николаевна покинула Петербург. И уже на следующий день Софья Карамзина самым подробным образом описывает проводы брату Андрею.
Софья Карамзина:
«Вчера вечером, мой друг, я провожала Натали Пушкину… Бедная женщина! Но вчера она подлила воды в мое вино – она уже не была достаточно печальной, слишком много занималась укладкой и не казалась особенно огорченной, прощаясь с Жуковским, Данзасом и Далем… Heт, эта женщина не будет неутешной. Затем она сказала мне нечто невообразимое, нечто такое, что, по моему мнению, является ключом всего ее поведения в этой истории…»
«Я совсем не жалею о Петербурге; меня огорчает только разлука с Карамзиными и Вяземскими, но что до самого Петербурга, балов, праздников – это мне безразлично»…
Бедный, бедный Пушкин! Она его никогда не понимала. Потеряв его по своей вине, она ужасно страдала несколько дней, но сейчас горячка прошла, остается только слабость и угнетенное состояние, и то пройдет очень скоро».
Екатерина Карамзина:
«Больно сказать, но это правда: великому и доброму Пушкину следовало иметь жену, способную лучше понять его и более подходящую к его уровню… Бедный, бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы-жены, которая, сама того не подозревая, поставила на карту его жизнь против нескольких часов кокетства».
Напрасно взывал в те скорбные дни к общим друзьям князь Вяземский. Его слова не были услышаны:
«Более всего не забывайте, что Пушкин нам всем, друзьям своим, как истинным душеприказчикам, завещал священную обязанность: оградить имя жены его от клеветы. Он жил и умер в чувстве любви к ней и в убеждении, что она невинна…»
Софья Карамзина:
«Ведь даже горесть, которую он оставлял своей жене, и этот ужас отчаяния… теперь уже совершенно утихло! – а он-то знал ее, он знал, что это Ундина, в которую еще не вдохнули душу».
Предсмертное пророчество поэта сбылось. И так неожиданно скоро… Но знать бы ему, что имя его Наташи будет предано злословию и в грядущем веке.
Марина Цветаева:
«…Гончарова не причина, а повод смерти Пушкина, с колыбели предначертанной. Судьба выбрала самое простое, самое пустое, самое невинное орудие: красавицу».
Из заповедей блаженства:
«Блаженны Вы, когда будут поносить Вас и гнать, и всячески неправедно злословить…»
«Бедная!!!»
Лишь очень немногие, посвященные во все хитросплетения преддуэльной истории и знавшие истину, сочувствовали несчастной вдове, в числе их – самодержец Российской империи.
Император Николай I:
«Сам (Геккерн) сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, … тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна».
Андрей Карамзин:
«Бедная Наталья Николаевна! Сердце мое раздиралось при описании ее адских мучений. Есть странные люди, которым не довольно настоящего зла, … которые здесь уверяли, что смерть Пушкина не тронет жены его, que c’est une femme sans coeur (что эта женщина без сердца – фр.)».
Князь Петр Вяземский:
«Пушкин и его жена попали в гнусную западню, их погубили»;
«…Адские сети, адские козни были устроены против Пушкина и жены его».
Тогда других чертей нетерпеливый рой
За жертвой кинулся с ужасными словами.
Схватили под руки жену с ее сестрой,
И заголили их, и вниз пихнули с криком —
И обе сидючи пустились вниз стрелой…
Порыв отчаянья я внял в их вопле диком;
Стекло их резало, впивалось в тело им —
А бесы прыгали в веселии великом.
Я издали глядел – смущением томим.
Будто дано было знать поэту о горькой участи жены и свояченицы задолго до рокового исхода…
Александр Карамзин:
«Вчера выехала из Петербурга Н.Н. Пушкина. Я третьего дня ее видел и с ней прощался. Бледная, худая, с потухшим взором, в черном платье, она казалась тению чего-то прекрасного. Бедная!!!»
