Лада Лузина
Джек-потрошитель с Крещатика. Пятый провал
– А он не пальнет в нас из лука? – спросила Чуб.
– Я так и не отыскала заклинание «невидима и свободна», – со слабой улыбкой сказала Маша. – Но есть не хуже – «хамелеон».
– Так он нас видит или нет?
– Он видит не нас, а двух сорок. Правда, в сорок киевляне тоже любили стрелять. Их считали ведьмами, и не без оснований, – Машино лицо посветлело.
Легко передвигая невесомое тело, она двинулась по гребню крыши в сторону еще не существующей площади Независимости, жестом предлагая второй «птице» идти за собой.
«Странные мы, пешеходные сороки какие-то», – проказливо подумала Чуб.
Как ни странно, ей очень нравилось здесь. В отличие от Прошлого 1888 года, древнейший Киев манил ее своей «настоящестью», неизвестной ей скрытой силой.
– Теперь мы идем как раз над будущей улицей Мало-Провальной, – сказала Маша некоторое время спустя. – А дальше вал пройдет по будущей улице Козье болото – до площади с таким же названием…
– Так все Провалля находится на месте защитного вала?
Чуб снова посмотрела назад – за стену. К «Золотым воротам» змеилась дорога, сейчас на ней не было ни караванов, ни даже одиноких всадников. Ворота были закрыты, поднят подъемный мост, и где-то вдалеке на солнце змеилась, мерцала в осеннем солнце еще полноводная река Лебедь.
– Не на месте вала, а за ним, – сказала Маша. – Святой Город был защищен стеной. Но все, что находилось за стенами, не было святым. И когда враги штурмовали эти стены, они падали мертвыми в Провалля, и когда друзья оказывались врагами, их казнили и сбрасывали с этих стен, и их головы сажали на колья у этих стен, чтобы разграничить рай и ад…
– Так все, что за стенами древнего Киева, – ад?
– Для кого-то это стало адом… При Ярославе в Киеве жило семьдесят, а может, и сто тысяч людей, после нашествия Батыя в Городе осталось две тысячи. Ты хоть понимаешь, сколько там притаилось смертей? – показала Маша на темную стоячую воду глубокого защитного рва.
И вода, скрывающая ров, вдруг показалась Чуб истинным входом в ад… было сто тысяч… осталось две… и еще тысячи убитых врагов… и все они покоятся там?
Маша покачала головой:
– Провалля – не ад. Но, что посеешь, то и пожнешь. И за пару столетий Провалля, и ров за стенами Города, и яр за ним успели стать чашей смертей, чашей боли и чашей отчаяния… Кстати, Драбские врата, сквозь которые в Киев вошел хан Батый, стояли как раз на месте вашего цирка.
Даша вздрогнула и на миг закрыла глаза – точно опять заглянула в страшную, наполненную кипящей адской лавой чашу Мистрисс Фей Эббот. Не души ли павших у Драбских врат она видела в той златой чаше на толстой витой ножке?
– Если Провалы – плохая энергия, почему мы используем ее? Ведь и наша Башня – Провал… и Малоподвальная, 13.
– Я тоже размышляла об этом, – сказала Маша. – Думаю, там стояли дозорные башни таких же защитников града, как мы. И не только смерти, но и высокие подвиги, жертвы видели эти стены… У каждой части стены своя история… я так думаю. И не удивительно, что именно здесь, на границе святости и смерти, образовался разлом… и появились Провалы. Огромные скопления той самой низшей энергии боли, смерти, отчаяния, которую так любят некроманты.
– А ты ничего не слыхала про церковь святой Ирины, которая однажды ушла под землю? – Чуб поискала помянутое строение взглядом.
Земляной вал, опоясывавший Город змеей, вбирал в себя купола десятков церквей, и Даша пыталась отыскать хоть что-то знакомое, но не смогла угадать среди них даже родную Софию, рядом с которой прожила большую часть своей жизни. Какая из всех этих византийской постройки церквей – достославный Софийский собор? Какая загадочная церковь Ирины?
