Лана Аллина
Воронка бесконечности
Огромный маятник часов, расположенных на самой вершине небесного свода, раскачивался все быстрее, быстрее, распиливал, раскалывал, крошил время, а часы тикали – она вдруг отчетливо услышала это – неравномерно, со странными, как при аритмии, перебоями и неправдоподобно громко откуда-то с высоты времени. Но скоро это назойливое тиканье прекратилось, часы остановились, а время запетляло… Оно потекло вбок. Назад. Вперед. В каком-то неведомом направлении. Потом время совсем остановилось или, может быть, наоборот, полетело стремительно… Она не понимала, но со временем точно что-то случилось…
Они ничего не слышали вокруг себя – звуки мира погасли. Остался стук сердца – ее ли? о! его ли? его ли? о! ее ли? А еще его шепот, отчаянный, прерывистый, горячечный – неистовый: «Люблю тебя, люблю, давно, очень давно, понимаешь? Ну, обними же… полюби меня, я тебя умоляю!»
Что-то случилось…
Она не столько поняла, сколько почувствовала: что-то рождалось в этот майский вечер.
Как по волшебству, задрожали вдруг и рухнули стены недоверия, неосознанных страхов, необдуманных обещаний, чужих запретов, непонимания. Неодобрения… Неприятия…
Они горели. Оба, вместе. Огненный ветер сбивал с ног. Заполыхали неистовым отчаянным пожаром. Горячо… жарко… больно… Нет, не больно… Это что-то другое… Что-то невыносимо острое, счастливое… Но разве можно это выдержать?
«Не бойся меня… Я же чувствую… ты вся дрожишь… Ты боишься? Не надо, не бойся… Ну, не могу я сделать тебе больно, я же ведь люблю тебя, Цветочек мой… Ты мне веришь?»
Потрескавшиеся, распухшие от поцелуев губы. Горящие от волнения щеки. Дрожащие сплетенные руки… Горячие руки – его, ледяные – ее. Замутненные страстью глаза.
И звенели души, как струны, и тянулись друг к другу, летели и пылали, и пробегала электрическая искра, и вибрировало, и пело тело.
В дивный сад —
Там родилась Земля,
Вдруг попала я,
А теперь и мы —
Ты и я… —
Звучала – где? – в ней? Вне ее? Какая-то нелепая частушка – она никогда прежде такой не слышала! Какая-то фривольная, легкомысленная мелодия, дикие слова…
Привычный мир исчез.
Она больше не думала, вправе ли она так поступать.
Оказывается, любовь – болезнь, и к тому же заразная.
Она потеряла себя. Или нашла?
На два года. Или – на всю жизнь?
Без времени. Девочка…
В раннем детстве девочка не любила, когда приходившие к родителям гости обсуждали, на кого она больше похожа. А потом с тем же вопросом приставали к ней.
– Майечка, деточка, а ты на кого хочешь быть больше похожей, на маму или на папу? – сюсюкала очередная тетя.
Чаще всего девочка молчала, насупившись, и исподлобья глядела на тетю. Но иногда говорила четко и твердо:
– На саму себя.
Тогда вопрос задавали немного иначе.
– Хорошо. А кого ты больше любишь, маму или папу?
Девочка упрямо молчала. Глядела в сторону или отворачивалась. Может быть, потому, что инстинктивно чувствовала глупость или фальшь, или бестактность взрослых. И недопустимость чужого вторжения в ее пусть маленький, но свой, особенный внутренний мир. Так нельзя! И потом, как же взрослым непонятно: всегда хочешь быть похожей на того, кого любишь! И выбирать тут нечего – она обоих очень-очень любит.
* * *
…Раннее, может быть, первое воспоминание ее детства.
…Тепло и мокро… Только что прошел сильный-пресильный дождь. А папа сказал… Вот, как же он сказал? А, так: отгремела июньская гроза… Лужи везде. Вокруг отовсюду с деревьев падают огромные капли и иногда попадают даже ей на голову. Это, может быть, деревья так отряхиваются? Не нравится им быть мокрыми!