Путь вдовы поэта, вместе с детьми и сестрой Александрой, лежал в Москву и далее – в калужскую усадьбу. Тайные знаки судьбы: Наталия Пушкина проезжает по Никитской, мимо храма Большого Вознесения, где она венчалась с поэтом, в тот самый знаменательный день – 18 февраля! Тогда, шесть лет назад (а кажется – вечность!), она была счастливейшей из женщин!
Как памятны те дни! И как свежи воспоминания! Отныне лишь они – ее печальный удел…
Затворница
Наталия Николаевна приедет в Полотняный Завод, где все еще дышит памятью поэта и где стихотворные строки, начертанные им на стенах беседки-«миловиды», не успеют потускнеть. Но приедет – уже вдовой.
После блистательного Петербурга жизнь в усадьбе текла медленно и печально. Но Петербург отныне и навсегда связан для нее со смертью мужа. А здесь все – старые аллеи, заросшие берега речки Суходрев, стены дома – незримо хранит образ живого Пушкина.
Она будет жить не в фамильном дворце вместе с семьей брата Дмитрия, а отдельно, с Александрой и детьми, в Красном доме, – там, где раньше останавливался Пушкин. Так уж случится, что у Натали с женой брата, Елизаветой Егоровной, сложатся непростые отношения. И виной тому будет явное недоброжелательство последней к вдове поэта.
Дмитрий Гончаров – сестре Екатерине Дантес:
«Живут (сестры) очень неподвижно… Натали чаще грустна, чем весела, нередко прихварывает, что заставляет ее иногда целыми неделями не выходить из своих комнат…»
Наталия Николаевна полностью посвящает себя детям, они – ее спасение. И она – самая нежная и заботливая мать на свете.
Софья Карамзина – брату Андрею Карамзину:
«…На днях я получила письмо от Натальи Пушкиной… Она кажется очень печальной и подавленной и говорит, что единственное утешение, которое ей осталось в жизни, это заниматься детьми…»
Не избежать ей и новых тревог. В мае 1838 года серьезно заболел трехлетний Гриша, и Наталия Николаевна уезжает с ним в Москву.
Наталия Пушкина – брату Дмитрию Гончарову:
«…Я здесь уже несколько дней из-за здоровья Гриши… Я здесь только для того, чтобы посоветоваться с врачами, никого не вижу, кроме них, и нахожусь в постоянной тревоге».
Сестры живут почти затворницами, не позволяя себе никаких, даже самых невинных развлечений. Грустным свидетельством тому совместное письмо Александры и Натали, адресованное в эльзасский городок Сульц.
Наталия Пушкина – сестре Екатерине Дантес:
«Мы точно очень, очень виноваты перед тобою, душа моя, давно к тебе не писали, разные обстоятельства были тому причиною… М-м Сиркур поблагодари за память…, услугами ее пользоваться не можем, ибо мы из черных шлафоров не выходим… Двери нашего красного замка крепко заперты…»
Кто знает, скольких душевных мук стоили младшей сестре эти строки! И сколь много в них кротости и такта! Ничем не посмела попрекнуть Катрин, повинную в том, что ныне все наряды приходится ей сменить на «черный шлафор»…
Одно из немногих утешений Натали в те годы – чтение (благо в Красном доме – богатейшая фамильная библиотека). Но многие книги прочитаны и перечитаны не единожды, и она просит друга покойного мужа Павла Воиновича Нащокина выслать ей все сочинения Бальзака.
Наталия Пушкина (ее строки приводит в своем письме Софья Карамзина):
«Я выписала сюда все его (мужа) сочинения, я пыталась их читать, но у меня не хватает мужества: слишком сильно и мучительно они волнуют, читать его – все равно, что слышать его голос, а это так тяжело!»
Анна Ахматова:
«Никакого культа Пушкина после его смерти в доме вдовы не было».