– Вон она, – Маша показала рукой на ближайшие к ним купола. Ее двор почти примыкал к валу, а значит, и к Провалу за ним. – Не слыхала, чтобы она провалилась, ничего такого в истории Киева нет – во всяком случае, в официальной истории. Но, руководствуясь обычной житейской логикой… Оползни с гор всегда были первейшей проблемой Киева, церковь стоит на краю горы. И нет ничего волшебного в том, что однажды, после обильных дождей край горы обвалился вместе с частью частокола и церковью.
– То есть она не провалилась однажды в ад, а просто свалилась вместе с оползнем? – реалистичность версии разочаровала Дашу. – Хоть, впрочем, какая разница… для погибших людей.
– Думаю, разница отправиться в ад или в рай все-таки есть… Если люди погибли во время службы, когда их души устремились к Богу, то попали они прямо на небо.
Чуб села на гребень крыши. Ветер взъерошил ей волосы. Она испытала смешанное чувство покоя и разочарования. Так всегда было с Машей – ее объяснение сразу расставляло все точки над «i». Вот крепостная стена, а под ней рвы с белеющими на дне человеческими костями, по сути, то же самое кладбище и место казней в одном флаконе, плохая земля с плохой энергией. Все сразу стало понятно… даже слишком. У нее точно украли бередящую душу готическую загадку.
– А как же Провалля за Царским садом?
– Все просто, – Маша смотрела вдаль, на безлюдные пустынные болота Крещатика, – со временем Киев расширился, и границы крепости проходили уже там.
– А проститутки тут при чем?
– Любопытный вопрос. Если отследить историю Города, большинство борделей стояли либо в Провалле, либо под Лысой горой – на Андреевском спуске под Замковой, за Канавой под Щекавицей. Проститутки издревле были низшими жрицами в древних храмах Великой Матери. И теперь, словно бабочки, слепо летящие на огонь, они собираются в местах древней силы.
Маша тоже села на дощатую крышу, поджав под себя одну ногу в стареньких джинсах, задумалась, помолчала – было видно, что тут, вдалеке от неизлечимой болезни сына, от неразрешимых проблем – ей стало намного легче, и ее черты разгладились.
– Давай упорядочим все…
Как Даша ждала этих слов!
– Начнем с Ирининской церкви. Ее основала жена Ярослава Мудрого, шведская принцесса Ингигерда – кстати, именно ее Васнецов написал на стене Владимирского собора. Но подозреваю, что Мистрисс привлекла вовсе не жена Ярослава и не история святой Ирины, угодившей в бордель, а Ирий. Христианские храмы часто ставили на месте языческих капищ и называли по созвучию, так, на месте капища Велеса появлялась церковь Власия… и Ирининскую тоже могли построить там, где, по легенде, был вход в Ирий. Так наши предки именовали мир иной, в котором правят царь Ир и царица Ирица. Такой себе древний Провал, куда по мнению дедов улетали на зиму птицы и уползали змеи.
Чуб посмотрела в сторону церкви Ирины (и Ирия?), и заметила, что к забору монастыря прилепились бревенчатый домик и двор, спрятанный от чужих глаз за высоким частоколом. Во дворе горел костер, у огня стояла простоволосая русая женщина в почти такой же страхолюдной сморщенной полумаске, как у Маши во время приема.
«Ведьма, небось… и тут свой Хэллоуин! Или Бабы́… или как там их звали в Древней Руси».
– Что же касается Врубеля…
– Поверь, я сделала все, что могла! – поклялась Даша. – Акнир обещала мне не флиртовать с ним.
– Еще утром это бы уязвило меня, но сейчас мне все равно… Я о другом. С тех пор, как мы с ним расстались, я много читала о нем, прочла все, что смогла. И однажды поняла: Киев стал роковым городом его жизни не потому, что Врубель нарисовал здесь своего первого Демона, а потому, что он нарисовал тут своего последнего Иисуса Христа.
– «Моление о чаше»?
