Л. Стрэчи
Королева Виктория
IV
Король Уильям терпеть не мог свою невестку, и герцогиня отвечала ему тем же. Без достаточного такта и терпимости их взаимное положение просто не могло не породить неприязнь, но герцогиня никогда не отличалась тактичностью, а уж в характере его величества терпимости не было и в помине. Вспыльчивый скандальный старик, с размашистыми жестами, выпученными вращающимися глазами и головой, подобной ананасу, – внезапное восхождение на трон в пятидесятишестилетнем возрасте почти свело его с ума. Его необузданная природная энергичность полностью возобладала над остальными качествами. Он постоянно совершал какие-то нелепые поступки в самой экстравагантной манере, сея вокруг себя удивление и ужас и ни на секунду не замолкая. Его язык был определенно ганноверским, с его повторениями и словечками-паразитами. «Это совсем не то! Это совсем не то!» – так и гремело, заглушая все вокруг. Его речи, произносимые в самые неподходящие моменты и заполненные смесью тех фантазий и недовольств, которым случилось в этот момент ударить ему в голову, вызывали у министров оцепенение. Люди говорили, что он на четверть негодяй и на три четверти фигляр, но те, кто знал его лучше, не могли его не любить – при правильном подходе он был достаточно разумен и по-настоящему добродушен и чистосердечен. Но, подойдя к нему не с той стороны, вы наталкивались на ураган, что и испытала на себе герцогиня Кентская.
Она не представляла, как с ним обращаться, – никак не могла его понять. Озабоченная своим собственным положением, своими обязанностями, ответственностью за свою дочь, она не желала уделять внимания едкой подозрительности вздорного старика с сомнительной репутацией. Она была матерью наследницы английского престола; он должен признать этот факт, поднять ее на должную высоту и поставить выше вдовствующей принцессы Уэльской, увеличив ежегодное содержание из своего кошелька. Ей не приходило в голову, что такие претензии могут раздражать короля, не имеющего собственного законного наследника и еще не полностью оставившего надежду на его появление. Она упорно продолжала действовать в выбранном направлении. Ее личным советником был сэр Джон Конрой, самовлюбленный ирландец со странными суждениями. Он рекомендовал отправить Викторию попутешествовать по Англии, и с этой целью было организовано несколько поездок в западную часть, центральную и в Уэльс, которые проводились летом в течение нескольких лет. Задумка была отличная, но исполнение оказалось неудачным. Разрекламированные прессой путешествия привлекли толпы энтузиастов, а сопровождающие их официальные приемы придали им дух королевской церемонии. Преданные горожане вручали адреса, растроганная герцогиня, необъятная от украшающих ее перьев и почти закрывающая собой маленькую принцессу, громко читала с немецким акцентом трогательные ответы, заготовленные сэром Джоном, который в своей странности и энергичности, казалось, объединил обязанности мажордома и премьер-министра. Естественно, король аж потемнел, читая виндзорскую газету. «Эта женщина невыносима!» – воскликнул он. Бедная королева Аделаида, хоть и обескураженная, но не потерявшая дружелюбия, пыталась сгладить конфликт. Она уходила от неприятной темы, писала Виктории очень добрые письма, но все было напрасно. Поступили сведения, что герцогиня Кентская, приплыв в Солент, настояла на том, чтобы прибытие ее яхты встречалось королевским салютом всеми военными во всех фортах. Король заявил, что это представление пора остановить. Он провел совещание с премьером и первым лордом адмиралтейства, после чего они послали герцогине частное письмо, в котором просили ее удержаться от такого явного выражения своих прав. Но она к этому не прислушалась; сэр Джон Конрой был непреклонен. «Как личный советник ее королевского величества, – заявил он, – я не могу рекомендовать ей такое поведение». Впоследствии король, в состоянии сильнейшего возбуждения, выпустил специальный приказ, запрещающий встречать королевским салютом любые корабли, за исключением тех, на борту которых находится правящий монарх или его свита.
