Ланиус Андрей
Дело было в Зубовке
Вряд ли в мира отыщется вторая лужа со столь необычной судьбой
Страж кладбища
Осенью 2013 года петербуржец Александр Саксонов совершил поездку в Украину, навестив своих многочисленных родственников, у отдельных из которых он не бывал уже много лет, а сказать точнее – десятилетий. Погостил он, в частности, и у своей родни по отцовской линии в большом старинном селе З., расположенном в Полтавской области, неподалеку от знаменитого Миргорода. И вот там-то с ним приключилась загадочная история, отсчет которой начался, собственно говоря, еще в его детстве.
Впрочем, предоставим слово самому путешественнику.
– В пору беззаботного школьного детства я практически ежегодно проводил в З. летние каникулы. Приезжал в это живописное, “гоголевское” село, словно на курорт. Еще здравствовали мои дед и бабка, а дядя Ваня – младший брат моего отца – был цветущим, полным сил колхозником, уважаемым комбайнером, главой дружной семьи. Его старший сынишка, мой двоюродный брат Мыкола – бойкий, непоседливый, бесшабашный хлопец, был младше меня всего на два года и охотно участвовал во всех тех забавах и шалостях, которые я затевал на правах гостя.
Мне прощалось всё. Вообще, вся сельская родня относилась ко мне, горожанину, да еще из далекой северной столицы, как к изнеженному, замордованному стесненным бытом существу, требовавшему усиленного питания и доброго, ласкового слова. В свою очередь, я интересовался особенностями уклада местной жизни, в которой в тот далекий уже период сохранялось еще немало патриархального, словно перекочевавшего из гоголевских времен. На все свои вопросы я всегда получал подробные, исчерпывающие ответы.
Была лишь одна тема, окруженная неким табу. И об этом следует рассказать детальнее.
– Двор деда находился на околице села. Этот дальний угол опоясывала пыльная проселочная дорога, сразу же за которой тянулось старинное сельское кладбище, занимавшее довольно значительный клин. Надо сказать, что в этих краях рядом с могилами принято было высаживать фруктовые деревья – вишню, сливу, абрикос, называемый здесь жерделем… Поэтому со стороны кладбище напоминало пышный фруктовый сад. Ветви деревьев были буквально усыпаны сочными плодами, которые никогда не срывала человеческая рука. Одни только птицы склевывали этот урожай.
Кладбище было обнесено невысокой деревянной оградой, чтобы туда не забредали козы и гуси, как объяснил мне Мыкола. В ограде имелось несколько калиток, одна из которых находилась буквально напротив ворот нашего двора. От этой калитки через кладбище вела узенькая тропинка, выводившая на широкое пшеничное поле, затем пересекавшая единственное в сельской черте гравийное шоссе и сбегавшая по пологому откосу к речке, куда мы ежедневно ходили купаться.
Всякий раз, проходя через кладбище, я невольно отмечал особую тягучую тишину, которая царила здесь за каждым кустиком, и как бы побуждала нас быстрее покинуть эту заповедную территорию, унести прочь свои праздные мысли. Деревья и высокий кустарник разрослись тут настолько пышно, что их кроны буквально сливались в некий сплошной зеленый полог, создававший даже в самый неистовый зной густую, почти непроницаемую тень. Сочная трава, стелившаяся повсюду, напоминала мягкий изумрудный ковер.
Я обратил внимание, что мой Мыкола, который обычно трещал как сорока, не закрывая рот ни на минуту, вдруг замолкал, едва ступив на кладбище, и начинал говорить лишь тогда, когда мы оказывались по другую сторону этого царства мертвых – на широком, обычно уже скошенном поле, обрамленном зелеными стенами тополей. Но поначалу я не придавал этому обстоятельству никакого значения.
В ту пору в З. не было не то что телевидения, но и электричества. Сельчане пользовались керосиновыми лампами, а некоторые даже свечками и лучинами. Впрочем, свет в окнах хат под соломенными, а реже черепичными крышами горел по вечерам недолго. Всё село укладывалось на ночлег, по городским меркам, в “детское” время. Зато и поднимался народ с петухами, еще затемно, тут же принимаясь хлопотать по хозяйству.
Довольно быстро я тоже приспособился к этому распорядку. Причем, спал всю ночь как убитый, чему, полагаю, способствовал удивительно чистый, какой-то медовый воздух этой благодатной местности.
– Но вот однажды среди ночи я проснулся и вышел во двор. Над спящим селом висели крупные звезды (как острили местные шутники: по полкило каждая), но на земле не виднелось ни огонечка. Летняя ночь окутывала всё вокруг. Стояла звенящая тишина, даже лая собак не слышалось. Казалось, всё живое в природе отдыхает, набираясь сил перед завтрашним днем. Сад и огород тонули в непроницаемом мраке. Такая же темнота окутывала и кладбище.