– Не только… Миша создал тут двух Демонов. И сотню христианских сюжетов! В те же годы, помимо печально известной Богоматери с лицом Кылыны, он написал для иконостаса в Кирилловской церкви «Иисуса Христа», «Святого Кирилла», «Святого Афанасия». Написал там «Сошествие Святого Духа», «Космос» – Бога-Отца, «Моисея» и «Соломона», «Ангелов с лабарами», Архангела Гавриила, эскиз «Благовещения», эскиз «Архангела Михаила», «Въезд Христа в Иерусалим», «Успение Богородицы», Христа над молельной и «Надгробный плач» сразу в четырех вариантах…
– Ого!
– Не считая больших работ, прорисовал в Кирилловской примерно полтораста фигур!
– Вау! – воскликнула Даша.
– Написал трех ангелов, олицетворяющих времена года, в барабане купола святой Софии. Писал иконы для Алексея Мурашко, владельца иконописной мастерской – «Святого Николая» и «Святого князя Владимира».
– Серьезно? Прикольно увидеть бы…
– Написал «Пятый день творения» во Владимирском, «Адама и Еву в Эдемском саду», «Христа в Гефсиманском» и еще одно «Моление о чаше»… «Ангела с кадилом и свечой», эскизы: двух ангелов, голову ангела, голову пророка… Еще четыре «Надгробных плача», три «Воскресения». Нарисовал чудесную Богоматерь…
– Которую сам и убил.
– А потом вместо нее еще одну… страшную… ужаснувшую и Васнецова, и Прахова. Ночью в крестильне он написал Богоматерь с ощеренными зубами и с когтями. Казалось, она хочет царапаться, как кошка. Две мадонны… Одна – прекрасная, другая – ужасная. В нем словно жил одновременно доктор Джекил и мистер Хайд.
Даша кивнула, она помнила эту историю, подслушанную ею когда-то. Помнила и сюжет Стивенсона, о враче, разделившем себя на хорошее и дурное «я». И о том, как дурное «я» отправилось убивать людей на улицах Лондона.
– А что ты об этом думаешь? – Даша достала из кармана набросок, украденный ими у Мистрисс. – Разве это не сатанизм? – спросила она осторожно.
– Ух ты, он сохранился? – пришла в непонятное восхищение Маша. – Я читала о нем… Вот и еще один христианский сюжет. Это часть триптиха, который он рисовал в Одессе. Христос у гроба Тамары.
– У гроба Тамары?
– Весьма нестандартно! Особенно бутылка на столике… Хотя, когда Врубель рисовал Гамлета и Офелию, он тоже поместил их в современную мещанскую квартиру с безделушками.
– Черт с ней с бутылкой… Какая Тамара?.. Это же Врубель лежит!
– Согласна, они чем-то похожи, – Маша достала из нагрудного кармана рубахи мобильный, подключилась к всемирной сети и мгновенно нашла нужное ей изображение. – Вот более поздний вариант «Тамары в гробу». Сама посмотри! – ткнула она пальцем в картинку.
Чуб вгляделась в лицо мертвой княжны. Рядом очень кстати всплыл портрет юного, еще безусого Врубеля.
Одно лицо!
– Он считал себя Тамарой? – Чуб была готова вернуться к голубой версии.
– Раз Демона он списал с Кылыны, логично, что Тамару он интуитивно писал с себя. Ведь Тамару погубила любовь к Демону, – сказала Маша, восторженно разглядывая предоставленный Дашей карандашный набросок. – Но ты увидала самое главное. Раз Тамара – это он сам, нарисовав Христа, который молится о спасении души Тамары, он мечтал и о спасении собственной души… Ведь в конце поэмы Лермонтова душа Тамары отвергает Демона и улетает на небо с ангелом!
– Это не Христос молится Врубелю… – вскрикнула Даша. – Христос молится за него! Он просит избавить его от горькой участи… Это сам Миша молился «Пусть меня минует чаша сия»! Как Христос в Гефсиманском саду.
– Об этом никто никогда не писал, – заговорила тоном историка Маша. – Его христианские сюжеты считали малоудачными. А те, о которых отзывались восторженно, не сохранились… Но Киев стал для Врубеля одной бесконечной попыткой найти Бога. Бесплодной попыткой. Он выбрал Демона. После Киева он уже никогда не возвращался к Христу.
