Л. К. Дитерихс
Павел Федотов. Его жизнь и художественная деятельность

Надрываясь под бременем собственного существования и существования близких ему лиц, он, как мы уже сказали, получил зачатки той болезни, которая свела его преждевременно в могилу.

Признаки ее начали обнаруживаться весной 1852 года.

В мае его посетил Лебедев и был поражен его худобой и задумчивостью, но в особенности его поразила басня «Слон и Попугай», которую Федотов прочитал ему.

Эта басня отличалась, по словам Лебедева, необыкновенной странностью основной мысли и беспорядком в сочетании идей. Лебедев откровенно высказал свое мнение о ней, на что Федотов возразил, что он уже не раз слышал эти упреки в странности, и спросил, неужели он стал большим чудаком, чем был прежде. При этом глаза его как-то лихорадочно горели, но улыбка была все такая же кроткая и приятная. Во время этого посещения Федотов много говорил о предстоящей выставке и о том, что после нее он поедет в Москву на отдых. «Потому, – прибавил он задумчиво, – что я начинаю уставать».

Летом болезнь Павла Андреевича начала мало-помалу развиваться. Федотов сделался мрачнее, был молчалив, и с его уст все реже и реже срывались меткие слова, удачные сравнения. Он часто бывал у М. А. Половцева, с которым его познакомил гравер Вернадский и куда он ходил, как он выражался, «отогревать душу», но вместо прежних остроумных рассказов, веселых разговоров он или мрачно молчал, или садился за фортепьяно и пел разные романсы, которые прерывал часто припевом, притом совершенно неожиданным:

 
Брожу ли я,
Пишу ли я,
Все Юлия да Юлия!
Веселья чашу братскую
С друзьями разопью ли я,
И громко песню хватскую
С гитарой пропою ли я…
Все Юлия, все Юлия…
Невольно повторишь…
Ну, вот, поди ж! —
 

и опять продолжал начатый романс, как будто этот припев был необходим для всех романсов, распеваемых им в то время, хотя эта музыкальная шутка была написана им для гитары и фортепьяно несколько лет назад. Безотчетная тоска, которая, по рассказам близко знавших его людей, никогда прежде его не посещала, часто стала его мучить, прерываясь иногда порывами самой неожиданной и бурной веселости.

С середины лета болезнь совершенно овладела Федотовым. В продолжение нескольких дней он бродил по Петербургу и окрестностям, заходил в магазины, покупал разные драгоценные вещи для какой-то воображаемой им свадьбы, намекая на ожидавшее его величайшее счастье, и роздал все деньги, полученные незадолго перед тем за одну из копий, а также и те, которые были предназначены для помощи родным.

Друзья поспешили принять меры и донесли начальству Академии о развившейся болезни художника; после доклада государю, который приказал приложить все старания для излечения Федотова и определил на этот предмет пятьсот рублей, он был помещен в лечебницу для душевнобольных доктора Лейдесдорфа, на Песках.

Вероятно, этой лечебнице Федотов вместо поправления был обязан только усилением ужасной болезни. По крайней мере, мы имеем свидетельство таких вполне правдивых лиц, как художники Бейдеман и Жемчужников, которые, приехавши раз навестить Федотова, были поражены как помещением, в котором он находился, так и состоянием самого больного.

В прекрасном, чрезвычайно выразительном рисунке Бейдеман выразил то впечатление, которое произвела на него сцена свидания с Федотовым, и показал этот рисунок своему профессору, Маркову, который в свою очередь не преминул донести кому следует об ужасном положении больного.

Вследствие этого последний был переведен в больницу Всех Скорбящих на Петергофской дороге, где пять месяцев боролся с ужаснейшими страданиями.

Его сильный организм долго противился влиянию болезни, но могучая фантазия оказалась в этом случае для него гибельной: во все время страданий мозг его работал с удвоенной силой и не давал ему ни минуты спокойствия, ни минуты благодетельного сна. Несмотря на такие страдания, память его настолько сохранилась, что он узнавал посещавших его друзей, расспрашивал об отсутствующих, чертил рисунки на стенах своей комнаты. Порою на него находило бешенство, и тогда он видел перед собой чудовищные сцены и образы; порою он воображал себя богачом, развивал перед собравшимися друзьями грандиозный проект превращения Васильевского острова в Афины, столицу искусства, с дворцами, садами, статуями и пантеонами…

По городу ходило много различных догадок и сплетен по поводу причин, повлекших за собой болезнь Федотова. Многие думали, что тут не обошлось без участия романических причин, и в подтверждение этого указывали на то, что перед тем как окончательно заболеть, Федотов часто упоминал какую-то Юлию, «все Юлия да Юлия», но мы знаем, что причиной его болезни была вовсе не «Юлия», а страшный, упорный труд и постоянная борьба с тяжелыми материальными обстоятельствами.

Дней за десять до своей смерти Федотов пришел в себя; но эта видимая поправка не обманула опытных докторов, так как у Федотова ко всему прибавилась еще и водянка, быстро развившаяся и вконец подорвавшая силы нашего художника. Да и сам Федотов не верил в благоприятный исход, когда поручил своему верному другу-денщику Коршунову, ухаживавшему за ним во все время его болезни, дать знать своим друзьям, Дружинину, Лебедеву и Бейдеману, что он перед смертью желает с ними проститься. Но, к несчастью, эти лица не поспели вовремя и приехали тогда, когда Федотова уже не было в живых. Причиной такого опоздания было то, что служитель, которому Коршунов доверил это поручение, получивши от него на водку, вместо того чтобы отправиться по назначению, попал в ближайший кабак, а оттуда, за буйство, – в участок, где и просидел целый день, и только на следующий мог исполнить данное ему поручение.

Федотов умер на руках своего верного Коршунова 14 ноября 1852 года.

Через четыре дня, 18 ноября, по Петергофской дороге тянулась погребальная процессия, сопровождаемая огромной толпой друзей, художников, профессоров Академии и бывших однополчан покойного.

Над гробом никто не плакал, кроме старого денщика Коршунова, который потерял в умершем художнике не столько доброго барина, сколько человека, к которому он был привязан как к лучшему другу, с которым он жил душа в душу в продолжение более пятнадцати лет, которому он в продолжение этого времени более чем бескорыстно служил.

Но если над гробом слез никто не проливал, то каждый сознавал всю огромность понесенной потери, ибо Федотов был тогда единственным и первым представителем того национального направления в русской живописи, которое теперь, спустя сорок лет после его смерти, завоевало себе не только право гражданства, но стало единственно возможным и понятным для всех, кому только дороги судьбы русского искусства.

Федотов погребен на Смоленском кладбище, недалеко от большой церкви и в десяти шагах от могилы знаменитой русской артистки В. Н. Асенковой. Над его могилой стоит мраморный памятник, сооруженный на пожертвования его ближайших друзей и почитателей.

У Федотова после его смерти остались старик-отец и две сестры. Все трое жили в то время в городе Ростове, Ярославской губернии, и существовали, кроме скудного пенсиона старика-отца, на средства, добываемые одной из сестер, работавшей надзирательницей в богоугодном заведении. О том, что сталось с ними потом, мы никаких указаний не нашли.