Кэролайн О’Донохью
Все наши скрытые таланты
5
Через несколько дней я настолько вымотана чтением раскладов для всех желающих, что каждую свободную минуту лежу на полу в Душегубке, пока Фиона подсчитывает наш заработок.
– Шестнадцать евро! – восторженно восклицает она. – И это только за вчера и сегодня.
Обычно мне нравится идея получить больше денег, тем более что родители, выдавая карманные деньги детям, не делали никаких поправок на инфляцию с тех пор, как тинейджером была еще Эбби. Но сейчас я слишком устала, чтобы радоваться, и просто лежу, закрыв глаза.
– Круто.
– Нужно инвестировать в бизнес, – говорит Фиона. – В городе есть лавка, где можно купить всякие магические штучки.
– Магические штучки?
– Ну да. Тита говорит, что продавщица этой лавки выгоняет покупателей, если ей не понравится их аура.
Лавка называется «Прорицание», и я направляюсь в нее после школы. Внутри тесно и душно, весь воздух пропитан густым ароматом благовоний. Все поверхности занимают хрустальные шары, ловцы снов и бутылки с самодельными духами. Дожидаясь, когда продавщица закончит продавать кому-то камень-деодорант, я начинаю потихоньку разглядывать предметы и осторожно прикасаться к ним, одновременно стараясь проявлять уважение и понимая, что большинство из них – полная чепуха.
– Добрый день! – приветливо обращается ко мне продавщица.
Это женщина лет пятидесяти с лишним, в красных хлопковых шароварах. С ее плеч свисает целая груда янтарных ожерелий. Светлые волосы уложены хвостом, а красная атласная резинка придает ей неуместно детский вид.
– Вам помочь?
– Мне нужны амулеты, – говорю я, вынимая заработанные сегодня шестнадцать евро. – Сколько их можно купить на это?
– Зависит от того, что вам нужно. Зачем они вам?
– В каком смысле?
– Для разных задач требуются разные амулеты, лапушка.
Я беру в руки блестящий серо-лиловый камень размером с картофелину.
– Сколько стоит вот этот?
– Тридцать пять евро.
– Ого, – говорю я, опуская его на место.
Он падает на прилавок с глухим стуком.
– Аметисты – мощные защитные камни. К тому же они должны иметь определенную цену, чтобы мы могли использовать их этично, – говорит она.
Слава богу, мое невежество ее, похоже, не слишком оскорбило.
– Извините, – говорю я. – Я недавно только начала читать Таро и подумала, что было бы неплохо окружить себя какими-нибудь камнями, чтобы помочь моим… э-ммм, клиентам… расслабиться.
– Поздравляю, – улыбается она. – Чтение Таро отнимает много сил. Чем старше становишься, тем больше тебя переполняет энергия других людей. После сорока всякий раз после консультации я просыпалась и едва могла повернуть голову, так меня сковывало. Плохое «джуджу» других людей, понимаешь ли. Это занятие для молодых женщин.
– О… – произношу я, разочарованная мыслью о том, что приходится поглощать энергию других. – Что, так прямо все и происходит, на самом деле… не в воображении?
– По-разному.
– А от чего это зависит?
– От «сенситивности». От эмпатии. От типа людей, которых ты консультируешь. Они обнажают перед тобой свои сердца, открывают все, что накапливалось долгие годы, и передают все это тебе. И оно прилипает к тебе. Вот почему я жгу здесь дикий шалфей, – усмехается она. – Дело не столько в том, чтобы очистить клиентов. Скорее, чтобы защитить себя от клиентов.
– Наверное, я понимаю, что вы хотите сказать, – говорю я.
Мне кажется, она мне нравится. Я протягиваю руку.
– Меня зовут Мэйв Чэмберс.
Она протягивает свою руку и, по какой-то причине, не называет своего имени, а просто улыбается при звуках моего.
– О, в твоем имени три звука «э», – говорит она с легким любопытством.
– И что это значит?
– Имена обладают силой. Три звука «э» означают, что когда ты влюбляешься, то влюбляешься по-настоящему. У моей сестры Хэвен было примерно так же.
Хэвен. Конечно, как же еще. У владелицы такой лавки обязательно должна быть сестра по имени Хэвен – «Небеса».
Через двадцать минут я иду на автобус, нагрузив карманы розовым кварцем, кальцитом с оранжевыми кончиками и тигровыми глазами. Также она вручает мне бесплатно несколько ароматических палочек.
