ГлавнаяДжек ПотрошительЛада ЛузинаДжек-потрошитель с Крещатика. Пятый провал

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Лада Лузина
Джек-потрошитель с Крещатика. Пятый провал

Полная версия

* * *

Лада Лузина

Тень Демона
(продолжение)

Глава седьмая,
запутанная и мрачная

Двухэтажное, с двумя симметричными флигелями здание Анатомического театра Киевского университета св. Владимира выглядело в наступающих сумерках хмуро, окна уже не горели. И на мгновение визитерши усомнились, что им удастся попасть вовнутрь, но дверь почти сразу открылась на стук.

Сторож выслушал их просьбу без любопытства и удивления.

– Эко вас всех на нее потянуло, – отреагировал он на их щедрый аванс. – Прям не знаю… хоть объявляй бенефис. У нас ведь, какой-никакой, а театр. Кабы покойница при жизни пользовалась таким успехом, наверное, не скончалась бы под забором. Вместе с вашими, как померла, уже семьдесят рублей заработала.

– Много.

– А при жизни цена ей была – полушка, – философски завершил сторож словами заправского шекспировского могильщика.

И внешность у него была подходящая – высокий, худой, с взъерошенными и пышными седыми космами волос, которые вряд ли мог укротить гребешок. На плечах у него лежал длинный клетчатый плед в сине-красную клетку.

– Хоть есть на что посмотреть? – спросила Даша.

– Смотря, что вы хотите увидеть… Дай бог память, где наша бенефециантка-то, здесь или в ледник уж снесли? Поглядим тут для начала. Прошу! – местный Харон указал им направление, и минуту спустя, попетляв по темным коридорам, они оказались рядом с дверями трупарни. – Заходите, не бойтесь.

– А вы совсем не боитесь? – спросила Акнир, скорее чтобы поддержать разговор.

– Мы привыкшие. Тут и обитель моя, – ткнул он пальцем в сторону ничем не примечательной двери между трупарней и другим помещением, судя по запаху – ватерклозетом. – Что застыли-то? Уж заходите, не мешкайте, у меня нынче еще одно дельце имеется… праздник сегодня большой.

– Уж не Хэллоуин ли? – пошутила Даша и пояснила: – Это в Америке-Европе празднуют, в Ирландии, в Англии…

– А вы не смотрите на вид, – внезапно обиделся сторож, – я человек просвещенный, бывший студент, и лишь прискорбные обстоятельства, не имеющие касательства к делу, не позволили мне завершить образование, соразмерное моему дарованию. Однако газеты читаю регулярно. Жаль, из Англии они приходят с опозданием на день или два… Вот, если желаете подтверждений, – с видом попранного достоинства он извлек из-под складок пледа сложенную вчетверо затертую газету «Manchester Guardian», – ту самую, которую ранее дала им Пепита. – И прошу заметить, что с момента открытия наш Анатомический театр считается лучшим в Европе и снискал особую славу благодаря уникальной коллекции профессора Вальтера – собранию черепов и различных зародышей.

Сторож толкнул дверь, зашел в большой и холодный, как огромная черная могила, зал и повернул ручку электрического выключателя. Под потолком загорелись матовые шары, помещение заполнилось желтоватым светом, тускло замерцал кафель и стеклянные пробирки, баночки с пробками, медицинские инструменты, приборы в маленьких шкапчиках. Они увидели череду одинаковых покрытых цинком столов с желобами для стока крови. Большинство из них были пусты, лишь на некоторых лежали накрытые сероватой тканью тела.

– Поглядим, кто тут остался у нас? – сторож сдернул покров с первого покойника.

– Красивый, – невольно прошептала Даша.

Даже в смерти закостеневшее желтое тело молодого мужчины не утратило своей привлекательности – великолепно развитая мускулатура, страдальческая складка рта, заострившийся нос и страшная багровая рана на виске.

– Офицерик. Вчера застрелился, – пояснил сторож. – Дурак… жизнь в карты продул. Что стоите, желаете лицезреть его дальше?

