bannerbannerbanner
Царство прелюбодеев

Лана Ланитова
Царство прелюбодеев

Полная версия

Предисловие

Дорогие мои читатели, герои этой книги, их приключения и злоключения, радости и страдания, любовь и греховные деяния, а равно и фривольные, а порой и необузданные полеты авторских фантазий имеют свою предысторию. Она изложена в романе «Глаша».

Если вы еще не читали этого романа, то позвольте мне, как автору, внести небольшую ясность в ваши светлые головы и поведать его краткое содержание.

Жил-был молодой человек. Звали его Махнев Владимир Иванович. Он был умен, хорош собой, великолепно образован, имел изысканные манеры и славился обольстительными речами. Он даже умел сочинять недурственные стихи. К тому же он был достаточно богат и знатен. Все перечисленные качества не могли оставить равнодушным ни одно женское сердце. Скажем прямо: женщины буквально сходили с ума от нашего героя. И было, отчего… Кроме перечисленных достоинств, Владимир Иванович имел еще одно немаловажное – он был великолепным любовником. Многие дамы сочтут сие достоинство едва ли не самым значимым для мужчины.

Надобно сказать, что родился наш герой в России, в первой половине 19 века, в Н-ском уезде Нижегородской губернии. Проживал он вместе со своей матушкой в довольно богатом поместье и являлся распорядителем более двух тысяч душ крепостных крестьян.

Богатое поместье с виду казалось обычным, но на деле:

«…С постороннего взгляду Махнево было богатым и знатным поместьем. Все, как положено: господа важные, благородные, сами собой – гладкие. Чаи на террасе попивают, разговоры ученые ведут. И все-то у них красиво и аккуратно: дома крепкие, сады и цветники ухожены, скотина откормлена, лошади крупастые. Да и мало ли еще каких приятностей и безделиц для услады глаз хозяйских имеется. Всего не перечислишь…

Только слава дурная за имением водилась, и не то, чтобы слава, а так – слухи ползли, один нелепее другого. А слухи эти душком серным попахивали. Но кто у нас слухи-то пускает? Ясное дело: бабы глупые, а им набрехать – раз плюнуть. Они любого ославят, сплетен до небес насочиняют. Говорили, что барин Владимир Иванович во Христа праведного не верит, в церкву не ходит, а ведет себя, как отродье бесовское… Говорили, что он – то ли сектант, то ли молокан, то ли отступник. Потому, как без чести и совести завел у себя гарем, словно султан иноземный. Говорили, что много девок и баб со свету спровадил, иные брюхатые от него ходют, во чревах отродья бесовские носют… Говорили, что бесы наградили его удом огромным – почти до колен, и что удище энтот окаянный покоя барину ни днем, ни ночью не дает: во все тяжкие с головой уводит…»

Молодой помещик Махнев Владимир Иванович, искушенный эстет, получил великолепное столичное образование и имел «вольные» взгляды на многие философские и жизненные вопросы:

«…Вы слишком зашорены общественной моралью. Она не дает нам воли для фантазии и смелости поступкам. Отбросьте все приличия, что навязало общество. Постарайтесь получить удовольствие от природы и тела своего, как это делали эпикурейцы. Наслаждайтесь, а не страдайте. Человеческий век так короток… И мы исчезнем очень скоро, о нас забудут быстро другие поколения живых. Было бы глупо не вкусить плодов на щедром столе познания наслаждений. В моих философских взглядах полно эклектики. Одно скажу: мне ближе те, что учат человека не страданию, а счастью… Надеюсь, вы помните знаменитую строчку у вашего любимого Байрона: «Мудрецам внимают все, но голос наслажденья всегда сильней разумного сужденья!»

Позвольте и вы себе побыть счастливой и вкусить сладость запретных плодов. Поверьте, эти яблочки намного вкуснее нашей антоновки…»

В сетях искушенного сластолюбца оказалась нежная и неопытная Глафира Сергеевна – сирота и дальняя родственница Махневых. По мере того, как крепла любовь Глаши к своему соблазнителю, ей все более очевидным становилось то обстоятельство, что ее возлюбленный одержим неведомой, почти дьявольской силой.

Так ли это, или нет – мы узнаем, лишь окунувшись во все приключения нашего героя. Но, что касается Глаши и других действующих лиц этой странной, во всех смыслах истории, то все они были твердо уверенны в том, что только дьявол мог толкать дворянина Махнева на похотливые деяния и бесчестные поступки.