– Не забывай регулярно очищать помещение, в котором раскладываешь карты, – говорит она поучительным тоном. – И заботься о себе! Следи за тем, чтобы к тебе не прилипала вся грязь других людей!
– Спасибо, – неуверенно отвечаю я.
– Go raibh maith agat[1].
В автобусе на 17:15 тихо. Слишком поздно для школьников, слишком рано для часа пик. Я надеваю маленькие пластиковые наушники и включаю Walkman с кассетой «Весна 1990». Музыка меня каким-то странным образом утешает, словно белый шум, на который я могу переключиться в своем мозгу. На одном из сидений я вижу сидящего в одиночестве Рори О’Каллахана, и мне кажется, что после того случая было бы невежливо не сесть рядом с ним. Мы одновременно произносим «привет», а затем замолкаем. Он до сих пор смущен той историей, а я не напоминаю ее.
Я смотрю на его ногти. Они до сих пор покрашены в розовый цвет балетных туфель.
– Круто, – говорю я, опуская руку в карман и нащупывая бумажный пакет. – У меня есть камень такого же цвета.
Я показываю ему розовый кварц. Он зажимает его между ладоней, как будто его только что достали из огня.
– Эй! Осторожно! Эти штуки не из дешевых.
– Ты тратишь на это деньги? – спрашивает он, явно удивляясь. – Тут нет веревки или зажима. Его даже нельзя носить.
– Это розовый кварц. Он для… – тут я понимаю, что не помню, для чего он именно. – Для кое-чего важного.
– Так ты этим увлекаешься? Кристаллы, благовония, все такое?
Я вынимаю ароматическую палочку из кармана и размахиваю ею как посохом.
– Ага, можно сказать и так.
– Ого, – он проводит рукой по своей длинной кудрявой челке, которая почти всегда закрывает его глаза, и отводит волосы назад.
– Мэйв, от тебя я меньше всего ожидал, что ты будешь увлекаться всякими нью-эйджевскими штуками.
Его глаза светло-карие, того редкого оттенка, который в равной степени переливается зеленым и золотым. В нем есть своя особенная привлекательность, которая раньше, когда мы были маленькими, делала его похожим на какого-нибудь жутковатого ребенка-призрака викторианской эпохи, но теперь на него любопытно смотреть.
– От меня? Почему меньше всего? – спрашиваю я недоверчиво. – Почему не от… Владимира Путина?
– Ну, понимаешь, от Путина и так всякое такого ожидают, так что если он принесет девственницу в жертву на алтаре, чтобы выиграть выборы, то вряд ли кто-то удивится, – шутит он. – Путин уж точно больше колдун, чем ты.
– Ну ладно, Путин больше колдун, чем я, – соглашаюсь я, пытаясь вспомнить каких-нибудь знаменитостей, которых никак нельзя было бы заподозрить в колдовстве. – А как насчет… Рока? А нет, не считается. Рок точно больше колдун, чем я.
– Ну да, – улыбается Рори. – То есть у него даже имя такое, как будто его нашли в земле. Типа колдун уровня земной богини.
Мы еще некоторое время продолжаем шутить, вспоминая знаменитостей не из колдунов и колдуний. Наконец, когда мне уже больше никто не приходит на ум, а у Рори заканчиваются причины, по которым они должны сильнее меня увлекаться магией, я наконец рассказываю ему про карты из Душегубки.
– А, эти. Которые у тебя были несколько дней назад, да?
– Да, – отвечаю я, стараясь избегать упоминания о других картах, которые мы видели в тот день.
– Ну ладно, можешь показать.
Он вынимает три карты. Паж кубков, Повешенный и туз жезлов.
– Ну, – начинаю я загибать пальцы. – Это паж кубков, видишь? Он олицетворяет собой сны и подсознательные вещи, готовые всплыть на поверхность.
Я показываю на пажа, держащего кубок с рыбой внутри.
– Об этом говорит рыба.
– И что, теперь мне нужно пойти на рыбалку?
– Нет, просто тебе нужно поработать над… идеями, которые еще не оформились до конца. А вот Повешенный – видишь, он висит на ноге?
Я поднимаю карту. Рори кивает, рассматривая человека, привязанного за лодыжку к ветке дерева.
– Он находится в подвешенном состоянии. Не может определиться и сделать выбор. Или просто оказался в непонятном положении, из которого не знает, как выйти.