– Нет, нет… – открестилась Даша, с трудом оторвав опечаленный взгляд от красивого мертвого лица. – Нам проститутка нужна.

– Что ж, на вкус и цвет товарища нет, одному нравится арбуз, а другому свиной хрящик, – не упустил случая щегольнуть фразою сторож и отдернул другую простыню.

И нехорошее чувство поселилось под сердцем у Даши, – какое-то несоответствие, еще не окрещенная ею неправильность происходящего.

На оцинкованном столе лежала девушка – с бледным телом, почти белыми мертвыми губами и длинными русалочьими волосами, такими черными, какие бывают лишь у определенных народов, цыган или молдаван.

Такие же длинные прямые черные волосы были у барышни в одесском ресторане.

«…так ходят только русалки и душечки», – сказала Акнир.

На шее покойницы виднелся явственный след от петли, глаза почему-то остались открытыми и отражающиеся в них огни делали их безумными. Тело девушки было покрыто ужасными синяками и кровоподтеками.

– Эту жизнь допекла, – печально сказал сторож. – Сама в петлю полезла. Отец каждый день надругался.

Он не стал сдергивать третье покрывало, лишь показал на специфический «горб» в середине.

– Там, помню, пузач лежит… скрипач, утром преставился, музыкантишка из трактира, – значит, ваша красотка ниже. Хотя, в ее положении, казалось бы, ниже некуда!

– А это что такое? – спросила шепотом Даша.

Откуда-то из недр Анатомического театра она услышала песню.

В гулких пустых залах городского морга, в сумерках подступающего праздника нечисти, песня была слишком неуместной – или, напротив, невыносимо уместной:

Ой, той, що згубив мене, той, що згубив… –

тихо выводил девичий голос.

– Дочь моя поет, – и бровью не повел седой сторож, – со мной здесь проживает на казенной квартире. Любит малороссийские песни.

Ой, той, що згубив мене, той, що згубив,
Вийди ніччю в садочок,
Виїсть роса тобі очі
За мої сльози дівочі…

И Чуб вдруг показалось, что изуродованная побоями русалка с безумным взглядом внимательно слушает песню – до странности уместные здесь слова о гибели и мести.

– Еще раз милостивейше прошу вас поторопиться, милые барышни, – сказал сторож. – Времени почти не осталось, – Харон извлек из под пледа часы на цепочке, покачал всклокоченной седой головой и вдруг выкинул штуку – передернул плечами, сбросил себе на руку клетчатый плед, словно романтический плащ, и предстал перед ними во фраке с белой манишкой.

– А может, я в театр иду! – с непонятным весельем пояснил он. – Здесь тоже театр, знамо… но иногда хотелось бы и на живых посмотреть актеришек, тоже занятное дело.

Они вышли из здания, следуя за огоньком прихваченной сторожем керосиновой лампы, зашли во двор и спустились в подвал по узкой крутой и склизкой каменной лестнице. Здесь, в наполненном тяжелыми миазмами небольшом помещении, со стенами-сотами-ячейками, такими узкими, что в первый миг было трудно понять, как туда можно поместить человека, хранились десятки трупов. Едва ли не из каждого отверстия торчали чьи-то голые ступни, дотошно помеченные номерками.

– Кажись, вот эта, – ухватившись за голую ногу, как за рукоятку, Харон вытащил на свет маленькой лампочки закостеневшее, неподвижное тело и без всякого почтения швырнул его на каменный пол.

Холодом и безнадегой дохнуло на них, – в медицинском зале была своя торжественность, скупое благородство науки, здесь безотрадное убожество нищей смерти было не прикрыто ничем.

– Прошу любить и жаловать… Ирина Степановна Покобудько, 37 лет от роду, между прочим, потомственная аристократка. Видно, была у нее и своя история. Может, девицей из отчего дома с офицером сбежала, может, батюшка ейный разорился да оставил нищей семью… теперь уж никогда не узнаем.

Чуб с печалью смотрела на изношенное рыхлое тело с обвисшими грудями, лежащими на выпирающих ребрах как два опустевших мешка, ноги, покрытые болезненными пятнами, и изуродованное страшной мукой лицо.