Пока король Уильям пререкался со своими министрами-вигами, ситуация еще более усугублялась, ибо теперь герцогиня ко всем своим прочим недостаткам становилась еще и политическим союзником его противников. В 1836 году он попытался подготовить почву для обручения принцессы Виктории с одним из сыновей принца Оранского и одновременно попытался всеми средствами помешать визиту молодых кобургских принцев в Кенсингтон. Обе попытки закончились неудачей. Единственным результатом его усилий был гнев короля Бельгии, который, оставив на мгновение королевскую сдержанность, написал по этому поводу возмущенное письмо своей племяннице. «Я крайне удивлен, – писал он, – поведением вашего старого дядюшки короля. Это приглашение принца Оранского с сыновьями, эти попытки принуждения весьма странны… Не далее как вчера я получил полуофициальное послание из Англии, намекающее, что было бы крайне желательно, чтобы ваши родственники в этом году удержались от визита – qu’en dites-vous?[9] Значит, родственники королевы и короля до бог знает какого колена могут ходить стаями и править страной, тогда как вашим родственникам запрещено здесь даже появляться, и это притом, что, как вам известно, все ваши родственники всегда были очень обязательны и добры к королю. Воистину я никогда не видел и не слышал ничего подобного и надеюсь, это несколько поднимет ваш дух. Теперь, когда даже в британских колониях искоренили рабство, я не понимаю, почему только вы и ваши родственники должны находиться в Англии на положении белых рабов, ведь двор вас даже не купил, по крайней мере, мне не известно о каких-либо затратах или о том, чтобы король потратил хотя бы шестипенсовик на ваше содержание… О, принципиальность и политическая или другая честность, где бы вас отыскать!»
Вскоре после этого король Леопольд лично прибыл в Англию и был принят столь же холодно в Виндзоре, сколь тепло в Кенсингтоне. «Слушать рассуждения дорогого дяди, – писала принцесса в дневнике, – все равно что читать поучительную книгу. Его слова очень умны и понятны. По всеобщему признанию, он один из лучших современных политиков. О политике он говорит вежливо и в то же время твердо и беспристрастно». Однако другой дядя ни в коей мере не разделял ее восхищения. Он не мог, как он сказал, выносить этого водохлёба; ведь король Леопольд совершенно не пил вина. «Что это вы пьете, сэр?» – спросил он как-то за обедом. «Воду, сэр». – «Черт возьми, сэр! – последовал ответ. – Почему вы не пьете вина? Никому и никогда не позволяется пить воду за моим столом».
Было совершенно ясно, что вот-вот произойдет большой взрыв. И жаркими августовскими днями это и случилось. Герцогиня и принцесса приехали в Виндзор на бал по случаю дня рождения короля, а сам король, который провел весь день в Лондоне, занимаясь отсрочкой заседания парламента, нанес в их отсутствие визит в Кенсингтонский дворец. Там он обнаружил, что герцогиня только что заняла для себя, вопреки его распоряжениям, апартаменты из семнадцати комнат. Он чрезвычайно рассердился и, вернувшись в Виндзор и тепло поприветствовав принцессу, публично упрекнул герцогиню в содеянном. Но это было ничто в сравнении с тем, что последовало дальше. На следующий день состоялся банкет, на котором присутствовали сотни гостей. Герцогиня Кентская села по правую руку от короля, а принцесса Виктория напротив. В конце обеда в ответ на тост за здоровье короля он поднялся и в долгой и страстной речи излил чашу своего гнева на герцогиню. Она, заявил король, оскорбляет его грубо и постоянно. Она не допускает к нему принцессу, причем делает это в совершенно недопустимой манере. Она окружила себя злобными советчиками и совершенно не способна действовать в соответствии с требованиями своего положения. Он не может этого больше выносить, и он покажет ей, кто здесь король. Он требует к себе должного уважения. Отныне принцесса должна участвовать во всех без исключения дворцовых мероприятиях. И он надеется, что Господь продлит его жизнь еще на шесть месяцев, что позволит избежать отвратительного регентства, и корона непосредственно перейдет к предполагаемой наследнице, вместо того чтобы попасть в руки той, «которая сидит рядом» и на чье поведение и способности полагаться не приходится. Казалось, что оскорблениям не будет конца. Лицо королевы приняло пунцовый оттенок, принцесса расплакалась, а сотни гостей сидели в оцепенении. Не произнеся ни слова, герцогиня дождалась конца тирады и ухода гостей. Затем в порыве стыда и ярости она заказала карету и объявила о немедленном возвращении в Кенсингтон. Немалых усилий стоило хоть как-то ее успокоить и уговорить разгневанную леди отложить отъезд хотя бы до утра.
Впрочем, отряхнув с ног виндзорскую пыль, она не избавилась от неприятностей. И в собственном доме ее преследовали горечь и раздражение. Кенсингтонские апартаменты пропитывали скрытая неприязнь, зависть и враждебность, усугубленные годами тесноты и злобы.