– Ни хрена он не выбрал! – вдруг рассердилась Даша. – У него не было выбора. Это Присуха. Кылына, его личный Демон, навсегда привязала его душу к себе. Вот почему он твердил: Демон – это моя душа! Он чувствовал это. Потому попытался разбить свою работу, а Кылына едва не умерла… он пытался избавиться от нее.
– А позже, когда в конце жизни он написал «Демона поверженного» – он сошел с ума, его сын умер, – печально закончила Маша. – Его наказал Город.
– Нет, Киев никогда не проклинал его! – окатило внезапным озарением Дашу. – Клянусь мамой, это Кылына. Ведь вместе с Демоном он поверг и ее! И она отомстила. Из-за Присухи он навсегда был связан с ней, но и она была связана с ним… Как ты с Миром. Связаны насмерть! Даже странно, как она так прокололась, Кылына ведь умная.
– Она просто недооценила его. До встречи с ней Врубель был обычным человеком, никому не известным художником, которого она использовала, чтобы осквернить нужную церковь. Она не знала, что он гений… не талант, а настоящий неподдельный гений. А значит, в своей собственной магии – в творчестве он не слабее ее. Возможно, при определенных обстоятельствах он мог бы даже убить ее… – Маша задумалась. – А знаешь, что никогда не приходило мне в голову?
– Что его игра в Провалы – реальность?
– И это тоже. И еще кое-что… он прожил в Киеве примерно пять лет. О двух первых годах мы знаем все. А оставшиеся точно провалились. Почти неизвестно, что он делал все это время. Куда подевались его работы? Он постоянно рисовал, он писал, как дышал, почти не выпускал из рук карандаш. Почему же вместо полотен остались лишь мифы о картинах, которые он бесконечно уничтожал? Один бесконечный провал – вместо информации.
– Намекаешь, что все это время он провел в Провалле?
– «Владимирский… твое… Провалля», – сказала Кылына. Что она хотела от меня? Зачем решила погубить моего сына?
– Он сын Врубеля – может, в этом все дело?
– Зачем ей губить его детей?
– А вдруг это не она, а он? – с ужасом выговорила Даша. – Если Врубель едва не убил Кылыну… Ведь он нарисовал и тебя с ребенком на руках! А потом намалевал сверху Акнир. А если ваш сын болеет потому, что он его уничтожил – закрасил и тебя, и его? Вдруг Кылына послала тебя во Владимирский, чтобы ты сама увидела это… как Врубель убивает ваш портрет, и тебя, и вашего сына…
Даша пожалела о своих словах – спокойное лицо Маши потемнело, она сразу же встала.
– Мне пора обратно. Я и так оставила сына слишком надолго, – младшая Киевица точно забыла, что время в Настоящем стоит. – Перенесешь меня?
Она громко, раздраженно щелкнула пальцами. Пейзаж под ними изменился, они оказались на крыше одного из домов Прорезной. Чуб узнала безрадостный осенний мотив Киева образца 1888 года и почувствовала сожаление и разочарование, Маша словно послала ее на три буквы, – обратно, в унылое, темное Прошлое!
– Вот не люблю я такой Киев… Я знаю, ты любишь старый Город… а я нет… нехороший был год, – сказала Чуб.
– Возможно, это был лучший год, – с грустью сказала Маша. – Она видела сейчас совсем иной Киев, объятый желто-красным кудрявым огнем осени – унылая нагота почти лишенных деревьев киевских улиц искупалась множеством разбросанных повсюду садов, прячущих среди своих густых ветвей небольшие помещичьи усадьбы. – Это последний год, когда купола еще были выше домов, а вера в Бога – выше веры в прогресс…
Маша повернулась кругом, указывая на десятки золоченых крестов, рассыпанных блестками по осеннему небу – семь толстопузых куполов Владимирского собора, двадцать куполов Софии, восемь Михайловского-Златоверхого, видные даже отсюда, серебряные купола Андреевской, Десятинной, Трехсвятительской, маленький купол Ирининской, скромный крест Георгиевской церкви, Александровский костел…
– Никогда больше Город не будет ближе к Богу, чем нынче, – сказала младшая из Трех Киевиц. – Киев-златоглав будет однажды лишен головы. Как и Провал, роковой год юбилея крещения – существование на грани… После началась вторая строительная горячка, выросли дома, выросли доходы, повсюду провели электричество. И Киев – столица Веры и столица Ведьм, стал известен как столица элитных куртизанок и бесконечных борделей.