На худой желтой шее виднелись два характерных пореза – крест-накрест. Брюшная полость была аккуратно заштопана умелой рукой медика. Акнир присела и провела пальцем по швам:

– Так ее здесь уже вскрыли или так привезли – с порезами на животе?

– Нам на этот вопрос отвечать не положено.

– А деньги за показ ты взял, – укорила Акнир.

– Взял за показ – показал. А за сказ мне ничего не давали, – охотно парировал сторож, точно между ними шла непонятная игра.

– А если дадим?.. – начала Даша.

– Полиция и профессорам-то лишнее болтать не велела.

– Если полиция говорить не велела, это, само по себе, уже кое о чем говорит, – заметила Даша. – А если мы немного приплатим?

– То я скажу, что был у нее порез на животе, но так чтоб все нутро навыворот… подобного не было.

– Это ничего не опровергает, но и ничего не доказывает, – процедила Акнир. – Убийцу могли спугнуть. Или это был подражатель, не решившийся довести до конца. Или сутенер, посчитавший, что пришла пора ее наказать. С другой стороны, у самой первый жертвы Джека тоже было перерезано только горло и слегка поврежден живот.

Даша покосилась на сторожа. Тот кивнул со знанием дела:

– Первая жертва Энн Николз, 43 лет, убита в пятницу 31 августа 1888 года. На горле два пореза, в брюшной полости рваные раны. Да не конфузьтесь, вы ведь не первые, кто думает, что у нас свой Потрошитель объявился. Чего ж нет? Не я один, всякий мог газету взять и про Jack the Ripper прочитать и проникнуться, так сказать, идеей веселых дамочек резать… из соображений нравственной гигиены, к примеру. Знаете, сколько у нас таких, как она… Не знаете? А я вот знаю из тех же газет – тысячи, каждый день поступления. И еще скажу вам: все это – скверное дельце! Раз есть одна «потрошеночка», будет у нас и вторая.

– То есть вам их не жалко? – свела брови Даша.

«Вдруг он и есть киевский Ripper?» – подумала Чуб. Во всяком случае, психологический портрет был весьма подходящим.

– Такое добро что жалеть? – ответил Харон. – Непотребство одно, чем меньше их будет, тем лучше. Я вам так скажу: многие этого Джека за героя считают… вот, говорят, волк – санитар леса. Он убивает больных и старых животных. И заметьте, кого Джек убивал… не молодых да красивых, а старых, страшных, опустившихся дам, которые дают за копейку, или что там в ходу у тех англичан. И кабы Джек не убил их, что, скажите мне, ожидало бы старых шлюх дальше? Всего через год или полгода, когда бы и у последнего пьяного солдата они бы уже не могли вызвать желание… Только медленная, страшная, голодная смерть на помойке.

– То есть, по-вашему, Джек-потрошитель – благодетель? – изумилась Даша.

– Отчего же и нет? Быстрая смерть – это благо. Он ведь сначала по шее их чиркал… а после над трупом бездыханным свои поэмы плоти творил.

– И его поэмы плоти вас не смущают?

– Меня-то?.. – едва не засмеялся Харон из трупарни. – Да я тут каждый день этих потрошителей вижу. Медики, профессора, студиозусы с медицинского факультета – все приходят сюда, чтоб крошить трупы, как кур.

– Так они же над мертвыми…

– Так и я вам о том – Джек тоже над мертвыми вершил свое дело. В чем же разница между ним и почтенным профессором, который приходит сюда потрошить тех же бедняг? – спросил он с видом заправского адвоката дьявола. – Для потрошения трупов наш Анатомический театр и построили, это, если хотите, киевский Храм Джека-потрошителя!

И что-то в этом странном любителе обстоятельных дискуссий показалось Чуб инфернальным, точно рожки проглядывали в его шевелюре, черти плясали в глазах с нехорошей искрой. И почудилось, что вот сейчас он откинет со лба седую прядь, и они увидят под ней кровавую смертельную рану – и дивный фрачник, принимающий их на Хэллоуин в царстве мертвых, окажется таким же мертвым, как и другие обитатели киевской анатомички.