Между сэром Джоном Конроем и баронессой Лейзен существовала давняя непримиримая вражда. Но это было еще не все. Герцогиня слишком привязалась к своему мажордому. Они допускали некоторые фамильярности в отношениях, и однажды принцесса Виктория стала этому свидетелем. Об увиденном она рассказала баронессе и ее любимой подруге мадам де Спат. К несчастью, мадам де Спат не сдержала язык, и ей даже хватило ума упрекнуть герцогиню; после чего она была моментально изгнана. Избавиться же от баронессы было не так просто. Эта осторожная и сдержанная леди отличалась безупречным поведением. Положение ее было непоколебимым. Ей удалось заручиться поддержкой самого короля, и сэр Джон обнаружил, что не в силах ей противодействовать. Но вскоре дом разделился на два враждебных лагеря. Герцогиня всей силой своей власти поддерживала сэра Джона; но и у баронессы был союзник, которым нельзя было пренебрегать. Хотя принцесса Виктория и хранила молчание, она была сильно привязана к мадам де Спат и обожала свою Лейзен. Герцогиня отлично понимала, что в этом отвратительном скандале ее дочь выступает не на ее стороне. Досада, раздражение, укоры совести буквально раздирали ее на части. Она пыталась найти утешение то в дружелюбной болтовне сэра Джона, то в едких замечаниях леди Флоры Хастингс, одной из ее фрейлин, которая недолюбливала баронессу. Баронесса часто становилась предметом насмешек; дочь пастора, несмотря на все ее величие, так и не смогла избавиться от привычек, выдающих ее происхождение. Ее пристрастие к тмину, например, было безудержным. Из Ганновера ей постоянно присылали мешочки тминных семян, которыми она посыпала бутерброды с маслом, капусту и даже жареное мясо. Леди Флора не смогла удержаться от едкого замечания, о чем не преминули доложить баронессе; та в ярости поджала губы, и неприязнь нарастала.
V
Король молил Бога продлить ему жизнь до совершеннолетия племянницы; но за несколько дней до ее восемнадцатилетия – даты официального совершеннолетия – внезапный приступ болезни почти что свел его в могилу. Однако ему удалось выкарабкаться, и принцесса с радостью смогла пройти через все торжественные ритуалы – и бал во дворце, и официальный прием. «Граф Зичи, – писала она в дневнике, – отлично выглядит в мундире, но вот гражданская одежда ему не идет». Она собиралась потанцевать с этим юношей, но возникла непреодолимая трудность. «Он не мог танцевать кадриль, а я в своем положении, к несчастью, не могла танцевать вальс и галоп, так что станцевать с ним мне не пришлось». Подарок короля ей очень понравился, но послужил причиной неприятной домашней сцены. Невзирая на недовольство ее бельгийского дяди, она сохраняла хорошие отношения с дядей английским. Он всегда был к ней очень добр, и, несмотря на его ссоры с матерью, принцесса не испытывала к нему неприязни. Он был, по ее словам, «странным, весьма странным и замечательным», но «его намерения часто неверно истолковывались». Теперь он адресовал ей письмо, в котором предложил 10 000 фунтов стерлингов годового содержания, причем деньги поступали в ее личное распоряжение и мать не могла их контролировать. Лорду Конингхему, главному камергеру, было поручено лично вручить письмо принцессе. Прибыв в Кенсингтон, он был представлен герцогине и принцессе, и когда достал письмо, герцогиня протянула за ним руку. В ответ лорд Конингхем испросил ее высочайшего прощения и изложил волю короля. Герцогиня отступила, и принцесса взяла письмо. Она тут же написала дяде ответ, в котором приняла его великодушный дар. Герцогиня была чрезвычайно недовольна; 4000 фунтов в год было бы для Виктории вполне достаточно, а остальными 6000 фунтов она отлично смогла бы распорядиться и сама.
Вскоре король Уильям забыл о болезнях и вернулся к нормальной жизни. И снова всю королевскую свиту – их величеств, престарелых принцесс и какую-нибудь несчастную жену посла или министра – можно было часами наблюдать за великолепным столом красного дерева, тогда как королева вышивала кисет, а король спал, время от времени просыпаясь, дабы воскликнуть: «Именно так, мадам, именно так!» Однако выздоровление было недолгим. Внезапно старик сдал. Хоть и не было каких-либо особых симптомов, кроме сильной слабости, улучшения не наблюдалось, и стало очевидно, что смерть уже не за горами.