27 октября по новому стилю,
первый праздник Параскевы Пятницы –
светлой Макошь
Круглая комната Башни показалась пустой, неуютной, наполненной неприятным гулом – в кухне Василиса Андреевна по-прежнему принимала бесконечных гостей.
Маша подбежала к сыну, коснулась его лба – он был слишком горячим. Чуда не случилось. Неназванная болезнь осталась при нем.
Чуб опасливо взяла в руки страхолюдную кожаную полумаску, похожую на маску ведьмы в XI веке:
– А зачем вообще такая штуковина?
– Ах, эта… – равнодушно откликнулась Маша. – Возьми ее, мне она не нужна, – она склонилась над кроватью младшего Миши, словно прикованная к собственной беде. – Я знаю, сердцем знаю, что они мне не помогут. Ответ лежит тут, – дотронулась она до груди. – Ты помогла мне понять это.
– Но для чего эта маска?
– С неолита до наших времен на колядки, на маскарад, на Хэллоуин маски были нужны, чтобы менять свою суть – стать другим, тем, кем хочешь стать… или частью того, что хочешь. Волхвы надевали перед охотой маски из кожи зверей, чтобы стать частью звериного мира, частью природы, где зверь ест зверя, и это естественный гармоничный процесс, данный Великой Матерью.
– А на Хэллоуин? – спросила Даша.
– Чтобы мертвые признали тебя своим. Когда, как они, ты станешь частью Тьмы, то в маске сможешь увидеть их. Узнай, кто твои душечки – в них суть разгадки. Узнай имя своей Тьмы… и прими свою Тьму.
Ребенок проснулся, заплакал.
– Последний вопрос, – в горле у Чуб свербело еще много незаданного и жизненно-важного, но она стеснялась отвлекать Машу и дальше. – Если ведьма не постилась на первую или вторую Параскеву… или вообще…
– Прости… я больше не могу говорить, – малыш плакал все сильнее, и Маша взяла его на руки.
– Это ты меня прости. Я пойду… мне еще нужно убить Акнир. Никогда не думала, что она меня так обманет. И самый-самый-самый последний вопрос… Ты обещала растолковать чертовщину на Хэллоуин в Анатомическом театре.
– Это смешная история. Хоть ваша Пепита все спутала, ее Хэллоуин по григорианскому календарю был в Ирландии двенадцать дней назад. – Маша быстро сняла с полки толстую книгу Анатолия Макарова «Киевская старина», открыла и сунула Чуб.
СВАДЬБА В АНАТОМИЧЕСКОМ ТЕАТРЕ –
прочла Даша.
«Выдавал однажды служитель анатомии свою дочь замуж. Но где сыграть свадьбу? Неужели в анатомическом театре, этой обители смерти? Больше негде: по обычаю следует в доме невесты… После венчания привезли молодых в маленькую комнатку при анатомическом театре, где молодая жила с отцом. Собрались знакомые. Незаметно и полночь подкралась. Вдруг разгулявшимся гостям захотелось танцевать. Мигом пригласили из соседнего кабака двух скрипачей и трубача. Только где плясать? Комнатка так мала, что повернуться в ней трудно.
– Сюда, сюда, пожалуйте! – недолго думая, кричит отец молодых и ведет всех в секционную залу.
…Вот долетают звуки веселого пиршества и до сонных ушей соседних театру обитателей. Что это? Где музыка?.. На улице составилась толпа.
– Мертвецы повставали и пляшут! – слышится в толпе.