Наверное, вечер… Девочка крепко держится за папину руку и трещит без умолку, не закрывая рта, и они вместе дружно шагают по лесной просеке. Солнышко веселится, оно радуется, шутит, смеется. И лес умылся дождем, вот какой он чистый-пречистый.
А папа сказал:
– Послушай, Майк, как лес звенит.
Звенит – как смешно! А в лесу огромные деревья, высокие! И стволы толстые, теплые, коричневые, с пятнышками, как глаза у главной маминой подруги тети Али. А наверху у деревьев вместо волос густые шапки, и они ими достают до самого неба и даже еще выше, и толкаются, и им, этим шапкам, очень там тепло.
– А давай, Майк, просто послушаем с тобой, как птички поют в лесу, а то они скоро спать лягут. Постой немного и оглянись вокруг. Вот так… Слышишь молчание леса? Давай услышим лесную тишину, давай посмотрим, какая красота вокруг… А теперь – ты слышишь: и лес тоже поет… – негромко говорит папа. – Вот посмотри, как красиво: это закат, это красивый летний закат.
Девочка останавливается и озирается по сторонам, задирает голову, смотрит на верхушки высоченных деревьев, в высокое-высокое небо.
– Это солнышко спать уходит, и в лесу от него выросли косые золотые столбики, видишь? На закате всегда появляются эти красивые косые лучи заката – солнышко строит золотые столбики, – показывает папа.
Да, и правда так! Девочка никогда раньше не знала, что в лесу живут рыжие столбики.
Ну, а теперь, значит, солнышко устало и идет спать. Куда? На землю, в лес. И сам лес, и тропинка в лесу, и все вокруг становится теплым, ласковым, как… как ее кроватка вечером, но только яркого-преяркого – золотого, оранжевого цвета. А запах в лесу такой… Какой? Она не знает, не хватает слов… Да, вот – острый-преострый и немножко колючий, и прямо в нос забирается и сильно там колется. Ой, как щекотно!
– Это запах свежести, Майк. Знаешь, такой бывает в лесу летом после сильной грозы.
Папа объясняет, и голос у него такой серьезный, взрослый, и говорит он с ней, как с большой.
– А когда гром гремит, это страшно, пап? – спрашивает девочка, и звонкий детский голос нарушает торжественную лесную тишину.
– Да нет, что ты, это совсем не страшно. Наоборот, смотри, как весело: запах этот острый у тебя в носу поселился, а солнышко в твоих золотых волосах заблудилось – давай его искать!
Вот какой папа веселый, все время шутит! А еще он такой большущий, высокий-высокий, а сам добрый, как мамина шуба из морского котика, и голос у него хороший, мягкий, как рукав маминой шубы. Большой-большой, а сам-то держится за ее руку и старается идти с ней в ногу.
И правда, разве может быть страшно, когда идешь за руку с папой? Страшно, когда одна, когда темно…
– И солнце спать уходит, и Мишутка уже спать лег, мы его сегодня искать уже не пойдем.
– А утром уже пойдем, ладно, пап? Вот встанем рано-рано и пойдем.
– Ну, конечно, пойдем. Обязательно!
Папа говорит совершенно серьезно, но она чувствует – он улыбается. Она слышит – его голос улыбается, и она видит – он прячет улыбку. Вот же, он улыбается, а глаза у него хитрые-прехитрые! Глаза смеются, но он изо всех сил сдерживает улыбку.
– Конечно, дочь!
– Пап, а знаешь еще что? Вот если вдруг Мишутка заболеет – он же может простудиться, – а я тогда прибегу и сразу его вылечу.
Папа уже не улыбается, он смеется. И лес им подмигивает и улыбается, и смеется вместе с ними…
Девочка долго еще верила рассказам отца, будто в лесу живет маленький медведик Мишутка – можно найти его домик и прийти к нему в гости, когда захочешь.