Марина Цветаева:
«Раздарив все смертные реликвии Пушкина – «я думаю, вам приятно будет иметь архалук, который был на нем в день его несчастной дуэли», Нащокину – архалук (красный, с зелеными клеточками), серебряные часы и бумажник…, Далю – талисманный перстень с изумрудом и «черный сюртук с небольшой, в ноготок, дырочкой против правого паха…»
Так ли это? Справедливы ли обвинения? Ведь дорогие реликвии отданы самым близким друзьям поэта. Для Наталии Николаевны бесценно все, что связано с именем мужа. Из Полотняного Завода в Болдино она отправляет крестьянина с поручением к управляющему имением Осипу Пеньковскому – привезти все рукописи и вещи ее покойного мужа.
Словно слышится ее живой голос, тихий, но твердый в том своем великом горе. Вот оно, это письмо:
«Милостивый государь Осип Матвеевич!
В находящемся под управлением Вашим селе Болдино какие только есть принадлежащие лично покойному мужу моему Александру Сергеевичу Пушкину книги, бумаги, письма, и вещи, все без остатку, сделайте одолжение, выдайте для доставления ко мне подателю сего крестьянину Власу Абрамову Комарову без задержания.
С почтением, честь имею быть, милостивый государь,
Вам покорная… Наталья Пушкина.
Полотняный Завод июня 11 дня 1837».
…Будто услышанная ею давняя просьба мужа: «Пиши мне в Болдино».
«Бог правду видит, да не скоро скажет». Это о ней, жене поэта, столько претерпевшей во мнении людском и в своей недолгой жизни, и уже после смерти. Сколь много поклонников поэта судили о жизни Наталии Николаевны слишком смело и слишком бесстрастно.
Не понимала, не знала цену гения?! А это забытое ее письмо, как много говорит оно ныне!
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия…
Какое горькое утешение слышать живой голос мужа, обращенный к ней! И как легко воскресить прошедшее! Мелькают в памяти минувшие дни, дни ее жизни с Пушкиным. И в их пестрой череде – самый первый, самый памятный – день их встречи.
«И жизни лучшие часы»
Я думал, сердце позабыло
Способность легкую страдать,
Я говорил: тому, что было,
Уж не бывать! уж не бывать!
Прошли восторги, и печали!
И легковерные мечты..…
Но вот опять затрепетали
Пред мощной властью красоты.
А.С. Пушкин
День встречи поэта и его избранницы – какими странными непредсказуемыми путями вела к нему судьба! Если заглянуть в историю рода Пушкиных – Гончаровых, то представится величественно-трагическая картина.
День этот предопределен всем ходом истории – не только русской, но и общемировой. Не притязания бы Османской империи к землям Черного континента, так и остался маленький Ибрагим в Абиссинии, в отчем доме, а не стал бы заложником турецкого султана. А значит – не привезен бы в Россию, в подарок русскому царю Петру I!
Должен был прибыть в Киев ко двору великого князя Всеволода II Ольговича далекий предок поэта серб Ратша, граф Савва Рагузинский доставить из Константинополя в Москву арапчонка, засидевшаяся в девках Мария Пушкина выйти замуж за сына царского арапа, гетман Петр Дорошенко потерпеть поражение и попасть в плен к московскому царю, генерал Иван Загряжский похитить лифляндскую баронессу, калужский купец Афанасий Гончаров построить полотняные заводы, его правнук Николай встретить в Петербурге красавицу Наталию Загряжскую, а подпоручик лейб-гвардии Измайловского полка Сергей Пушкин увлечься «прекрасной креолкой»… И будто бы все эти разновеликие события – интриги, похождения, злодейства, царствования, войны – имели собой одну-единственную цель: привести Александра Пушкина и юную Наташу Гончарову на Тверской бульвар в дом Кологривовых.
Есть в том своя неслучайность, что поэт повстречал свою избранницу в родной ему Москве. На исходе 1828 года Пушкин приехал в Первопрестольную из Тверской губернии, где так славно провел он минувшую осень, чтобы вскоре вновь отправиться «по прежню следу»…
В доме Кологривовых на балу у танцмейстера Йогеля – кончился Рождественский пост, и по всей предновогодней Москве нескончаемой чередой шли балы – Пушкин впервые увидел шестнадцатилетнюю Натали.