– Нет, черти! – возражает другой голос.
– Вон и хвост виден! – добавляет третий.
И все в испуге жмутся друг к другу.
К счастью, проезжал мимо театра один из преподавателей… Он немедленно отправился в театр и, к изумлению танцующих, предстал пред их пьяные очи. Долго потом подсмеивались студенты-медики над отцом злополучной невесты и над проживающими у него молодыми, брачное пиршество которых так комически разрушилось в блаженную минуту веселья».
– Смешно, – Чуб закрыла книгу.
Постояла. Взяла с поминального стола горсть печенек, сунула одну в рот, остальные – в карман. Украдкой стащила с полки фото Маши и сына – вдруг Акнир отыщется и мигом отыщет способ помочь Мише-младшему, разгадав мстительный план своей мамы.
За окном Башни царили морок и тьма.
«…прими свою Тьму».
Землепотрясная вышла на балкон без перил, села прямо на холодный бетон, достала портсигар, закурила.
Рядом с ней из воздуха и дыма соткался Мир Красавицкий.
– Плохо, – поделилась Даша.
Мир открыл какую-то книгу в потертой обложке и прочел:
– Бывают темные дни, а бывают темные времена, и это не наказание, они нужны, чтобы заглянуть внутрь себя… и увидеть ТАМ свет!
– Ни хрена не поняла я про тьму.
– Тьма нужна нам для самопознания! И я согласен с Машей, электричество настолько же изменило жизнь людей в XIX веке, как нашу жизнь изменил Интернет. Лампочки Эдисона осветили мир и отобрали у людей Тьму как способ познания себя. Чем больше света ночью, тем реже мы думаем вечерами – ведь у нас есть другие развлечения. И если однажды современный человек повстречается с собственной душой, он испугается… с непривычки, оттого, что даже не узнает ее. Часто ли ты общаешься со своей душой?
– Не исключено, что как раз пообщалась недавно, когда умерла. Знаешь, было отчего испугаться! – поделилась Даша. – Хоть вообще я считала, что учение и прогресс – это свет… На хрена мне нужна Тьма? Я даже секс при свете люблю!
– Ты солнечная, настоящий «Лев», – покивал Мир Красавицкий. – Но и тебе нужна Тьма, чтоб понять себя. И не каждый свет – благо. Отчего мотыльки гибнут, обжигаясь о жар лампы, огонь свечи? Зачем мудрая Мать создала эту самоубийственную тягу к свету?.. Но не Мать Природа создала электрический свет. Мотыльки гибнут от света, сияющего в пору Тьмы… Тьма не погубила бы, их губит свет, нарушающий законы природы. И неприродный – искусственный свет губит не только мотыльков.
Даша чуть не проворонила главную мысль разговора – засмотрелась на Мира, сейчас, в ночном мраке Макошья, во влажном тумане с пятнами рыжих листьев на деревьях Золотоворотского сквера, он был необычайно, трагически красив. Было в нем нечто от всех героев Врубеля, горбоносость всех врубелевских ангелов и Демонов, громадные темные глаза, с провалами в бездны, трагическая складка рта… Хорошо, что красавчики вообще не в ее вкусе, а то пошла бы она по кривой дорожке Акнир! Перед такой демоническо-ангельской физиономией устоять невозможно… Одна загадка, как Маша все еще держится на ногах, почему до сих пор не пала в его объятия?
Неужели, таки старая любовь не ржавеет, и в глубине души она все еще тянется к Врубелю? Как ни прекрасен Мир, похожий на врубелевские полотна, но есть в Мише Врубеле нечто, чего не сыщешь в ином – гениальная беззащитность и какая-то подспудная горная сила, которая и притягивает, и отпугивает от него многих, сила, о которой говорили Котарбинский, Акнир и сама Маша.
– Ты ведь умер, – вспомнила внезапно Землепотрясная Чуб. – Мир, ты ж привидение! Скажи мне, ты видел ад?
– Все не так просто, – ответил он словами Акнир. – Я никогда не был там. Не видел ада и, возможно, никогда не увижу. Я всегда был привязан к Маше Присухой, любовным заклятием, которое ты наложила на меня.