Владимир Махнев не только любил заниматься развратом в своей «знаменитой бане», но и был пристрастен к опию и гашишу. Среди части европейской аристократии той эпохи была очень популярна так называемая «опиумная культура», пришедшая из стран Востока.

Владимиру были симпатичны восточные традиции. Он часто цитировал Байроновского «Дон Жуана», который побывал в Османском гареме. Он и сам мечтал о «восточной деспотии» и завел своеобразный гарем из русских Лушек и Марусь.

Порочные мечты и вседозволенность привели главного героя к пресыщению женским полом. Он выписал себе из Турции «живую игрушку» – несчастного кастрата, по имени Шафак. Но и греховная любовь к юноше быстро закончилась – у Владимира нет долгих пристрастий. Волей судьбы Шафак и стал его «главным проклятием». Юноша из ревности убил своего господина…

«…Последнее, что увидел пред собой Владимир Махнев – было лицо любовника Шафака, искаженное страшным гневом. Обезумевший от одиночества, тоски и ревности, маленький несчастный юноша, словно хищный зверек, выдавив окно парной, пробрался внутрь барского Вертепа. Смуглые пальца иноземца крепко сжимали булатный кинжал. Владимир безмятежно спал, развалившись меж двух пышнотелых красоток. Турок, ослепленный местью, подошел к нему и одним махом перерезал горло.

* * *

Прошло около получаса… От бревенчатой, плохоосвещенной стены, на которой роились странные ночные призраки, отделилась высокая фигура… Это был господин в темном, длинном плаще, черный цилиндр бросал тень на невидимое лицо. В комнате запахло сыростью и летучими мышами. Гулко прозвучали его шаги… Невероятным было то, что никто из обитателей барского Вертепа не слышал и не видел этого странного господина. Все спали, и сон их на тот момент внезапно стал мертвецки глубоким. Один из присутствующих прелюбодеев, истекая алой кровью, струящейся из глубокой раны на белую простынь, уснул уже навсегда…

Темный господин осмотрелся и медленно подошел к Владимиру.

– Ну что, мой сельский Казанова с душой поэта и с привычками султана… Я думаю: увидимся мы снова – дитя порока и слуга кальяна. Мой дерзкий лицедей и чуткий кукловод, софист и циник… Браво! Славно! Ты славно потрудился на меня. И ждет тебя роскошная награда…

Он присел на край постели, рука, облаченная в темную перчатку, погладила русые кудри и бледный лоб Вольдемара, закрыла серые стеклянные глаза.

– Ты отдохни немного, минет век один – я разбужу тебя и снова вдохновлю на подвиги лихие Дон Жуана. Немало слабых душ ты погубил – доволен я тобою, Вольдемар! Поспи, сынок. Не смог я уберечь тебя. На время выйди из игры… Но помни: скоро я вернусь. Нас ждут с тобой великие дела!

Темный господин запахнул полу длинного плаща, его высокая фигура затрепетала в полумраке комнаты, воздух содрогнулся огненным вихрем – раздался громовой хохот, и господин пропал – будто его и не было. Свечи потухли, вокруг воцарилась зловещая тишина. Банная горница наполнилась едким запахом серы…»

Нередко романы заканчиваются смертью главного героя. Особенно если герой отрицательный. Часто сие печалит читателя, ибо, не смотря ни на какие проступки, герой становится близким, симпатичным и даже вызывает сочувствие. Реже успокаивает, ибо негодяй, грешник и злодей наконец-то получает по заслугам.

В нашей истории все иначе: смерть героя – это не конец, это – начало новых, неожиданных приключений. И кто знает, куда они приведут…

Глава 1

«Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Иоганн Гёте «Фауст».

«Господи, какая сильная боль, я не могу глотать, а кровь… откуда столько крови?» – пальцы нащупали липкую, скользкую лужицу. – Мама, помоги мне!» – прокричал Владимир Махнев, но странное дело – он не услышал собственного голоса, – «Шафак, ты сошел с ума, негодный мальчишка! Как ты посмел? Зачем ты порезал мне горло? Ты мог меня убить! Чем остановить кровь? Надо взять полотенце. Почему все спят? Игнат, друже, проснись! Смотри, что сделали со мной!»

Он кричал, взывал к помощи – ответом была полная тишина. Все спали так крепко, будто впали в безумную летаргию, или их «обвели мертвой рукой». Ватные ноги понесли к другу, слабеющая бледная ладонь стала трясти плечо спящего.