Петр Андреевич Йогель был известен нескольким поколениям москвичей, и слава о его балах, что давал он в особняках московской знати, гремела по всей столице. Лев Толстой оставил их описание на страницах романа «Война и мир»: «У Йогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих «подросточков», выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами подростки, танцевавшие до упаду; это говорили взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье… Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся добродушный Йогель… было то, что на эти балы еще езжали те, кто хотел танцевать и веселиться, как хотят этого тринадцати- и четырнадцатилетние девочки, в первый раз надевающие длинные платья».
Вот на таком веселом рождественском балу и свела судьба Пушкина и юную Натали.
«В белом воздушном платье, с золотым обручем на голове, она в этот знаменательный вечер поражала всех своей классической, царственной красотой. Александр Сергеевич не мог оторвать от нее глаз… Она стыдливо отвечала на восторженные фразы, но эта врожденная скромность, столь редкая спутница торжествующей красоты, только возвысила ее в глазах влюбленного поэта»[1].
…Встреча та стала поистине судьбоносной для отечественной культуры. И ныне кажется событием мирового порядка. Не случись она в заснеженной Москве сто восемьдесят лет назад, не легли бы на лист пушкинские строки:
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна…
Она, Натали Гончарова, коронована монархом русской поэзии, и что может быть выше дарованного ей поэтического титула – «чистейшей прелести чистейший образец»!
Прекрасному творению Божьему Пушкин отныне готов поклоняться всю жизнь, в нем одном черпать и восторги, и утешения, и силы. Не множеством, а одной! Не другими, прежде любимыми и воспетыми, но одной ею. Единственной!
Неиссякаемый источник любви и вдохновения поэта: его кумир, ангел, сокровище, мадонна! Счастливейшим из людей называл себя Пушкин в преддверии свадьбы.
Но как часто биографы поэта грешили тем, что пытались «сделать» за него свой выбор, – оценивали, судили, наставляли… Еще в начале прошлого века один из генеалогов поэта, ныне безвестный профессор Сикорский, сетовал, что на жизненном пути Пушкину встретилась не та женщина: «Живи Пушкин в Михайловском, под сенью Арины Родионовны, или в Тригорском, Россия не имела бы несчастия оплакивать его раннюю смерть».
Смешно и горько читать ныне эти строки. «Примеряли» на себя роль жены Пушкина и такие тонкие его ценители, как Марина Цветаева и Анна Ахматова, – вот они-то, будь на месте этой «пустышки» Натали, уберегли бы поэта…
Но Пушкину была нужна только его Наташа. «…Заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь», – писал он невесте. И, надо полагать, слово свое сдержал, – ведь сказано то не пылким юношей, но зрелым мужем, знающим цену и словам, и поступкам.
…Полтора столетия минули с кончины Наталии Гончаровой-Пушкиной-Ланской, и полтора столетия кипят страсти: кто она в жизни поэта – ангел, роковая женщина или просто «пустое место»? И как же медленно и трудно очищается ее образ от обывательского злословия, чтобы вновь предстать в своей первозданной чистоте. Поклоняться Пушкину и чернить его Мадонну – «две вещи несовместные». Ведь вся жизнь его и поэзия после декабря 1828-го – встречи с Натали Гончаровой – осенена ее светлым именем.
Та девочка… иль это сон?..
…А в первых числах января 1829 года Пушкин вновь отправился в тверские края, в Старицу, где его ждал приятель Алексей Вульф. В уездном городке тоже царило веселье – давали святочные балы. И Александр Сергеевич, по воспоминаниям, принимал в них самое живое участие: много танцевал, не скупился на комплименты провинциальным барышням, и даже усердно ухаживал за синеглазой Катенькой Вельяшевой. Но в глубине души хранил образ девочки, встреченной в Москве и так поразившей воображение своей небесной ангельской красотой: «Целую кончики ваших крыльев…»