…Еще много лет спустя она вспоминала иногда тот сосновый бор, и прогулку по лесу вдвоем с отцом на закате после сильной грозы, и его мягкий голос… Это видение было таким живым, таким ярким – золотисто-оранжевый с зелеными пятнышками и сверкающими рыжими искорками лес.
Никогда больше она не видела в лесу такого буйства красок, запахов, свежести – нет, никогда в жизни…
* * *
А вот они в Кишиневе – мама, папа и она. Лето. Яркий солнечный день. Жарко. Они гуляют, долго идут пешком, а папа и мама все разговаривают о каких-то своих взрослых делах, и разговору этому нет конца, и это совсем неинтересно… Вот уже и больших домов вовсе нет, и улица как в деревне, а впереди полуразрушенная церковь, и одна стена почти совсем развалилась, вон – камни вокруг валяются… Совсем ничего вокруг нет интересного, и девочке уже немножко скучно.
Вдруг мама, такая строгая, взрослая, сделалась непонятно каким образом совсем-совсем как маленькая девочка, развеселилась, расшалилась, в глазах заискрились ярко-синие полыхалинки, зажглись, засмеялись синие-синие зайчики, запрыгали от радости – вот сейчас выскочат! – и стала дразнить папу и дочку. Вот какая всегда проказница!
– А Жора – жук, а Олька – полька, а Майка – угадай-ка!
Мама улыбается хитро, шутливо грозит пальцем, а глаза смеются, и сама веселая, хихикает – задирается! Ух, как расшалилась!
– Нет, мамочка, Олечка – полечка, а Майка – отгадай-ка!
– Но ведь это одно и то же. Какая разница: угадай-ка, отгадай-ка? – удивляется мама.
– А вот и нет, мамочка, это совсем большая разница.
* * *
По вечерам мама читала дочке стихи и небольшие поэмы наизусть: она их помнила множество.
Девочка очень любила все стихи, которые читала мама, все… кроме одного.
– Ночь идет на мягких… – начала в тот вечер мама рассказывать стихотворение Веры Инбер.
– Нет, мамочка, нет, дальше не надо! – от ужаса девочкины губы скривились, задрожали, она крепко вцепилась в мамину руку и чуть не заплакала. Ведь она знала, помнила: дальше там побегут строчки о том, что мамино сердце устало… и что оно больше не может…
Нет! Нет!! Нет!!! Ведь это значит, что мама может когда-нибудь не… быть?!
* * *
Зимний вечер. За окном падает густой снег.
Кажется, уже очень-очень поздно. Но ни мамы, ни папы еще нет дома.
Девочка сидит в большой квадратной комнате с высоким потолком. На ней красивое синее платье и нарядный свежевыглаженный – бабушка сегодня днем гладила – светлый фартучек с карманчиком, а в волосах – голубой бант. Комната вся залита золотисто-оранжевым светом. Как уютно!
Перед окном стоит огромный письменный стол, и на нем аккуратно разложены книги и бумаги: это утром мама писала свою книгу – она работала. А посреди комнаты – большой круглый стол, на котором стоит красивая ваза с яркими цветами.
Девочка в комнате совсем одна. Наверное, бабушка сейчас готовит ужин в кухне или, может, заглянула в комнату к соседке Марье Тимофеевне – немножко поболтать.
Девочка удобно устраивается в своем уголке, за столиком, на маленьком стульчике, а рядом – этажерка. На этажерке стоят ее детские книжки, лежат тетрадки для письма, разные альбомы для рисования, несколько коробок цветных карандашей. Она раскрывает свою любимую книжку про Ясочку, внимательно рассматривает цветные картинки, уже знакомые до мельчайших подробностей, с удовольствием находит на раскрытой странице знакомые буквы, после чего берет красный карандаш, пытается написать эти буквы в альбоме и, наконец, старательно складывает буквы в слова – потому что читать она только еще начинает учиться. А затем принимается читать вслух, вернее, декламировать наизусть – сама себе, а еще – сидящей рядом с ней кукле Виарике, громко, с выражением, совершенно как большая! – любимые стихи из «Ясочкиной книжки»[17], сто раз читанные-перечитанные ей мамой или папой.