– Игнатушка, проснись. Мне очень больно. Надо перевязать рану, – Игнат не пошевелился. – Ну что ты, перекурил опиума? Проснись же, я тебе говорю! Ты слышишь, мне очень больно! Это – сумасшедший Шафак! Его надо поймать. Иначе он наделает много глупостей. Горячий мальчишка!

Он искал чистое полотенце или простынь – надо было скорее перевязать рану. И тут взгляд упал на то место, откуда он так быстро соскочил. «О, боже! А кто это лежит на моей кровати рядом со спящими бабами? Он похож на меня. И у него тоже на горле кровь. Я ничего не понимаю. Кто это? Я тут, а он – похожий на меня – лежит там». Липкий страх, предчувствие и осознание беды, жалости к себе вмиг охватили душу. Он дрогнул всем телом, зубы застучали так громко, что казалось, в голове раздалась барабанная дробь. И к этому грохоту присоединялась неослабевающая боль. Он не помнил, когда плакал последний раз, похоже, это было в далеком детстве: он сильно шалил, и его наказали. Ему тогда было пять лет – этот эпизод хорошо врезался в память. Его посадили в темный чулан, оставив без сладкого. Тогда маленький Володя плакал – это были слезы от обиды и жалости к себе. Он возненавидел гувернера, поступившего так, по его мнению, жестоко. Ненависть через месяц принесла свои плоды – гувернера уволили по настоятельной и отчаянной просьбе маленького барчука. Володя не прощал обид. Именно тогда, в чулане он плакал крупными горячими слезами, осознавая чудовищную несправедливость «взрослого мира», которому он, по малолетству, не мог дать должного отпора.

 

Вот и сейчас появилось такое же странное чувство беспомощности и по-детски острой обиды. Слезы потоком лились из глаз. Ноги ослабли, и он бухнулся на деревянный пол. Его все время тянуло посмотреть на кровать. «Кто на ней лежит, если я тут? Как плохо. Хоть бы эти олухи проснулись. Дорвались до моего зелья. Хватит, не буду их больше угощать. А Игнат-то хорош! Спит как убитый».

Будто в ответ на его болезненные, полные глухого отчаяния мысли, верный друг приподнял голову, мутный взор заплывших глаз уставился на бледного человека, лежащего на кровати. Хриплый крик вырвался из груди заспанного приказчика, он резко подскочил. Тут же, разбуженные шумом, проснулись и голые девицы. Их оглушительный визг походил на поросячий, резкие движения голых тел выглядели столь омерзительно, что Владимир отвернулся, с трудом подавляя отвращение. «Чего они все смотрят на того мужчину на кровати? И хоть бы один из них посмотрел в мою сторону!»

– Может, хватит? Вы что, все разом оглохли и ослепли? Или оглупели от сна? Я же тут. Игнат, помоги мне! – но его крика снова никто не услышал.

Не обращая внимания на растерянные движения испуганного Игната и лихорадочное одевание проституток, на мельтешение голых рук и ног, на распущенные, нечесаные патлы их вмиг подурневших голов, на волосатые, без сапог ноги своего друга, он подошел к кровати. Все участники оргии пялились на то место, где лежал этот странный человек с кровавой раной на горле. Владимир пристально посмотрел на него. Чем сильнее он вглядывался в его черты, тем становилось очевидней – там лежит его двойник! О, боже! Неужели, это – Я?!

И в этот момент до слуха долетели сначала негромкие, а потом все более отчетливые звуки. Словно тысячи медных и серебряных труб взорвали пространство. Эти звуки не собирали стройной, гармоничной мелодии – однообразный серебряный гул становился все сильнее и гуще. Но величие, мощь, значимость этих звуков говорили о том, что ранее он не слышал ничего подобного. Они приводили в состояние экстатического ступора и проникали в душу, неся с собой покой, умиротворение, осознание безграничного счастья. Он снова почувствовал, что плачет. Но это были слезы неописуемого восторга.

Одновременно со звуками стал светлеть и таять потолок темной деревянной крыши. Свет шел откуда-то сверху, будто с неба. Он манил, становясь все ярче и мощнее. Он выглядел словно огромный голубоватый столб. В нем медленно плавали пылинки, пространство внутри столба искрилось, текло и существовало по своим, никому неведомым законам. Голубой поток мерцал так ярко, что вся комната до самых последних углов осветилась лучше, чем в солнечный летний день.