Не знаю почему, но я – почти на ощупь – добрался до внешнего тына и остановился у него, всматриваясь в непроницаемую глубину кладбища. Мрак был чернильным, но я продолжал стоять и вглядываться в него, словно ожидая чего-то. И, представьте себе, дождался.
Сначала до меня донесся некий шепот. Оттуда, из-за дороги. Причем, создавалось впечатление, будто некто бесплотный нашептывает мне что-то прямо в ухо.
А затем я увидел прыгающие огоньки. Где-то в глубине кладбища, прямо в центре того места, где должна была подниматься дальняя стена тополей, вспыхнули вдруг яркие огоньки, которые перемещались, прыгая при этом то вверх, то вниз. Интенсивность свечения тоже менялась. Огонек то превращался в крохотную светящуюся точку, то вдруг напоминал луч маленького прожектора, буквально слепившего глаза. Мысль о том, что по кладбищу бродит человек с фонариком и машет им, была нелепой. Слишком уже замысловатые движения производили эти огоньки. Кроме того, менялось и их количество. Вот только что их было полдюжины, затем остался только один, затем опять появилось три или четыре. Но сколько бы их там ни было, никакого пространства вокруг себя они не высвечивали, тьма на кладбище по-прежнему оставалась абсолютной. Вот огоньки вспыхнули в последний раз и исчезли.
Можете мне не верить, но никакого страха в тот момент я не испытывал. Несмотря на свой юный возраст, несмотря также на начавшееся увлечение творчеством раннего Гоголя, его “страшными” рассказами, я в ту пору был убежденным атеистом и безбожником, веря лишь в силу человеческого разума. Я верил, что любое явление имеет свое, чисто научное объяснение. Несомненно, думалось мне в тот момент, природа этих огоньков известна сельчанам, и уже наутро я узнаю, что же кроется за этим странным, казавшимся мистическим явлением.
– За завтраком я приступил к расспросам.
И вот тут-то впервые за все периоды своего пребывания в З. я ощутил неадекватную реакцию со стороны своих родственников. Дед довольно сердитым тоном ответил, что добрые люди по ночам спят, а не пялятся в сторону кладбища, и что впредь мне делать этого не следует. Моя старая набожная бабушка перекрестила меня, прошептав какую-то молитву (а в глазах ее стоял тихий ужас). И даже дядя Ваня, которого я считал вполне современным, лишенным предрассудков передовиком сельского производства, даже он смущенно отвел глаза…
Последняя надежда оставалась на Мыколу, которого несколько позже я расспросил один на один. Но и Мыкола повел себя как-то странно. Глядя куда-то мимо меня, он пробормотал, что ночью не приблизился бы к кладбищу ни за какие коврижки. Более определенного ответа я от него так и не добился.
Еще несколько раз я выходил во двор по ночам, дождавшись, пока в хате все уснут, и стараясь, чтобы не скрипнула дверь.
Но родня крепко спала, и никто не замечал этих моих “запретных” вылазок.
А я стоял у крепкого тына, вглядываясь в темноту. Огоньки появлялись часто, хотя и не всегда. Они блуждали и прыгали, а еще точнее – плясали, если только этот термин применим по отношению к кладбищу. И всегда я различал некий беззвучный шепот, который где-то в подсознании сам собой складывался в слова: “Не смотри-и-и… Не ходи-и-и…”
Кто-то словно читал мои мысли, которые я еще не высказал самому себе. Но где-то внутри у меня уже зрело настойчивое желание совершить ночную прогулку на кладбище. Сначала я рассчитывал, что моим спутником будет Мыкола, но затем понял, что в этом предприятии он мне не товарищ. А мне так хотелось разгадать тайну этих пляшущих огоньков, таких зримых, но непонятных! Что касается таинственного шепота, то я приписал его исключительно игре собственного воображения. Я говорил себе, что в нас, людях, еще гнездятся первобытные страхи, с которыми следует бороться. Эти страхи я ощущал и в себе, и мне хотелось одолеть их, проявив силу воли и характера. А для этого опять же требовалось всего лишь заглянуть в два-три уголка ночного кладбища. В одиночку. Вся акция, по моим расчетам, заняла бы не более двух-трех минут. Оставалось только решиться на нее.
Но в то лето я так и не решился. Окончательно созрел я только через год. Помнится, это произошло после окончания восьмого класса.
– Была такая же густая летняя ночь.
Преисполненный решимости, я толкнул кладбищенскую калитку. Калитка не поддавалась. Поначалу я подумал, что она закрыта на щеколду, но затем вспомнил, что никакой щеколды на калитке нет. Днем калитка легко открывалась от малейшего толчка.