За окном сегодня ветер, ветер,
Даже в доме слышно, как гудит!
Вот как она уже хорошо умеет читать сама — складно, с выражением, совсем как взрослая! И вовсе она не соскучилась в комнате одна, со-вер-шенно! Так же, как и Ясочка. И в комнате тепло, и за окном ветер гудит – точно, как в книжке. А что она одна – так, наоборот, это так здорово, так интересно: ведь это значит, что она совсем уже большая!
А на маленьком столике с нетерпением ждет своей очереди другая любимая книжка. Девочка откладывает в сторону книжку про Ясю и ветер и громко читает название, написанное на обложке «Катруся уже большая». Девочка, нарисованная на первой странице, очень похожа на нее. Начало книжки про украинскую девочку Катрусю она помнит наизусть: там мама будит свою дочку зимним утром, поздравляет с днем рождения, говорит: «Теперь ты совсем большая – тебе уже исполнилось целых пять лет». А снег кружится, падает, и все белым-бело вокруг. Точно-точно так, как сейчас! Но вот ведь как интересно: девочке завтра тоже исполнится целых пять лет! Только она не знает, когда это случится – ночью или только завтра утром?
Надо обязательно спросить у мамы или у папы, как только они вернутся – сразу же, это очень важно! Кто-нибудь из них точно знает.
«Завтра утром я буду уже совсем большая, а может быть, даже взрослая. Как здорово! Я хочу поскорее стать совсем большой, расти быстро-быстро», – с радостной гордостью думает девочка, а потом, неожиданно для себя, повторяет вслух:
– Я хочу скорее-скорее стать совсем большой. Я буду сама читать себе книжки и сидеть дома одна, без мамы, без бабушки… Я буду взрослая – и сама буду все решать! Вот только интересно, что же мне подарят на день рождения? Скорее бы это узнать! Хорошо бы куклу-мальчика, такого же, как подарили девочке Катрусе из той книжки!
«Это было бы здорово», – думает девочка. Тогда она тоже назвала бы его Фомой и варила бы ему суп из картошки и морковки, и каждый день водила бы его на прогулку в ближайший сквер. Как все-таки хочется стать совсем большой! Скорее бы уже наступило завтра!
Наше время. Я и Она…
Да. Конечно, это была она. Юная, радостная, улыбающаяся. Впрочем, нет, вовсе и не юная, если присмотреться. Просто высокая, стройная. Атак – нет, моих лет, пожалуй. И улыбка… Она улыбалась. Приветливо, наверное. Правда, на самом донышке этой улыбки мелькнула тень, а в уголках ее глаз притаилось что-то непонятное – может быть, вызов? Или показалось?
– Привет! Какими судьбами? Давно мы не виделись! – наконец, опомнилась я. Молчание затянулось – надо же было сказать хоть что-то.
– Да уж. Здравствуй. Вот, вышла погулять, погода великолепная.
– Да, просто отличная погода. И я тоже здесь гуляю. Пришла вот на старые места. Помнишь, как мы здесь отдыхали вместе? В кино ходили, на танцы…
Я произносила первые попавшиеся слова и совершенно не узнавала свой голос – какой-то безжизненный, отстраненный – чужой.
Ну, да, конечно, надо как можно скорее возвести стеклянную преграду между нами. Ведь кто же ее знает, чего она от меня хочет…
– Да… Ну, это я поняла. Воспоминания… – пожав плечами, медленно произнесла она.
«Что это в ее тоне, ирония?»
– Ты хочешь сказать, я… ну, конечно, я все помню, – я первая ринулась в атаку.
– Кто бы сомневался! – В ее голосе звучала – нет, даже не ирония – горечь.
– Ну а как ты? Все в порядке? – Я тут же перевела стрелки.
– Нормально. У тебя?