Владимир вздрогнул, тело завибрировало словно струна, и его неумолимо потянуло навстречу этому яркому, манящему свету. Он почувствовал: ноги оторвались от деревянного пола. Как здорово, он взлетел! Неужели, теперь он умеет летать?

«Я ощущаю себя легким, словно пушинка», – подумал он и рассмеялся от удовольствия.

Где-то на самом верхнем горизонте голубого марева проступили едва различимые, воздушные, словно облака, удивительно прекрасные образы. То были женские или детские лики. Они улыбались ему так, как не улыбался никто: мило, кротко, с радостью. Так улыбаются самые близкие и любимые существа. Владимир пригляделся – головки поддерживались пухлыми, молочно-белыми телами. Мягкие крылышки, покрытые кудрявыми перьями, прятались за круглыми спинками, дальше шли нежные полусферы голых ягодиц и короткие ножки с растопыренными пальчиками и розовыми пятками. Они не только приветливо улыбались, их толстые, с перетяжками, как у младенцев ручки, манили к себе. Крылышки трепетали чаще, чем крылья птиц, их звук напоминал мягкие хлопочки – казалось, они были рады Владимиру, а оттого так суетились. «Это – ангелы! Как хорошо! Господи, я иду к тебе!» – прокричал Владимир, увлекаемый мощным потоком лучезарного эфира. Ему никто ничего не объяснял, но он интуитивно понял: «Мне надо лететь туда, домой. Туда, куда стремятся все души».

– Куда ты, дурашка! Куды собрался, родимый? Эх, вовремя я успел! Опять эти сопли, пух и световые фейерверки! Хоть бы немного разнообразия. Господа, вы устарели. Ну, невозможно же – из раза в раз – одно и то же. У меня сейчас начнется чих и слезотечение. – Чья-то сильная и грубая ладонь схватила Владимира за рукав, встряхнула и поставила на грешную землю. Сразу же вернулись боль, тяжесть и страх. Страх снова заставил зубы стучать. – Кыш-кыш отседа! Не по адресу, господа! Опять ошибочка вышла… Господин Махнев приписан к моему ведомству, причем без всяческих сомнений и предварительных расследований.

Раздался громкий и бесцеремонный хохот. Незнакомец дунул в сторону голубого столба и снова дернул Владимира за рукав.

– Нет, сокол мой, нам с тобой не туда! Нам совсем в другую сторону.

– Куда? – голос дрожал от страха.

– Куда? В Геенну Огненную… А что такое? Ты чем-то не доволен? – незнакомец хмыкнул.

В тот же миг голубой столб стал трепетать, бледнеть и укорачиваться. Углы комнаты вновь заволокло сумраком. Раздался короткий, словно обрезанный трубный звук, чирикнули возбужденные ангелы. В их беглых прощальных взглядах прочиталась такая печаль, что Владимир в очередной раз содрогнулся от непостижимого, безвозвратного горя, предчувствия неминуемой катастрофы. Раздался мягкий хлопок, и столб исчез – будто его и не было.

– Пойдем! – властно изрек незнакомец, – нам лучше уйти до рассвета – легче будет путь.

– Я не хочу, я не пойду с вами! – голос Владимира прозвучал слабо, просительно, почти трагически. – Отпустите, умоляю!

– Отпустить тебя? Ты в своем уме? Хозяин приказал доставить тебя к месту назначения, причем без проволочек.

– Отпустите, а!

– Да не дрожи. Смотреть противно… Где твоя гордость? Лоск, бравада, Вольдемар? Куда исчезло все? Неужто это ты – губитель женщин, любитель рифм, софист, философ, лицедей? Стыдись, от страху ты покрылся потом и дурно пахнешь… Где же твой парфюм? Ну ладно, я тебе потом его пришлю. Что братец, страшно? Ну, а как ты думал? – незнакомец рассмеялся. – Уж сколько раз бывал я порученцем, гонцом, конвойным, стражем, наконец: и всякий раз бываю я довольным. Чего греха таить? Мне сладок этот крест! Замечу, из пристрастия к тебе, к твоей натуре тонкой я буду иногда, когда нахлынет рифма, увлекать тебя стишками. Ты не против? – прозвучал нарочито дурашливый вопрос. – Хотя по части стихоплетства, я признаюсь, ты пальму первенства на финише возьмешь… Но, от судьбы своей, дружочек, теперь-то ты уж точно не уйдешь.

Владимир опустился на стул и покосился на мужчину. Темный плащ полностью скрывал его высокую фигуру, лица почти не было видно, вернее, создавалось впечатление, что его визави прячет взгляд.