Все взгляды и все помыслы обратились к принцессе Виктории; но она, заточенная в Кенсингтоне, по-прежнему оставалась маленькой незаметной фигуркой, скрывавшейся в тени своей властной матери. Впрочем, предшествующий год сыграл огромную роль в ее развитии. Впервые ее все еще детский разум начал робко обращаться к недетским проблемам. И подтолкнул ее к этому король Леопольд. Возвратившись в Брюссель, он возобновил с ней переписку, но в более серьезной манере. Он рассказывал о тонкостях иностранной политики, обсуждал обязанности монарха, разоблачал порочную тупость прессы. На последнюю тему он писал с особой резкостью: «Если собрать воедино всех редакторов всех газет со всех стран, где существует свобода печати, то я не доверил бы этой толпе даже любимую собаку, а уж тем более свою честь и репутацию». Его взгляды на монаршие обязанности были совершенно замечательны: «Я считаю, что высочайшее лицо государства должно непременно действовать с величайшей беспристрастностью и справедливостью на всеобщее благо». В это время вкусы принцессы все еще продолжали формироваться. Хотя она по-прежнему обожала верховую езду и танцы, в ней проснулась подлинная любовь к музыке и она с энтузиазмом упивалась руладами и ариями итальянской оперы. Она даже увлеклась поэзией – по крайней мере, стихами сэра Вальтера Скотта.
Когда король Леопольд понял, что дни короля Уильяма сочтены, он послал племяннице несколько длинных писем с превосходными советами. «В каждом письме, которое я вам пошлю, – говорил он, – я намерен повторить, что главное правило – оставаться твердой, решительной и честной, какой вы и были до сих пор».
Приближающийся кризис не должен ее тревожить, нужно лишь верить в свой «здравый разум и прямоту» своего характера; никогда не следует принимать поспешных решений; никогда не задевать чужого самолюбия и хранить доверие к администрации вигов. Впрочем, не удовлетворившись одними письмами, король Леопольд решил, что принцессе необходим личный наставник, и послал ей в помощь своего преданного друга, которого двадцать лет назад обнимал у смертного одра в Клермонте. Так снова, как бы в соответствии с каким-то непреодолимым роком, на сцене возникла фигура Стокмара – неизбежного спутника великих событий.
18 июня состояние короля заметно ухудшилось. Рядом постоянно находился архиепископ Кентерберийский, пытаясь утешить его душу молитвами. Нельзя сказать, что святые слова не нашли в душе короля благодатную почву; многие годы его величество был глубоко верующим. «В молодости, насколько я помню, – объяснил он как-то на банкете, – я верил только в удовольствия и развлечения – и ни во что больше. Но однажды в море я попал в шторм и, пораженный величием глубины, уверовал. И с тех пор остаюсь истинным христианином». В этот день была годовщина битвы при Ватерлоо, и умирающий об этом не забыл. Он счастлив, сказал он, что дожил до этого дня и уже никогда не увидит заката. «Я надеюсь, что его величество увидит еще немало закатов», – сказал доктор Чемберс. «О! Это совсем не то, совсем не то», – последовал ответ. Ему довелось пережить еще один закат, и умер он рано поутру на следующий день. Случилось это 20 июня 1837 года.