– Прости.
– Не извиняйся. Маша считает, что эта привязь – проклятие. Но, я уверен, оно и спасло меня от ада. Я словно отказался умирать. Когда я умер, все что меня волновало – любовь. Моя любовь была жива и жила такой полной жизнью, что ее энергии хватило и мне. И теперь я благодарен тебе за такую смерть.
– Так ты избежал ада? – воспряла духом Землепотрясная. Это была лучшая новость дня! – Потому что я привязала твою душу! И Бог не смог наказать тебя?
– Открою тебе секрет, Бог никого не наказывает, мы преотлично справляемся с этим заданием сами. И пресловутый Ад – это не наказание. Ад – это наше отражение в зеркале.
– В смысле?
– Давай договоримся, есть Ад… и есть ад. Ад с пламенем, сковородками, чертями, ад как одно сплошное страдание – думаю, твоя Мистрисс права, существует и он. Но есть ад поменьше – место, куда попадают все, кому не удалось угодить в рай. Точнее не место, а места, у каждого оно свое… Свой маленький дом после смерти. Ты же знаешь, что гроб-домовина означает дом? Моим домом стала любовь к Маше. Поскольку то, что мы чувствуем в момент смерти, то, чем мы являемся в момент смерти, – и становится нашим домом.
– То есть, если человек испытывал в момент смерти страх, боль…
– Он и после смерти будет жить в этом страхе и боли, как в клетке.
– А если хотел убить… он после смерти будет убивать?
– Скорее мучиться жаждой крови. Для убийства призраку нужна реальная сила, а она есть не у всех. Те, кто обладает ею, часто защищают своих живых потомков, помогают своим последователям, становятся духами-защитниками. Таких духов – покровителей городов, семей и людей в древности называли Демонами.
– Демон – это душа, – подтвердил Даша. – Душа, которая обрела после смерти силу, равную плоти. И все Демоны – бывшие люди… и наш Демон тоже?
– Возможно, и он.
– И ты… Мир, ты ведь Демон? – она помолчала, немея пред открывшейся истиной. – Ты – Демон! И давно уже стал им! Я не скажу Маше. Это вряд ли понравится ей…
– И еще большинству из умерших не удается уйти далеко от собственных домов, – кивнув, как ни в чем не бывало, продолжал Красавицкий. – Потому в невидимом мире так много неприкаянных душ. При жизни они так и не поняли, что есть нечто лучше их дома, их маленького достатка, маленьких желаний, они никогда не смотрели при жизни на небо и не узнали, что есть нечто выше… и, скорее всего, не узнают об этом и после смерти.
– И после смерти тоже есть жизнь?
– Порой очень насыщенная, – улыбнулся Мир Красавицкий. – Мир мертвых столь же многообразен, как мир живых. Как и в мире живых, здесь есть самое глубокое адское дно, есть и райски счастливые. Но большинству после смерти просто паршиво… или никак… Некоторые и вовсе не замечают своей гибели, так же, как, по сути, не замечали и жизни, лишь существуя, подобно животным. Даже мы с тобой, Киевица и Демон, знаем ничтожно малую часть реального мира, с его океанами, горами, странами, материками. Точно так же и, будучи мертвым, я знаю крайне мало о мире мертвых… Я не могу обещать тебе, что ты никогда не отправишься в ад. Но, если хочешь избежать его, сделай так, чтобы тебе было уютно и гармонично в собственном доме. Не в этом, – показал он на Башню Киевиц. – И даже не в этом, – хлопнул он ее по колену. – Тебе должно быть уютно в собственной душе.
Потому что и ад, и рай – это всего лишь наше отражение в зеркале.
– Боюсь только, что я уже видела свое отражение, – Даша опечалилась, припоминая персональный портрет: пьяное лицо, обнаженная грудь, задранная юбка, страшный вихрь между ног. – Я видела кусок своего ада… Я – это ад!
– Тогда стань своим раем, – просто сказал Мир Красавицкий.