– Скажите мне… я умер?

– Ну… как тебе сказать, ты умер, но живой, – вяло отозвался собеседник.

– Не понял?

– Куда тебе понять? Твои познания не далее стихов и глупых рассуждений об удовольствиях идут. А дальше глянуть было лень?

– О чем вы? Я не понял снова.

– Не понял он. Вот зарядил, как Попка-попугай! Хоть лекцию тебе читай… А ведь по части лекций это – ты у нас мастак. Забыл, как глупой Глашке лекции читал? Стоял я рядом и от смеха умирал. Нашелся лектор по анатомии! Ты приуныл? Пожалуй, я к тебе необъективен. А лекция была чертовски хороша! Тебя я незаслуженно обидел. Прости меня, любимая душа, – произнес он с умилением. – Нет, если б не по нраву мне были лекции сии – меня бы рядом не было с тобой. А так, как ни крути – ты мой и только мой…

Господин в темном плаще явно упивался своей речью:

– Придется просветить тебя немного, ведь предстоит нам дальняя дорога. А ты меня расспросами измучишь. Изволь, все в краткости получишь. От долгих перораций я устал. Так вот: душа – бессмертная монада. Хм… корпускулы, молекулы…, но это нам не надо… Слушай, мне скучно все это жевать. Тебе уж тридцать лет, пора бы было знать, что знает каждый смертный человек: уж сколько не умри – душа жива вовек. Ну, а тела – что в шкафчике одежда. Надел, носил и бросил. Чего о них жалеть? Ты понял?

– А я думал, это – выдумки, – обескуражено молвил Владимир.

– Вот-те, на! Выдумки! А ты подумал: жизнь, она – одна, и надо бы прожечь ее сполна. «Кто спросит?» – думал ты, – «нет Бога, нет и Сатаны?». Глупец! А что попы у вас «Закон» читали? А, я забыл, ты ж церкви избегал… И правильно делал, – удовлетворенно крякнул он. – Кстати, попы вещают о другом – мол, душа живет ОДНАЖДЫ. А после – две дороги: в Ад иль в Рай. Что более по вкусу – выбирай, – он снова хмыкнул. – Не мне судить попов. Не моя прерогатива, к сожалению, но то, что говорят они, порою… заблуждение. И каждый смертный отмечает многие рождения. Душа меняет лишь тела и опыт вечный обретает. Ладно, я потом подробней расскажу, как время будет. Короче – каждый грешен человек. Шаг сделал – счет ведется, судьба, как ни крути, за ним крадется. Хотя, о чем я? Ты же в университетах учился. Или не учился больше, а глумился?

– Над кем?

– Я замечал, над всеми: над товарищами, профессорами и даже… – голос незнакомца сделался нарочито зловещим, – над отцом духовным. Тебя тянуло к действиям греховным. Последним обстоятельством доволен я весьма.

– Неправда! Кто вам это рассказал?

– Опять сморозил глупость. Секрет тебе открою: я всюду рядышком бывал! Я, почему упомянул твое учение? Ты должен знать грехов перечисление – семь смертных человеческих грехов. Фому Аквинского[1] читал? А свод Григория Великого[2]? Сии мужи, но я – не их поклонник, «оформили научно» семь грехов. Приврали понемножечку фривольно. Но список по сей день таков: похоть (он же – блуд), обжорство, алчность, уныние, гнев, зависть и гордыня. Ну что, доволен? Ведь ты же это знал… Знал, но не верил? Ладно, я устал. А мне еще придется столько говорить. Как голос бы с тобой не посадить. Пойдем скорее. Все потом. У нас с тобою будет целый век. Я уболтаю тебя, глупый человек!

– Подождите, можно я прощусь?

– С кем?

– С… моим телом.

– Во, а ты сентиментальным оказался. Надо же! Ну иди, простись. Только недолго.

Владимир подошел к мертвому телу. Несмотря на ужасающую бледность, оно все еще было красивым. Заботливая рука друга прикрыла кровавую рану кружевным платком. Алые пятна живописно вспухли на французской вязи белого изысканного кружева. Русые локоны слиплись в тех местах, где пролилась кровь, длинные ресницы неплотно прикрывали веки, обнажая край серого, потухшего взгляда. Уголки губ скорбно опустились вниз, темная струйка сочилась по заострившемуся подбородку. Профиль стал резче, тоньше и прозрачней.