Когда все кончилось, архиепископ и главный камергер заказали экипаж и во весь опор помчались из Виндзора в Кенсингтон. Во дворец они прибыли к пяти часам и лишь с большим трудом добились аудиенции. В шесть герцогиня разбудила дочь и сообщила, что прибыли архиепископ Кентерберийский и лорд Конингхем и хотят ее видеть. Та поднялась с постели, надела халат и вышла без сопровождения в зал, где ее ожидали посланцы. Лорд Конингхем, преклонив колени, официально объявил о смерти короля; архиепископ добавил некоторые подробности происшедшего. Видя перед собой склонившихся и смущенно лепечущих сановников, она поняла, что стала королевой Англии. «Раз уж Провидению угодно даровать мне такое положение, – записала она в тот день в дневнике, – я сделаю все возможное, чтобы выполнить свой долг перед отечеством; я очень молода и во многом, хоть и не во всем, неопытна, но я уверена, что очень немногие имеют такую же добрую волю и желание исполнить то, что должно быть исполнено». Однако времени на решения и размышления практически не оставалось. Дела навалились сразу же. К завтраку вышел Стокмар и дал ей хороший совет. Она написала письмо своему дяде Леопольду и краткую записку сестре Феодоре. Тут же пришло письмо от первого министра лорда Мельбурна, предупреждающее о его скором приезде. Он прибыл в девять во всех регалиях и поцеловал ей руку. Она приняла его наедине и повторила урок, несомненно, преподанный ей верным Стокмаром за завтраком: «Я давно решила оставить вашу светлость и остальных министров во главе всех дел»; после чего лорд Мельбурн еще раз поцеловал ей руку и вскоре после этого удалился. Затем она написала письмо королеве Аделаиде, в котором выразила свои соболезнования. В одиннадцать она снова приняла лорда Мельбурна, а в полдвенадцатого спустилась в красный зал, чтобы возглавить свой первый совет. Великое собрание лордов и аристократов, епископов, генералов и государственных министров увидело, как распахнулись двери и очень маленькая и тонкая девушка в строгом траурном одеянии вошла в зал и с необычайным достоинством и грацией направилась к своему креслу. Ее лицо нельзя было назвать прекрасным, но оно было привлекательным – светлые волосы, выразительные голубые глаза, небольшой с горбинкой нос, приоткрытый рот, демонстрирующий верхние зубы, маленький подбородок, ясные черты и над всем этим – необычная смесь невинности, притягательности, молодости и самообладания. Они услышали высокий твердый голос, звучащий громко и необычайно четко; и затем, когда церемония закончилась, они увидели, как маленькая фигурка поднялась и с той же неотразимой грацией и тем же удивительным достоинством прошла мимо них и в полном одиночестве покинула зал.
Глава третья. Лорд Мельбурн
I
Новая королева была практически неизвестна своим подданным. Во время ее публичных появлений главенствующее положение неизменно занимала мать. Личная жизнь Виктории скорее походила на жизнь монастырской послушницы: лишь изредка ей доводилось общаться с людьми из внешнего мира, и ни одно человеческое существо, за исключением матери и баронессы Лейзен, никогда не оставалось с нею наедине. Таким образом, не только широкая публика ничего о ней не знала, но и сановники, чиновники и благородные леди находились в равном неведении. Когда же она наконец вышла из этого укрытия, произведенное впечатление было мгновенным и неизгладимым. Ее поведение на первом совете вызвало у собравшихся изумление и восхищение; герцог Веллингтонский, сэр Роберт Пиль, дикарь Крокер и даже холодный и едкий Гревиль – все были поражены. Рассказы о ее последующих деяниях носят все тот же оттенок счастливого предзнаменования. Ее разум был быстрым, решения – мудрыми, высказывания – тактичными; она исполняла королевские обязанности с величайшим мастерством. Это подняло в обществе великую волну энтузиазма. В моду тогда входили сентиментальность и романтика; вид проезжающей по столице маленькой девушки-королевы, невинной, скромной, со светлыми волосами и розовыми щеками, наполнял сердца наблюдателей восторженной преданностью. И что в первую очередь всех поражало, так это контраст между королевой Викторией и ее дядями. Отвратительные старики, самовлюбленные и эгоистичные, эксцентричные и странные, с их постоянными долгами, неприятностями и скверной репутацией, – все они растаяли, как зимний снег, и наконец, сверкая и искрясь, пришла весна. Лорд Рассел в своей пространной речи выразил всеобщее настроение. Он надеется, что Виктория окажется Елизаветой без ее тирании, Анной без ее слабости. Он призвал Англию молиться за то, чтобы великая принцесса, только что взошедшая на трон с чистейшими намерениями и праведнейшими желаниями, добилась искоренения рабства, снижения преступности и улучшения образования. Он верил, что ее верноподданные будут черпать силы и преданность из светлых религиозных и моральных принципов и что благодаря этой поддержке правление Виктории будет прославлено будущими поколениями и всеми народами земли.