Выражение лица Рори вдруг меняется. Обычно и без того бледное, оно становится сероватого оттенка.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ну… не знаю. А ты как думаешь?
Рори ничего не отвечает.
– Понимаешь, раскладывать карты – это как двустороннее движение. Ты рассказываешь что-то мне, и мы вместе пытаемся их объяснить.
– А последняя карта что означает? – спрашивает он серьезным тоном.
– А не хочешь сначала поговорить о Повешенном?
– Нет. Что означает последняя карта?
– Туз жезлов? Это как чистый потенциал, чистый огонь. Ты должен найти энергию на то, чтобы делать что хочешь. Что бы паж и Повешенный ни готовили тебе, туз жезлов поможет тебе это осуществить.
Молчание. Рори напускает на себя скучающий вид.
– Да глупости все это, – произносит он наконец.
– Нет, не глупости.
– Глупости. Откуда мне знать, может, ты все выдумываешь на ходу?
– Потому что я не выдумываю. И вообще, что ты так рассердился? Не такой уж и плохой расклад. Повешенный – это не плохая карта, Рори. Он же не в буквальном смысле повешен.
– Как скажешь.
Он переводит взгляд в окно. Когда автобус доезжает до Килбега, мы выходим, едва бормочем «пока» и расходимся. На полпути до дома я вспоминаю, что у него остался мой розовый кварц.
6
Я надеялась, что моя способность запоминать карты Таро каким-то образом скажется на моей общей успеваемости, и мне станет легче учиться. Но не стало. Впрочем, теперь, когда я почти весь день занимаюсь раскладами Таро, школа вдруг превратилась в более приемлемое место. Все просто с ума сошли на картах. Все утро и весь обед я теперь провожу в Душегубке, и мы с Фионой постоянно обмениваемся записками, договариваясь об очередной встрече.
Я раскладываю свои новые камни на полках в Душегубке, и хотя я почти уверена в том, что женщина из «Прорицания» была слишком осторожна со всеми этими «энергиями», после каждого сеанса я поджигаю палочку. Может, даже немного перебарщиваю с этим, потому что к трем часам дня все учителя жалуются на какой-то странный запах во всем здании, но никто из школьниц не ябедничает на «Консультацию по картам Таро в Душегубке». Даже те, которые не интересуются картами, кажется, довольны тем, что у нас, как у одногодок, есть своя тайна. Нечто, что отделяет нас от других.
Фиона очень строго следит за расписанием консультаций и никогда никому не разрешает пропускать очередь или обмениваться своим временем. И всегда в конце каждого дня десять минут выделяет на себя. Я ей почти ничего не говорю. Мы вытаскиваем карты из колоды, но она по большей части лежит на полу и рассказывает, как собирается обучаться актерскому мастерству в Тринити, но что каждый год туда набирают всего семнадцать человек, и она просто обязана попасть туда.
Несмотря на все это, мне нравится Фиона. Экзамены она всегда сдает на отлично, но никогда не хвастается этим, да и к учителям не подлизывается. И не озабочена сплетнями, как все остальные. Большинство девочек, приходящие на консультации, задают одни и те же вопросы: что думает о них лучшая подруга и что говорит о них их лучшая подруга. Мойра Финч и Грейс Адлетт трижды приходили каждая, просто чтобы выяснить, почему другая с ней больше не разговаривает.
У некоторых девочек выходят очень хорошие расклады, но они все равно выходят из Душегубки в слезах, с потрясенным видом. Конечно, они делают это напоказ. Всем хочется получить предсказание о том, что их ждет какое-то невероятное потрясение и что их жизнь резко изменится.
Фиона снова лежит на полу, потирая кусок кальцита с оранжевыми пятнами.
– Мой старший брат врач. Он живет в Бостоне, – вздыхает она. – А мама считает, что актерство – это для эгоманьяков.
– У меня оба брата инженеры, – сочувствую ей я. – А сестра Эбби работает на ЕС в Бельгии. Никто не верит, что я сдам итальянский.
– Да, паршиво. Кому вообще нужен итальянский?
– Ну я так и говорю, – отвечаю я, радуясь, что она на моей стороне. – Лучше бы всем нам учить испанский.
– А ты знаешь, что в Лос-Анджелесе в большинстве районов говорят на испанском? И в тагальском языке много испанских слов.
– Правда? Вот видишь, я права.
Я думаю, что мы теперь подруги. Наверное. Хотя трудно сказать.