– Ах, какой кровавый натюрморт! Его можно назвать: «Бургундское на скатерти», или «вишни в сливках», или «снегири на снегу». Ладно, что – то я увлекся не на шутку. Важность момента, а я глумлюсь над бедным мальчиком, – шутовски проговорил незнакомец и притворно всхлипнул.

«Maman! Моя мама увидит это и умрет от горя. Она ведь не знает, что я не умер… до конца», – удрученно размышлял Владимир.

– Смотри, ха-ха, Игнат как испугался! Какую деятельность бурную развел! За лекарем послал. Идиот! Надо за священником, родимый, посылать, а он за лекарем – едрёна мать!

– Зачем вы так? Он – друг мой, он расстроен.

– Да?? Это он пока… Сейчас жандармы быстро набегут, и казака в тюрягу упекут. Подумают, что он тебя пришил, ведь он с тобою только и грешил.

– Как? Так он невинно пострадает. Ведь, убил меня не он, а Шафак! Ах, как он мог? Я так его любил!

– Ну вот, опять ты нюни распустил! Любил он… Никого ты не любил. Не зли меня! Помнишь, тебя твоя подружка просвещала… ну эта… Как её? Кудрявая? – Мари! Она же оградить тебя хотела от сложностей… мужской любви. Патрицием тебя звала и даже восхищалась покупкою «игрушки»… Жаль, не поверил ты своей подружке. Кастрат-то оказался так жесток! Хорошим содомита был урок!

 

– Подождите, у меня до сих пор горло болит. А вы сказали, что я умер. Что-то здесь не так.

– Не так? Да просто ты – чудак и многого не знаешь, а потому не веришь мне. Так слушай: только умер человек, уж душу тянут к месту назначения, у каждого оно – свое, согласно «Табели о рангах». Про ранги я шучу. Но смысл в том – душа уж воспарила, а тела боль в ней пару дней еще гудит. Не то чтобы гудит, скорей – зудит. Скоро боль пройдет, один лишь шрам останется и то, если свой облик прежний сохранить ты пожелаешь. На мой взгляд: у тебя славное тело, недаром все женщины тают при виде его. Посмотри, какой красавчик! А эта скотинка Шафак такую плоть испортил. Будет время – я им займусь отдельно, чтоб неповадно было всяким туркам русских убивать господ… Да черт с ним, пусть пока живет.

– Подождите.

– Ну, что опять? Какие вновь уловки? Тебе охота стать привидением иль дедом Банником при бане? Поверь, эти доли не твои и не принесут тебе удовлетворения. Твое – совсем иное назначение.

– Подождите, а зачем был этот свет и ангелы меня манили? Я видел, они были рады мне.

– Рады? Эти белоголовые канарейки, эти пуховые курицы, эти толстые, бесполые создания? Да они только делают вид, что рады. Они рады каждому. Позовут, поманят, обнадежат. А там Старик тебя начнет журить, картинки жизни совать под нос, где ты грешил. Ты станешь искренне оправдываться, страдать, унижаться, давать обещания, плакать, каяться. А что в итоге? В итоге – тебе прочитают длинную проповедь, унизят и растопчут морально, а это – такой удар по самолюбию… А самолюбие твое ох, какая ценная субстанция. Но об этом позже. Ты выслушаешь все смиренно, падешь на колени, будешь надежды лелеять. В итоге – Старик улыбнется по-вольтеровски и скажет: «Нет милок, не заслуживаешь ты рая… Иди, поучись малость, тогда приходи!» А? Каково? Небеса разверзнутся, и полетишь ты в Преисподнюю, а ангелы на прощание еще ручками помашут. Ты же видел их аппетитные ручки? Вот ими и помашут и глазками голубыми посмотрят на тебя с состраданием, слезу даже пустят на дорожку. И где ты окажешься? Снова у нас. Так зачем столько сложностей, когда итог один? Зачем укоры совести? Совесть, мораль – обветшалые понятия. Ты и сам не раз об этом говорил. Твой монолог об узости морали, когда ты Глашку на распутство соблазнял, я поместил в почетные скрижали. У демонов своя есть тайная скрижаль. А, впрочем, хватит! И времени на пустословие мне жаль! – чувствовалось, что новый собеседник сильно нервничал. – Не морочь голову ни мне, ни себе. Я так возмущен твоим вопросом, что даже рифмы подобрать не смог! Еще раз говорю: не зли меня, сынок!