Впрочем, очень скоро появились признаки того, что будущее не будет столь уж простым и розовым, как рисовалось очарованной публике. Видимо, все-таки было что-то в «великой принцессе», не вполне соответствующее светлому образу благопристойной героини поучительного романа. Чистейшие намерения и праведнейшие желания? Несомненно. Но только ли они? Те, кто давал себе труд приглядеться поближе, замечали, например, нечто угрожающее в любопытном изгибе этого ротика. Когда после первого совета она пересекла приемную и встретила ожидающую ее мать, то спросила: «Так что, мама, я теперь самая настоящая королева?» – «Как видишь, дорогая». – «В таком случае, дорогая мама, я надеюсь, вы исполните мою первую просьбу, с которой я обращаюсь к вам как королева. Позвольте мне побыть час наедине». Целый час она оставалась одна. Затем она появилась снова и отдала знаменательный приказ: ее кровать следует перенести из комнаты матери. Это был злой рок герцогини Кентской. Долгие годы ожидания наконец окончились; настал момент, о котором она мечтала всю жизнь: ее дочь стала королевой Англии; но вместе с тем пришло и ее собственное затмение. Она обнаружила, что абсолютно и безвозвратно утратила всякое влияние, уверенность и власть. Ей, конечно, оказывали все внешние знаки почтения, но это лишь делало внутреннюю суть ее положения еще невыносимее. Формальности дворцового этикета и обязанности дочери не позволяли ей проникнуть к Виктории. Она не могла скрыть досады и гнева. «Il n’y a plus d’avenir pour moi, – воскликнула она в разговоре с мадам де Ливен, – je ne suis plus rien»[10]. Восемнадцать лет, сказала она, этот ребенок был единственной целью ее существования, предметом ее мыслей и надежд, и что теперь? Нет, она безутешна, она потеряла все, она до крайности несчастна. Проплыв бесстрашно и целеустремленно через бушующие шторма жизни, величественный корабль, со все еще надутыми парусами и развевающимися флагами, прибыл наконец в гавань и не нашел ничего – лишь бесплодную пустыню.
Уже в первый месяц правления реалии новой ситуации приобрели зримую форму. Весь королевский двор переехал из Кенсингтона в Букингемский дворец, и здесь, на новом месте, герцогине Кентской выделили апартаменты, совершенно отдельные от королевы. Виктория одобрила эту перемену, но в момент расставания позволила себе некоторую сентиментальность. «Хотя по многим причинам меня и обрадовал переезд в Б. Д., – записала она в дневнике, – я немного сожалею, что придется навсегда расстаться с родным домом, где я родилась и выросла и к которому так привязана!» На какое-то мгновение память воскресила картины прошлого: свадьбу сестры, приятные балы и восхитительные концерты, но были и другие воспоминания. «Да, мне приходилось переживать тягостные и неприятные сцены, это правда, и все же я люблю этот старый добрый дворец».
В то же время она предприняла еще один решительный шаг, сказав, что не желает больше видеть сэра Джона Конроя. Она щедро вознаградила его за прошлые заслуги – ему был пожалован титул баронета и ежегодная пенсия в 3000 фунтов; и он по-прежнему оставался при дворе герцогини, – однако личное общение с королевой внезапно и навсегда закончилось.
II
Было совершенно ясно, что эта смена интерьера – или называйте как хотите – ознаменовала триумф еще одной персоны – баронессы Лейзен. Дочь пастора наблюдала падение своих противников. Поле битвы осталось за ней. Ближе, чем когда-либо, оказалась она к своей хозяйке, своей ученице и своей подруге, и в закоулках дворца ее таинственная фигура была одновременно и невидимой и вездесущей. Когда королевские министры входили в одну дверь, баронесса выходила в другую; но стоило им удалиться, она немедленно возвращалась. Никто не знал – да и никогда не узнает – истинных пределов и подлинной природы ее влияния. Сама она заявляла, что никогда не обсуждала с королевой государственных дел, что занималась лишь вопросами частного характера – личными письмами и обстоятельствами частной жизни. И действительно, в ранней переписке Виктории явно чувствуется ее рука. Дневник писался в детском стиле, а вот письма были не столь просты. В них видна работа ребенка, переделанная – с минимальными исправлениями, несомненно, и все же ощутимо – гувернанткой. А гувернантка была не глупа. Ограниченная и ревнивая провинциалка – возможно; но она была проницательной и энергичной женщиной, умеющей пользоваться своей необычной интуицией и необычной властью. И отказываться от власти она не собиралась. Несомненно, это правда – внешне она не вмешивалась в государственные дела, однако грань между общественным и личным всегда неуловима, а в жизни правящего монарха – как показали последующие несколько лет – и вовсе воображаема. Учитывая все обстоятельства – особенности характера и особенности времени, вряд ли можно объяснить лишь личными интересами то, что спальня баронессы Лейзен располагалась рядом с королевскими покоями.