– Да, спасибо. Хорошо. Я здесь отдыхала в Звенигородском пансионате с моими девочками, сегодня вот уезжаем, так что все уже – закончился наш отдых …
– Сколько уже твоей дочке?
– А то ты не знаешь! – сорвалась я, не удержавшись.
Разговор явно не клеился. И вот ведь незадача, так сразу и не уйдешь. Хотя… почему бы и нет?
– А ты здесь что, тоже отдыхаешь? Здесь, на какой-то даче? Одна или с семьей?
– А то ты не знаешь! – передала она назад брошенный ей пас.
– Послушай… не стоит нам разговаривать в таком тоне… – после паузы, не сразу нашлась я. – В том, что тогда случилось, не моя… – тут я запнулась, но сразу же поправилась, – не только моя вина, и ты это прекрасно знаешь.
– Похоже, мы обе повзрослели с тех пор, – пристально глядя на меня, после долгого молчания произнесла она. – Повзрослели, изменились, да… Только вот поумнели ли?
Поумнели? М-да… Что-то верится с трудом. Не факт, что человек с возрастом умнеет. Внешне меняется – это, увы, да. Сильно меняется. Иногда до неузнаваемости. А внутренне остается тем же. Или нет?
Можно поменять прическу, квартиру, мужа, семью – а характер? Где это я читала: характер человека – его приговор. Вот хотя бы она. Все эти годы я ее почти не вспоминала и знала о ней очень немногое, хотя когда-то мы общались достаточно тесно. Ну да, только слышала что-то о том, что она вышла замуж – неудачно. Быстро развелась – ну, еще бы! С ее-то упрямым, необщительным, непримиримым характером. Что вроде бы у нее был ребенок – не помню точно, кто… Девочка, кажется. Но это все я плохо помню: в этот период мы уже не встречались. Да и не очень-то я интересовалась ее судьбой, по правде говоря… Однако ее дочка, должно быть, совсем взрослая, у нее уже, вероятно, своя семья, дети…
Все так, все правильно. Только непонятно – зачем она сюда пришла сегодня? Ведь я вовсе не мечтала снова ее увидеть после стольких лет.
Время шумно задышало, убегая прочь, но поскользнулось и еле удержалось на ногах. Затем, расплескивая себя по дороге и обдавая нас брызгами, оно заскользило дальше – в неизвестном направлении. Да уж… Что-то начинаю я привыкать к таким погружениям.
Мы с ней соскользнули в далекое прошлое. Оно и понятно, ведь мы хранители времени.
Оказавшись перед запертой дверью в конце коридора времени, я, опережая ее, быстро достала из сумочки большой ключ, уже привычно вставила его в замочную скважину – ключ медленно, со скрежетом повернулся, дверь приоткрылась со скрипом…
Много лет назад. Она…
…Ключ медленно, со скрежетом повернулся, дверь приоткрылась со скрипом…
– Понимаешь, дочь, это не любовь. Нет. По-моему, это у тебя болезнь, – втолковывал отец, пытаясь ее вразумить, как только видел, что она его слышит. – В этом ты меня не убедишь. Это какое-то наваждение или сумасшествие – я уж не знаю что. Мне это ясно уже сейчас, а ты потом и сама это поймешь.
Все понятно: отец наклеил на Олежку этикетку: «Яд!» А мама – даже подумать страшно! Мрачное глухое молчание мамы выражало ее неприятие этой истории. Стена недоверия между ними вырастала до небес.