– А… я что-то стал припоминать. Пока я спал, приходил какой-то господин. Он говорил, что мной доволен, награду обещал. Так как? – с надеждой возразил Владимир.

– Ты, братец, не дурак. Припомнил все! Это был наш Хозяин. Я здесь по его поручению. Награду получишь, всему – свое время.

Владимир снова почувствовал на себе цепкие пальцы. Теперь их хватка стала почти железной. Незнакомец потянул за рукав, увлекая его к окну. Дрогнули деревянные, крепко сколоченные рамы. Игнат и полуодетые женщины с ужасом увидели, как оконная створка открылась сама по себе, треснуло и раскололось стекло, со странным звонким, почти мелодичным дребезгом разлетелись по полу мелкие осколки. Из ночи потянуло запахом сырой земли и могильным холодом, две темные тени, похожие на сизый печной дым вылетели в окно. Игнат побелел. Трясущиеся от похмелья пальцы, соединившись в троеперстие, принялись лихорадочно осенять крестным знамением грешные тела прелюбодеев. В затуманенных мозгах всплыли обрывки, забытых некогда молитв: «Отче наш, иже еси на небесех!» Одна из девиц всхлипнула и громко взвыла: «Мамочка! Господи, спаси и сохрани, и помилуй меня, грешную!»

На востоке начала алеть ранняя заря, притихший перед рассветом лес дышал ночной свежестью, туман обильно увлажнил все живое на земле. Трава, цветы, изумрудный бархатный мох и даже пестрые спинки спящих ужей и лягушек покрылись каплями утренней росы. Тонконогие птахи сонно качались на ветках, пережидая густую темноту, они сожалели о том, что ночь перекрывала их многоголосые рулады. Их крохотным, легким душам так хотелось жить и петь, что сумерки воспринимались ими как досадное недоразумение, после которого опять придет новый солнечный день.

Владимир ощущал упоительное чувство полета, он летел рядом с темным господином. Его ноги едва касались верхушек берез и сосен, густая листва шелестела от прикосновения кожаных сапог. Он словно бы шел по живому, темно-зеленому ковру. Запахи ночных трав и цветов будоражили чувства. Он еще не покинул этот мир, а ему было невыносимо грустно от предстоящей разлуки. Казалось, отпустили бы его на землю – он кинулся бы целовать каждый листик, каждый куст и травинку. Он бы побежал просить у всех прощение… «Я хочу в церковь, к батюшке. Я хочу покаяния», – печалился он. Пальцы незнакомца еще сильнее сжали предплечье, рука занемела от боли.

Что ждало его впереди? Он снова почувствовал, что плачет. Они летели над поместьем.

– Подожди немного. Можно, я гляну последний раз?

– Я устал от твоих сантиментов. Может, хватит слезливых моментов? Последний раз посмотрю, последний раз покурю, может, еще развратом дать последний раз заняться? Я уверяю: этого у тебя будет в избытке! Не делай глупые попытки. Перед смертью не надышишься, не насмотришься и в «праведники» не запишешься. Ишь, он церковь вспомнил на прощание!

– Я даже не оставил завещание!

– И без тебя, голубчик, разберутся. Не бойся, уж наследнички найдутся!

Сердце сжалось от боли при виде двух господских домов, хозяйских построек. Ноздри уловили нежный аромат яблонего сада и запах свежескошенного сена. Прощально пахнуло молоком, кофе и свежей сдобой – искусный пекарь еще с ночи поставил в печь любимые Владимиром булочки с ванилью и маковые кренделя. Где-то во дворах протяжно мычали коровы, готовясь к утренней дойке. Пару раз кукарекнул петух, норовя луженое горло к утреннему крику. Слышалось сонное бормотание прислуги, короткие летние ночи не давали долго поспать.

В глубине дома почивала его мать. Ее сон был тревожным – мучили кошмары. Она еще не знала, что наступающее безмятежное августовское утро будет самым ужасным утром в ее жизни. После него она никогда не будет рада ни одному божьему утру.