– Но ведь сюда привозят покойных, а Джек сам убивал их, лишал жизни! – вступила в спор Акнирам, сохранявшая полное равнодушие к их философским конструкциям – на ее юном лице не было ничего, кроме явного недовольства бестолковым вояжем сюда.

– Ах, оставьте, вы положительно меня удивляете! – сторож точно только и ждал сего аргумента, мечтая продолжить диспут. – Никого не интересуют убитые, ни здесь, ни в Лондоне. Вы знаете, сколько в большом городе умирает людей? И никому нет до них дела… Вот вы не верите, что Джек – благодетель? Значит, больно нежны, не бывали на самом-то дне, не видали, как гибнут старые, никому не нужные шлюхи… как их гонят словно паршивых собак, как, завидев их гнилые носы, не пускают даже в ночлежку… как забивают насмерть ради потехи… Может, вам не на этот труп стоит смотреть… Может, вам другой труп показать – пострашней? Шлюхи, не встретившей вовремя своего Потрошителя! Есть у меня и такой…

– Хватит… не надо.

Даша выскочила из подвала и побежала по лестнице в темный двор… и песня, возникшая вновь из ниоткуда, опять побежала за ней, прилипла к ушам:

Ой, той, що згубив мене, той, що згубив,
Вийди ніччю в садочок…

Акнир и Харон появились две минуты спустя.

– Я не хотел вас стращать, – примирительно сказал сторож, явно надеясь получить обещанный остаток оплаты. – Негоже дамочкам такое смотреть.

– Да, из женщин мы здесь, наверное, первые, – сказала Акнир.

– Нет, была одна и до вас… интересовалась. Настоящая дама, под вуалью. Мы славно с ней побеседовали о Дантовом аде. Она и картинку любопытную мне подарила.

– Что за картинка? – оживилась Акнир.

Сторож полез было в карман, но ничего не достал – выжидательно посмотрел на барышень.

За его богомерзкие речи Чуб уже пообещала себе зажать остаток, но местный Харон был хорошим психологом, и она сдалась – протянула монетку и получила взамен гладкий листок.

На белой мелованной бумаге совсем из другого, ХХ столетья, была изображена средневековая церковная фреска: поджаривающаяся на адском огне грешница с разорванным алым чревом, над которым склонились три страшных Демона, зубами и когтями они тянули из несчастной кишки.

– Если милые барышни пожелают взглянуть на коллекцию черепов и зародышей профессора Вальтера – всегда милости просим, – попрощался с ними сторож.

И пока Акнир рылась в своей сумочке, подмигнул Даше так внезапно, азартно, недобро, словно пообещал: скоро встретимся, милая барышня!

– Пожалуй, мы все же сходили не зря, – признала Акнир, когда они вернулись в буфет цирка и заняли свой любимый столик напротив двери, надеясь высидеть тут встречу с Врубелем. – Мама тоже была в анатомичке… не сомневаюсь, сторож ее позабавил. Она верит в киевского Джека.

– С чего ты взяла?

– Ты видела картинку, где Демоны вскрывают в аду грешнице живот и выедают кишки? Тоже своеобразные джеки-потрошители. Да и разве сам ваш Бог – не Потрошитель, если после смерти наказывает грешников так?

«…На его милость вам уповать в аду точно не стоит»

«…после смерти черти будут рвать твою душу…»

«Я видела ад…»

В буфете было шумно, все столики заполонили девицы из дамского венского оркестра в одинаковых платьях, крохотных цилиндрах, и унылый буфетчик Бобо буквально расцвел на глазах.

– Так Бог наш во всем виноват? – отогнала страхи Землепотрясная Даша. – Он лично горизонталок кромсает?

– Все может быть, – ответила Акнир одними губами. – Но скорее моя мама поверит в человека, который именно так представляет христианский ад – как место, где грешницам заслуженно выпускают кишки. Киев считают святым Городом, здесь на каждый квадратный метр – десять религиозных фанатиков. А по случаю юбилея Крещения – того больше. Если в этом Городе кто-то начал крошить проституток, то это не обычный маньяк, а религиозный, решивший очистить от шлюх Иерусалим Русской земли. Да хоть тем же ножом «Завьялов», которым Авраам на Крещатике по божьему промыслу чуть не зарезал Исаака.