«Наваждение? Воронка? – размышляла она в те крайне редкие моменты жизни, когда к ней возвращалась способность думать о том, что происходит. – Но что же это такое, эта Воронка? Наверное, иррациональное нечто, Зазеркалье… Или какая-то новая реальность – волшебная Страна по ту сторону действительности. Как та, в которой очутилась Алиса, провалившись вслед за обладателем больших наручных часов, говорящим Кроликом, в глубокий колодец и попав в страну Чудес. Или та розовая мечта о вечной любви, которой жила Ассоль – девушка ждала своего принца столько лет! И вот, наконец, спустя годы, верный данному слову ее долгожданный возлюбленный герой, ее принц Грэй приплыл за ней на корабле с гордо реявшими по ветру алыми парусами, надел ей на палец кольцо… А может быть, это верность своей Любви – вера и надежда Кати Татариновой, не сомневавшейся, что ее Саня жив и да спасет его любовь ее, невзирая ни на какие расстояния, и поможет превозмочь опасности, раны, даже смерть. Или, может быть, это ожидание и упорство Флер Форсайт: она столько лет лелеяла мечту о возвращении Джона, служила ей, не предала своей любви. Или это любовь, страсть, нежность, дружба – все вместе! – воспламенившие Робби Локампа броситься в ночи на помощь его тяжелобольной возлюбленной Пат Хольман и всего за несколько часов преодолеть на машине разделявшее их огромное расстояние в пароксизме овладевшей им веры и надежды спасти ее, победить болезнь и смерть любовью, несмотря ни на что… Страсть, сжигавшая Анну Каренину, презревшую условности, мнение света, очертя голову устремившуюся в омут своего чувства к Вронскому и готовую на любые жертвы, даже на разлуку с сыном, ради своей страстной любви… А Маргарита, которая обрела своего Мастера лишь после того, как от горя и страданий стала Ведьмой вечером в пятницу и ушла с ним в Тот мир, где царит вечный Покой, потому что была верна своей настоящей, вечной любви…»
Этот ряд она могла продолжать бесконечно. И все это, независимо от картинки и окружения героини, было ее главной реальностью, не созданной, не выдуманной – настоящей. Однако имеет ли смысл объяснять это кому бы то ни было? Ведь не поймут.
Так что же, значит, любовь – это омут, наваждение, болезнь? Ну и пусть болезнь! Но чем бы это ни было, а избавиться от этого она не сможет, да и не захочет. Только отцу так говорить нельзя: его это огорчит. А сейчас просто необходимо срочно придумать что-нибудь очень убедительное, чтобы выйти из дома хотя бы часа на два. Олежка, наверно, ждет. Он уже привык ее ждать чуть ли не часами. Олежек, Олеженька… Стоит уже, наверно, там, на перекрестке у метро…
Отец говорил терпеливо, проникновенно. Он использовал каждый удобный случай, чтобы ее убедить.
– Ну, вот ты сама подумай: как можно хоть в чем-то положиться на человека, который не выполняет своих обещаний, не держит слова?.. Хорошо. Скажи, сколько раз он тебе обещал, что не будет появляться в таком состоянии?! Молчишь? А мне он что обещал во время последнего разговора? Говорил, что любит тебя, обещал, что не будет… мм-м… злоупотреблять… А! да что я? Не будет напиваться, возьмется за ум, окончит вечернюю школу. Вот тогда у тебя с ним, может быть, и могло бы еще быть какое-то будущее! Но теперь… нет! Ведь он палец о палец не ударил для этого… Ну, что ты опять молчишь? Ты что, не согласна с этим? Если не согласна, тогда так и скажи – нет, не согласна!
В голосе отца звучала досада. Он покачал головой, вздохнул, скептически скривив губы, посмотрел на нее, немного помолчал… Но молчала и она, смотрела куда-то в сторону.