Миновав усадьбу, от которой Владимир не мог оторвать прощального взгляда, они оказались в лесу. Его спутник сильно торопился, рассвет набирал силу. Они приземлились на широкой лесной поляне. Незнакомец вдруг сильно подрос и стал шире в плечах. Он притянул Махнева к груди, словно малое дитя. Владимир почувствовал: лоб и нос уперлись во что-то очень жесткое и холодное. Словно крылья гигантской летучей мыши, запахнулись полы длинного плаща. Темный господин задрожал, и вместе с ним вздрогнула земля. Свернутый из плаща гигантский кокон, в котором находилась испуганная душа Владимира, стал походить на диковинную куколку шелкопряда, увитую темными венами черной крови и сгустками железных мышц. Этот кокон вдруг принялся вращаться, вгрызаясь в пласты травяного дерна и комья чернозема. Земля разверзлась – кокон со страшным свистом улетел в Преисподнюю, увлекая с собой несчастного грешника. На месте, куда он вошел, обгорела трава, черный дым струился в утреннем рассвете.

На горизонте показались первые лучи горячего солнца, спустя мгновение светило упруго выстрелило, приподнявшись спелым краем над божьим миром. В деревне громко заголосили петухи, горделиво перекрикивая друг друга. Начался новый день, в котором уже не было Владимира Махнева.

* * *

Было страшно: в ушах стоял свист, крики, стоны. Плавилось пространство, сыпались искры, рушились горы. Казалось, он теряет сознание. Наконец все остановилось. Он открыл глаза – вокруг стоял полумрак, пахло сыростью и мышами. Теперь его не держали цепкие пальцы, пока он был свободен. Когда глаза немного освоились в темноте, он увидел, что находится в какой-то пещере. Где-то монотонно и гулко капала вода, было немного зябко.

– Не дрожи, я сейчас разожгу костер. Это – наша остановка. Здесь мы познакомимся с тобой. И я расскажу тебе немного о том месте, где ты теперь будешь жить, – спокойно и немного устало сообщил господин в темном плаще.

Чиркнули «палочки Люцифера»[3], рассыпались искры, послышался хруст, пламя неровными языками осветило пещеру. Да, это была именно пещера. Ее таинственные своды уходили в далекие каменные галереи, их концы терялись в густой, непроходимой мгле. По обеим сторонам каменных стен были выдолблены удобные скамьи, покрытые шкурами медведя и рыси.

– Садись, отдохни с дороги.

Владимир боялся поднять глаза и взглянуть в упор на своего визави.

– Теперь можешь смотреть на меня. Я часто меняю свой облик. Ты потом к этому привыкнешь, – руки незнакомца откинули капюшон темного плаща. Владимир невольно зажмурил глаза. Он ожидал увидеть страшное лицо, покрытое темным волосом и с пятачком вместо носа. На удивление – перед ним сидел молодой, красивый мужчина. Русые, с небольшой рыжиной волосы мягкими локонами обрамляли светлое аристократическое лицо. Серые глаза, тонкий нос, элегантные усы и аккуратная борода клинышком – все это произвело странное и ошеломительное впечатление на Владимира. К тому же у незнакомца оказалась стройная, широкоплечая фигура. Одет он был в костюм, какие носили при дворе короля Людовика 14, в мушкетерские времена. Плащ из черного приобрел синий оттенок, шелковая подкладка поражала ослепительной белизной. Ажурные манжеты алансонского кружева[4] выглядывали из-под серого камзола, белый воротник с вышивкой «point de France»[5] оттенял ровный матовый цвет кожи. Роскошная шляпа «а-ля Рубенс» со светлыми пружинистыми перьями покоилась рядом с высокими кожаными ботфортами. Казалось, что сам принц крови или знатный вельможа с Версальского двора, собственной персоной, сошел с картины знаменитого живописца эпохи Барокко.

1Фома Аквинский (1225–1274) – философ и теолог, систематизатор ортодоксальной схоластики, учитель церкви. Концепция семи смертных грехов получила распространение после его трудов.
2Григорий 1-й Великий (ок.540–604) – 64-й Папа римский, «Двоеслов». Чтится Церковью, как ее учитель. В 590 г. он внес коррективы в список семи смертных грехов
3Палочки Люцифера – так в 19 веке часто называли обычные спички. Считается, что первые химические спички сделал в 1805 году французский химик Шансель. Изобретение первых серных спичек приписывают английскому аптекарю Джону Уокеру в 1826 г. (Примеч. автора)
4Алансонское кружево – вид ценного ручного кружева, получившего свое название от города Алансон в Нормандии (северо-запад современной Франции).
5«Point de France» – знаменитый «французский стежок», мелкий изысканный узор, вышивка по шелку. В 17 веке министр Людовика 14 Жан Батист Кольбер создал школу французского кружева, которое по красоте превосходило кружева из Венеции и Фландрии (Примеч. автора)
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26 
Рейтинг@Mail.ru