– Ты просто ведьма и не любишь верующих, и считаешь, что от них одно зло… – благодушно заметила Даша. И умолкла.

Пословица «Про вовка промовка – а вовк у хату!» оказалась верна – в буфет зашла Кылына. Сегодня на ней был модный темно-синий costume collant, плотно облегающий фигуру. Края рукавов и воротник-стойка были оторочены мехом, а к турнюру пристегнулся длинный подол – «хвост» тянулся следом и казался живым, и в отличие от «тыквы» наличие хвоста показалось Чуб весьма привлекательным. Особенно, коли вспомнить, что, по верованиям слепых, главным признаком ведьмы является хвост.

Одновременно с Кылыной в буфете появился неизвестный немолодой представительный господин с докторской бородкой – он застыл в дверях, внимательно обшаривая глазами столик за столиком. И пошатнулся, едва не сбитый с ног…

Звеня шпорами, в помещение ворвался поручик Дусин. В руках у него был огромный букет оранжерейных роз.

– Коко, душа моя, вы живы… я счастлив! – он всунул букет в ее руки, упал на колени, страстно обнял Дашины ноги и разразился неслыханным досель красноречием. – Будьте моей женой! Простите великодушно, что я простираю свою дерзость настолько, до самых небес, но в эти два дня, когда я думал, что утратил вас навеки, я понял все, и все осознал… Не думайте, что ваше исчезновение раскислило меня и я принял решение под влиянием печального настроения. Нет. Я люблю вас! Я никого так как вас… Я оставлю службу, вы бросите цирк… у меня есть небольшое имение под Полтавой… а не желаете, так по вашему слову будет квартира, барская обстановка, рысаки, рестораны. И я обещаю, мы будем очень-очень счастливы… О, как я счастлив! Как только мне принесли эту новость, я весь вне себя!..

– Дусин, – пробурчала Даша, пытаясь вывернуться из его горячих объятий, – если это попытка удивить меня, то не проканало.

– Коко, вы моя королева… повелевайте мной! – поручик вскочил, с неожиданной силой подхватил Дашу на руки и закружил ее в воздухе.

«О, б…», – едва не выдала та.

Мужчина с бородкой стоял в центре залы, не сводя с их компании внимательного взгляда, – он смотрел на них так, словно уже поставил диагноз. Приподняв черную вуаль, Киевица Кылына развернулась к живописной конструкции «Даша на Дусине». Вся конспирация летела псу под хвост из-за одного дурака, с крепкими ляжками и слишком счастливым лицом.

Но не это ужаснуло Землепотрясную Дашу… В миг, когда румяный поручик поднял ее, она вспомнила другого мужчину – студента, точно так же прильнувшего к ней всем телом, вспомнила, как тело его стало прозрачным и жидким, исчезло в ней как в приснопамятном Козьем болоте.

«Якщо жінка не постилася на Велику П’ятничку…»

А ведь она не постилась!!!!

НЕ ПОСТИЛАСЬ!

«Вдруг настоящий Провал – это я?»

Даша резко отпрянула – точнее, отклонилась назад так, что бедняга Дусин едва не потерял равновесие, но, видно, физическая подготовка была в его полку на «ять» – он удержался, обхватив Чуб еще крепче… и тогда она забилась, закричала:

– Дусин, быстро отбегай от меня… Отойди, а то я за себя не ручаюсь!

– О, Коко! – окончательно впал в восторг он. – Вы тоже неравнодушны ко мне!..

– Отпрыгни от меня, идиот! – за неимением других, неругательных слов Чуб принялась колошматить поручика розовым букетом.

Он замер, по-прежнему держа ее в воздухе и моргая глазами.

– Немедленно поставь меня на место, – поручик ошарашенно выполнил приказ. – А теперь – кругом, шагом марш! И не смей даже на глаза мне показываться…

– Но Коко… – залепетал Дусин, и яблочки его щек заалели еще сильней. Зеркальные пуговицы взглянули заискивающе и просяще. – Неужели я должен принять это как ваш отказ?