Однако влияние баронессы, сколь сильным бы оно ни казалось, было не безграничным. В работу включились и другие силы. Взять хотя бы верного Стокмара, тоже поселившегося во дворце. За двадцать лет, прошедших со смерти принцессы Шарлотты, он приобрел богатый и разносторонний опыт. Неприметный советник разочаровавшегося князька постепенно занял положение европейского масштаба. Он служил хозяину не только всем сердцем, но и осторожностью и мудростью. Именно по совету Стокмара принц Леопольд остался в Англии в те нелегкие годы, которые последовали за смертью его жены, и тем самым обеспечил себе столь необходимую точку опоры в принявшей его стране. Именно благоразумие Стокмара сгладило неприятности, сопровождавшие его восхождение на греческий престол и затем отказ от него. Именно Стокмар убедил принца стать конституционным монархом Бельгии. И самое главное, именно стокмаровские тактичность, честность и дипломатическое мастерство в ходе долгой серии изнурительных и запутанных переговоров гарантировали Бельгии нейтралитет со стороны великих держав. За свои заслуги он был вознагражден титулом германского барона и безграничным доверием короля Леопольда.
Судьбы короля Леопольда и его советника являют собой яркий пример замечательного различия человеческих амбиций. Желания человека удивительно многообразны, но столь же многообразны и средства, с помощью которых эти желания удовлетворяются: именно это и движет всеми земными делами. Точный разум Леопольда неудержимо стремился к королевскому владычеству. Просто власть его не привлекала, он должен быть именно королем – коронованным правителем. Но и этого было недостаточно; важно было, чтобы его признали, на меньшее он был не согласен. Величие, о котором он мечтал, сопровождалось всеми подобающими регалиями. Быть величеством, породниться с монархами, сочетаться браком с Бурбонами из дипломатических соображений, переписываться с королевой Англии, быть очень твердым и очень пунктуальным, основать династию, замучить скукой посольских жен, достичь самой вершины и вести образцовую жизнь во благо народа – такие цели ставил он перед собой и всех их фактически достиг. Маркиз Peu-a-peu[11], как называл его Георг IV, получил все, что хотел. Но этого никогда бы не произошло, если бы амбиции Стокмара не оказались в точности дополняющими его собственные. Власть, к которой стремился барон, ни в коей мере не была очевидной. Исполнение его самых сокровенных желаний происходило неявно и незаметно – он входил, незамеченный, сквозь потайную дверь в самые сокровенные чертоги власти и, сидя здесь, спокойно дергал едва заметные нити, приводящие в движение колесо истории. Лишь очень немногие люди, занимающие очень высокое положение и чрезвычайно хорошо информированные, знали, что барон Стокмар очень важная персона: этого было достаточно. Удача хозяина тесно переплелась с удачей его слуги. Тайное мастерство барона дало Леопольду превосходное королевство, а Леопольд, в свою очередь, с ходом времени открывал перед бароном все новые и новые потайные двери.
Стокмар поселился во дворце отчасти как эмиссар короля Леопольда, но в большей степени – как друг и советчик королевы, которая была еще почти ребенком и, несомненно, сильно нуждалась в совете и дружеской поддержке. Было бы ошибочным полагать, что кто-то из этих двух людей преследовал вульгарные эгоистические цели. Король, безусловно, прекрасно понимал, с какой стороны намазан бутерброд; за всю свою наполненную неожиданностями жизнь он научился тонко разбираться в устройстве мира и готов был использовать эти знания для укрепления своего положения и расширения влияния. Ведь, в конце концов, чем тверже его позиция и чем шире влияние, тем лучше это для Европы – в этом он был совершенно уверен. И к тому же он был конституционным монархом, а конституционному монарху совершенно не к лицу преследовать низкие или личные цели.
Что же касается Стокмара, бескорыстность, подмеченная Пальмерстоном, была, безусловно, основной чертой его характера. Как правило, все интриганы – оптимисты; но Стокмар, страдавший несварением желудка и мучимый мрачными предчувствиями, был по природе меланхоликом. А в том, что он был интриганом, сомневаться не приходится; и он, недоверчивый и раздражительный, плел интриги во имя добра. Во имя добра! Ради какой такой благородной цели можно плести интриги? К тому же заниматься этим всегда опасно.