Ничего не понимая, я нажал сильнее, и тогда калитка поддалась. Она начала открываться, но с таким усилием, словно какая-то мощная пружина стремилась удержать ее в прежнем состоянии.
Наконец, образовалась щель, в которую я смог протиснуться. При этом звезды над головой исчезли. Словно их в единый миг спрятала в своем рукаве ведьма из гоголевской повести “Ночь перед Рождеством”. Я знал, конечно, что звезды оставались на своих местах, просто их закрыл собой сплошной зеленый полог из крон кладбищенских деревьев, под которым я сейчас оказался. И всё же впечатление складывалось жутковатое.
Вдруг со стуком захлопнулась калитка за моей спиной. Так резко, словно кто-то толкнул ее. И сразу же наступила тишина, которую я без всякой натяжки (с учетом места пребывания) могу назвать “мертвой”.
Несмотря на все эти странности, я по-прежнему был преисполнен решимости дошагать до противоположной границы кладбища и разгадать загадку пляшущих огоньков. Мне всего-то нужно было пройти с полсотни шагов, что соответствовало ширине кладбища, вытянутого полосой вдоль околицы.
Я и сделал три-четыре шага, ощущая всё возрастающее сопротивление среды. Ночной медовый воздух словно сгустился, повиснув на моих ногах невидимыми гирями. На мои плечи навалился “ватный” бетон, препятствуя малейшей попытке продвинуться вперед. В ушах стоял тихий, но пронзительный звон. Моя голова оставалась ясной, воля была устремлена на разрешение загадки, но тело перестало повиноваться мне.
Невольно я замер, как пригвожденный, в трех-четырех метрах от калитки.
Не знаю, сколько времени я так простоял: может, полминуты, а может, и час, ибо само понятие “время” вдруг перестало существовать.
А затем до меня донесся тихий беззвучный шепот. Некто нашептывал мне, но не слова, а мысли: “Иди домой… Ты хочешь спать… Иди…”
Это была просьба, но равнозначная приказанию.
Тем не менее, на последнем всплеске воли я предпринял инстинктивное усилие сделать еще хотя бы шаг (один!) вперед, но тут словно бы какая-то мягкая рука остановила меня.
И в тот же миг передо мной ярко вспыхнули два пляшущих огонька, которые высвечивали среди кладбищенских деревьев зыбкие, пугающие силуэты.
Сейчас, много десятилетий спустя, готов признаться, что в тот миг вся моя ирония относительно “сельских предрассудков”, весь мой юношеский атеизм пробкой вылетели из моей головы, и меня обуял самый натуральный, первозданный страх, свойственный, очевидно, пещерному человеку.
Я резво повернулся назад (в это мгновение ко мне в полной мере вернулась способность двигаться) и бросился к калитке, которая… сама распахнулась передо мной, причем, внутрь кладбища!
Да, если угодно, я позорно бежал.
В то лето я более не предпринимал попыток разгадать тайну пляшущих огоньков, как и загадку самого сельского кладбища. Я даже Мыколе не сказал ни слова о своем приключении. Было стыдно, что страх оказался сильнее моей воли, а ведь я привык считать, что могу повелевать своими эмоциями, и вот получил горький урок…
И всё же иногда, выходя ночью из хаты, я смотрел через тын и видел пляшущие огоньки, которые словно дразнили меня. Иногда я говорил себе: сходи еще раз, ты попросту испугался, ведь там никого нет и быть не может, всё это бабушкины сказки… Пару раз я даже приближался к кладбищенской калитке и поднимал руку, чтобы толкнуть ее, но какая-то сила неизменно побуждала меня поворачивать обратно.
– Обстоятельства сложились так, что этот выезд в З. на летние каникулы оказался для меня последним. Более того: в это симпатичное село под Миргородом я не выбирался несколько десятилетий. Конечно, связь с родней всё-таки поддерживалась. Мы изредка переписывались, затем, после того, как в З. появился телефон, перезванивались… Трижды в З. ездили мои родители – на похороны деда, бабушки, дяди Вани… У меня же всё не складывалось. Многие эпизоды, связанные с З., отошли в глубины памяти и стерлись там.
И только минувшей осенью я собрался в дорогу. Собственно, цель поездки была другая, но всё же удалось на пару деньков заскочить и в село, с которым было связано столько детских и юношеских воспоминаний…
Теперь главой дома был мой двоюродный брат Мыкола, такой же говорливый и непоседливый, несмотря на то, что его возраст уже приближался к пенсионному (если помните, он был на несколько лет младше меня). Вот какой промежуток времени миновал между двумя нашими встречами! И всё же мы с радостью узнали друг друга и крепко, по-братски обнялись.