Даша бросила взгляд на мужчину с докторской бородкой – тот успел заказать себе чашку чая и шел теперь к ним.

– Ты сказал приказывать тебе. Так исчезни! Это приказ… раз… я считаю до трех! Два…

Поручика сдуло как ветром.

Его тут же заменил немолодой бородатый господин.

– Позвольте представиться, профессор психиатрии Сикорский. Могу я присоединиться к вам ненадолго? – под докторской бородкой был добротной пиджак с галстуком, над ней – золотое пенсне.

– Прошу вас, – Даша жестом предложила ему присесть, заметив краем глаза, как Кылына равнодушно отвернулась от них, а все девицы из дамского оркестра принялись горячо перешептываться, обсуждая закончившийся любовный спектакль с участием жестокосердной Коко Мерсье.

Профессор бережно поставил на стол свою чашку.

– Я вас искал. Вы, насколько мне известно, дружны с Михаилом Александровичем Врубелем, но еще не виделись с ним после печальных событий, – он говорил обтекаемо. – Так случилось, что я присутствовал при визите несчастного отца господина Врубеля к профессору Прахову и, должен сказать, был потрясен. Позвольте обойтись без поэтизмов… Случившееся – весьма опасные признаки безумия, неумолимо надвигающегося на вашего друга. В моей практике часто бывали такие случаи: человек вдруг воображал, что должен ехать куда-то по важному и срочному делу. Он мог сесть в поезд без билета, без вещей, без денег и паспорта, и затем забыть, кто он и зачем куда-то едет. Потом мог вообразить, что находится у себя дома, захотеть пойти в другую комнату и упасть на рельсы, переходя из одного вагона в другой. И если такой человек по воле случая оставался жив и отделывался только отрезанной колесами вагона рукой или ногой, придя в сознание в больнице, он не сразу вспоминал, кто он такой, где живет, и не мог объяснить, как попал в поезд и под колеса вагона.

– Так вы считаете, что Мише грозит смертельная опасность? – нетерпеливо уточнила Даша.

– Я тревожусь не только о нем… Прежде всего я хочу вас заверить, что, рассказывая небылицы, Михаил Александрович не лжет и его слова ни в коем случае нельзя воспринимать как обман или нелепую попытку занять денег. Не сомневайтесь, ваш друг совершенно искренне пережил горе неожиданной смерти отца, о которой его никто не извещал, кроме расстроенного воображения. Он действительно поехал его хоронить… но доехал ли до Харькова или вышел раньше на какой-нибудь станции – нам неизвестно. Мы лишь знаем, что он уже вернулся и ничего не рассказывает нам о своей поездке. Он ничего не помнит!

– Ну, так пропишите ему бром от душевной хандры. Почему нам с сестрой следует знать все это? К чему вы клоните, профессор? – насупилась Даша.

– Мы не знаем, где он был эти два дня и что делал, – с нажимом повторил профессор. – И сам он не знает… И если бы мы были не в Киеве, а, к примеру, в городе Лондоне, многие могли бы заподозрить нечто весьма нехорошее… Например, что именно ваш общий друг – печально известный Джек-потрошитель.

– Это с какого еще прибабаха? – возмутилась Землепотрясная Чуб.

Акнир сохранила привычное хладнокровие. Было совершенно не ясно, с какими чувствами она приняла противоречивый диагноз профессора.

– О, я могу назвать много причин… – сказал Сикорский. – Во-первых, известно, что лондонский убийца прекрасно разбирается в анатомии, а подобными знаниями обладает хирург… или художник, который по роду деятельности тоже изучал анатомию. Некоторые живописцы специально ходят в анатомический театр. Во-вторых, ни для кого из его друзей не секрет, что он, уж простите мою прямоту, посещает женщин подобного рода. В-третьих, вы видели последние работы Михаила Александровича? Занятная техника, образы людей словно собраны из фрагментов, как панно из мозаики или отдельных частей тела… Ну, и последнее – самое худшее. История с отцом – не единственный тревожный симптом. Профессор Прахов рассказал мне, что Врубель безжалостно уничтожает свои работы…

– Ну и что с того? Если работа неудачная… – Даша вдруг вспомнила суд над Менделем Бейлисом, в процессе которого именно профессор психиатрии Сикорский признал убийство отрока Андрея Ющинского ритуальным. И жестоко ошибся!