После долгой паузы отец продолжал:
– Разве можно ему верить! Вот ты мне лучше объясни, почему он опять звонил вчера так поздно вечером? Что, опять пребывал в нетрезвом состоянии? Как прикажешь понимать это хамство? А ты это хамство поощряешь своим поведением! Ну что ты все время молчишь?.. Насколько я понимаю, тебе просто нечего ответить. Ты же разумный взрослый человек. А вы оба плывете по течению – куда кривая вывезет! – Отец смотрел на нее сердито, с укором. А глаза не сердитые, нет. И смотрел-то он вовсе не сердито, а печально и встревоженно, и ждал ответа. – Ну, сама посуди, разве это любовь? Если он действительно любит, он должен тебя уважать и не являться в таком виде. На мой взгляд, он просто слабый, безвольный человек… Где у него голова? Нет! Один порыв, импульс! Он неуправляем… Он живет минутой, инстинктами, страстями. Им руководит чувство, а не разум. Ну и куда могут его завести страсти и импульс?! А тебя… тебя он и в грош не ставит! Да он и представления-то не имеет о том, что такое достоинство! Ты пойми: если человек не уважает других, то он, прежде всего, не уважает самого себя… Ладно! Какой смысл сотрясать воздух? Это разговор в пользу бедных! Все равно как об стенку горох. Ты же мимо ушей пропускаешь все, что я тебе говорю!
– Отец, мне надо пойти дописать там… еще один кусочек… – после затянувшейся паузы, глядя на него исподлобья, тихо сказала она.
Отец безнадежно махнул рукой, скептически и вместе с тем обеспокоенно посмотрел на нее и пошел в свой кабинет. Работать.
Неправда! Но она не обижалась на отца. Да, отрешенность от внешнего мира уже стала ее привычным состоянием. Но, временно выпадая из летаргии, она понимала: отец то пытается воздействовать на ее разум, логику, то хочет достучаться до ее чувств. Ну, и что тут скажешь? Часто во время таких разговоров ей становилось очень жалко отца: если бы только он знал, насколько это бесполезно… В такие минуты ее охватывало чувство вины, и становилось очень стыдно. Но иногда она с раздражением думала: «Подумаешь, лектор! Вот пусть в университете свои лекции и читает! А здесь… Что же он все время мораль-то читает! Ну, какой смысл в этих его нотациях? Великий логик!»
Всем своим существом она ощущала: что-что, только не логика. Разум? Логика? Здравый смысл? Но они здесь совсем не при чем. Все равно она ничего не может изменить. Такие разговоры с отцом случались в последнее время все чаще. Он говорил, говорил… делая отчаянные попытки убедить. Она отмалчивалась, отделываясь короткими репликами, и оправдывалась, когда уже нельзя было молчать. Зато потом, в разговорах с родной подругой выговаривалась.
* * *
– Майк, слушай, ну, как у тебя дома-то? Что отец говорит, насчет вас, насчет Олежки?
– Ой… нет, знаешь, это просто невозможно – его слушать. И еще я боюсь, я даже уверена – он прав… Понимаешь, я ведь знаю, я сама чувствую, что неправа… что зря связалась с ним. И я, правда, уже просто не знаю тогда, что мне теперь делать!
– Ну, послушай, а, с другой стороны, что тебе надо сейчас-то делать? И чего ты так дергаешься-то, а? У тебя же с ним все вроде бы хорошо, так? Ну, так и подожди пока, ведь никто же тебя не заставляет тут же что-то решать! И потом… Ну, я не знаю… Ты что, сможешь разбежаться с Олежкой вот так, сразу?
– Нет, не смогу… И не хочу! Этого не будет!
– Ладно, так ты что, замуж за него прямо сейчас выйдешь? Да, слушай, кстати, а он тебе предлагал уже? Когда на свадьбу-то пригласишь? И потом, я ж у тебя свидетелем буду. Разве нет? Так должна же я знать заранее?
– Ага! Ты что, издеваешься, да? А родители? Они же вообще насмерть встанут! Мне что, одной против всех идти? Да, но знаешь, вот отец… он ведь все правильно говорит. И главное, вот когда он все это говорит, я все понимаю – умом, а потом как увижу его… Олежку – и все… Ты не поверишь, но – ну ничего я не могу с этим поделать. Понимаешь, жутко стыдно, вот и молчу, как дура: ведь просто нечего отцу возразить… Я, честно, не знаю, что мне теперь делать, просто руки опускаются, но я ничего не могу изменить! Прямо раздвоение личности какое-то! Знаешь, так страшно бывает иногда.
Маятник часов стал раскачиваться все быстрее, быстрее…