Но в данный момент она обвинила его преждевременно:

– Повторюсь. В таком состоянии человек вполне искренне, вполне реально переживает то, что создает его больное воображение. Он не отличает реальность от вымысла… он постоянно убивает свои работы… и если однажды он напишет ваш портрет, а потом решит, что работа не слишком удачная… я не знаю, кого именно он уничтожит, вас или свое полотно! Естественно, мое сравнение с Потрошителем – пустое. Он там, а Михаил Александрович здесь. Но опасность, о которой я говорю – реальная!

«…реальная»

«…посещает женщин подобного рода»

Толчком из глубин памяти выплыло то, чему она совершенно не придавала значения – дочь Ирки Косой махнула Мише рукой, когда они шли мимо них… вряд ли она бы стала махать рукой незнакомому мужчине с двумя дамами. Дочь убитой знала его!

И не только она?

«Милой Нине от М. В.»… От Михаила Врубеля?

Даша представила Мишу, перебиравшего органы, печень, селезенку и почки, с таким же восторгом, с каким он складывал в картины ее блестящие камушки… Возможно ли это? Не уличный «свободный художник» с бритвой в кармане, а гениальный художник, который сходит с ума?

– Но если бы… если бы Врубель убил кого-то… он знал бы об этом? – неуверенно спросила она.

– Скорее всего, нет, – сказал профессор. – Характерная особенность таких случаев – человек почти никогда не помнит, что с ним было, куда он ездил и что там делал, когда возвращается к себе домой. Скорее всего, он позабыл бы это, как и свою поездку в Харьков, или посчитал это просто фантазией, дурным сном.

– Какое невыносимое омерзение слушать вас, не уважаемый мной профессор! – внезапно и громко объявил женский голос. Даша с удивлением посмотрела на даму с соседнего столика, молодую, в пиджаке мужского покроя. – Все, все в медицинских кругах судачат об этих мерзких убийствах, и никто не скажет правду! – Дама была коротко стриженной, что в 1888 году само по себе говорило о многом – суфражистка, притом убежденная! И даже перо на ее маленькой шляпе стояло гордо и вертикально, как «фак». – Но, если бы вы спросили меня, я бы обвинила не бедного больного человека, о котором у вас идет речь… – Даму ничуть не волновало, что ее никто не спрашивал. – Я могу доказать, что человека вроде Джека у нас считают нормальным. Посчитают, как только узнают его профессию…

– Хирург? – с любопытством предположила Даша.

– Джек-потрошитель – психиатр! – дама встала, приподняла черный зонтик и указала им на профессора психиатрии Сикорского. – Вы знаете, что объединяет все убийства, которые Потрошителю удалось довести до конца? У всех женщин была вырезана матка. Да, я говорю это слово вслух! – объявила она и обвела грозным взором небольшую аудиторию циркового буфета. – А вам известно, что в Англии женщинам, обвиненным в истерии, предписано удалять матку? И после этого вы осмеливаетесь обвинять в изуверстве какого-то Джека?

– Ты шутишь?

На самом деле суфражистке удалось ужаснуть только Землепотрясную Чуб – какими бы распущенными ни были нравы цирковых гимнасток и девиц из оркестра, даже они, видимо, полагали, что клитор – что-то вроде клистира, матка – дама из рода пчел, а их ошарашенный вид объяснялся лишь полной неспособностью увязать женские права с пчеловодством.

– О, я могу рассказать вам много историй! – дама достала из кармана небольшую синюю книжицу, с заложенным между страницами карандашиком. – Как женщине удалили матку, оттого что у нее были проблемы со зрением. Или еще история, – она с хрустом перевернула страницу, – о девушке, у которой было так много поклонников, что ее врач-психиатр посчитал бедняжку виновной в чрезмерном желании, которое она вызывает у мужчин, и отрезал ей клитор. А одна женщина призналась врачу, что иногда задумывается и о других мужчинах, а не только о муже – и он сразу вылечил ее… Догадаетесь как?

– Подобные методы больше не практикуется! – отрезал Сикорский.

– Разве? – суфражистка сняла пиджак с таким видом, словно собиралась вызвать его на боксерский ринг. – Разве ваши коллеги в Америке не пропагандируют до сих пор обрезание клитора в качестве метода лечения всех психических заболеваний, включая истерию? И разве после того как господин Бейкер Браун, удаливший у сотен женщин клиторы и яичники, не был со скандалом исключен из Общества акушеров Лондона, у него не остались последователи среди врачей, до сих пор возмущенные свержением их кумира? Последователи, почитающие своим долгом лечить женщин от истерии. А одно из известных проявлений истерии – безнравственное поведение… проституция! Так почему бы кому-то из них не решить вылечить всех проституток Лондона методом удаления матки?

– И в Киеве проституток свозят в Кирилловскую, как и психбольных, – напомнила сама себе Чуб. – Почему?

– Ты ошибаешься, Лиза, – внезапно подала голос молодая спутница суфражистки, – я уверена, Джек боролся с проституцией! Он желал привлечь внимание к женским проблемам… Ведь сколько несчастных падших женщин умирало на улице, сколькие были убиты?.. – казалось, что даже фонарики на рукавах ее белой блузы пузырятся не просто так, а от возмущения. – И кого это волновало, пока не появился Джек? Кто он, этот Джек, если не иллюстрация нашего бездушного общества, которое потрошит каждого как рыб, забирая здоровье, жизнь и даже наши кишки…

– Я требую прекратить здесь политический митинг! – не выдержав, закричал басом солидный мужчина в костюме-тройке, уловив в речах девушки знакомую революционную крамолу. – Вы не в цирке…

– А где? – вопросительно присвистнула Чуб.

– Вы все – потрошители, все современные медики! – старшая суфражистка проколола воздух своим зонтиком так энергично, точно в руках у нее была шпага, а все присутствующие уже были вызваны ею на дуэль. – Все, кто убежден, что быть женщиной и любить, и не чуждаться тела – болезнь. Все, кто считает, что каждая из нас больна уже потому, что она – женщина. И я, и вы, и она, – ее зонт указал на Кылыну…

И тут случилось немыслимое.

Женщина в костюме collant вскочила, ее тело затряслось в истерическом припадке, длинная черная вуаль затанцевала, как черный водопад.

Кылына быстро подняла кверху руки с согнутыми крючковатыми пальцами, точно намеревалась сдаться в плен, и резко откинулась назад – запрокинув голову и продолжая трястись, изогнулась в «мостик» так низко, что перо на ее шляпе коснулось пола.

– Arcus hystericus, – в ужасе произнес профессор Сикорский, не отводя взгляда от трясущейся, и перевел машинально: – Истерическая дуга… Тоническая судорога… У несчастной истерический припадок!

Кылына заорала… А Даша вспомнила, что уже видела подобное когда-то давно, в тот страшный час, когда Киевица Кылына билась в страшных адских муках, не желая передавать им Троим свою силу…

Ведьма Кылына умирала?

Ее тело тряслось все сильней, руки и ноги выворачивала ужасная судорога. Не выдержав, буфетчик Бобо, хромая, бросился к ней… но в этот момент Кылына выпрямилась пружиной и, издав страшный крик, подобрала подол и побежала прямо на стену, а затем и по ней.

Несколько секунд присутствующие в изумлении смотрели, как неподобающе заголившиеся женские ножки в сапожках и чулках-паутинках бегут по вертикальной стене, нарушая одновременно законы приличия и земного притяжения… Однако секунду спустя подошвы Кылыны оторвались от стены, тело с грохотом повалилось на пол, она пронзительно застонала, забилась и обмякла, лишившись чувств.

следующий лист >>