Но когда картами начинают интересоваться и в классах, становится труднее. Девочки, которых я не смогла обслужить во время обеденной перемены, между уроками начинают толпиться у моей парты. Мистер Бернард почти всегда минут на пять-десять опаздывает, и все этим пользуются. Окружают меня и начинают умолять разложить им карты.
– Лучше делать это с глазу на глаз, – говорю я девочкам, которым не хватает денег на консультации или которые слишком боятся заходить в Душегубку. – Понимаете, это частное дело.
– Мне все равно! – шутливо восклицает Ребекка Хайнс. – Пускай все смотрят!
– Но мне надо… ну это… сохранять свою энергию.
И это правда. Я начинаю понимать, что мне хотела сказать женщина из «Прорицания». Я скучаю по своим прежним обеденным переменам, когда приходилось выслушивать, как Мишель рассказывает про контурную паластику носа. К концу каждого дня я начинаю ощущать тяжесть. Два дня подряд я засыпаю в своей кровати прямо в школьной форме, пока мама не зовет меня на ужин.
Но я по-прежнему даю консультации. Мне трудно ответить отказом. Мне не хочется, чтобы обо мне думали, как будто я зазнаюсь только потому что раздобыла колоду. Мне хочется, чтобы меня считали приятной, хорошей, веселой. С моими-то оценками только и остается, что надеяться быть веселой и приятной, чтобы я хоть чем-то интересовала других.
Поэтому, вынимая карты в классной комнате, я начинаю немного преувеличивать. Играть на публику.
– Любовники! – восклицаю я, как будто у меня во рту свежая клубника. – А вот это действительно интересная карта.
– Она означает любовь? – возбужденно спрашивает Ребекка Хайнс.
Столпившиеся вокруг девочки хихикают и подталкивают друг друга. Единственная, кого, похоже, вовсе не интересует гадание, это Лили. Я гляжу на нее поверх голов и плеч и вижу, что ее рука тянется к слуховому аппарату.
Она что, отключает его?
– Да, любовь, – отвечаю я Ребекке, хотя это и не совсем верно.
«Любовники» обычно означают скорее поиск гармонии между двумя противоположными силами, чем романтическое увлечение. Но кто хочет это слышать?
– Ты найдешь свою родственную душу, – говорю я.
– Когда? Где? Как?
Я протягиваю ей колоду.
– Спроси карты. Спроси их. Спроси, кто твоя родственная душа.
С другого конца класса на меня смотрит Фиона. Те, кто легкомысленно относятся к Таро, раздражают ее больше, чем меня. Она закатывает глаза и берет в руки телефон. На мой телефон приходит сообщение в WhatsApp. Я быстро бросаю взгляд на экран, наполовину скрытый в моем кармане.
«Как можно настолько грубо играть?»
Я ухмыляюсь и решаю довести дело до конца.
– Ребекка, ты должна спросить карты с открытым сердцем. Спроси их, кто твоя родственная душа.
– Кто моя родственная душа? – спрашивает карты бедная глупенькая Ребекка Хайнс.
– ГРОМЧЕ!
– КТО МОЯ РОДСТВЕННАЯ ДУША?
– Магические силы тебя не слышат, Ребекка!
– КТО, БЛИН, МОЯ РОДСТВЕННАЯ ДУША? – кричит она и вытаскивает карту из колоды.
«Дьявол».
– Сатана! – кричу я, напуская на себя испуганный вид. – Твоя родственная душа – Сатана!
В это мгновение в класс входит мистер Бернард, и все толпившиеся вокруг меня девочки с визгом разбегаются.
– Что? Чем вы тут занимаетесь? Что здесь происходит, Мэйв?
Я быстро прячу карты.
– Ничего, сэр, – отвечаю я скромно.
– Andiamo! Andiamo[2]! – приказывает он жестом всех вернуться на свои места.
7
Несколько дней я не вижу рори, но в четверг снова сажусь рядом с ним в автобусе.
– Привет, – говорит он. – У меня осталась твоя вещица.
Он оттягивает воротник рубашки и вытаскивает длинный коричневый шнурок, который прикрепил к моему кварцу.
– Спасибо, – говорю я, когда он опускает камень мне в ладонь.
Меня немного смущает, что он до сих пор хранит тепло его тела.
– Тебе нравятся всякие украшения, не так ли?
Вопрос довольно невинный, но то, как я его задаю, кажется странным и неловким.
– Ага, – отвечает он вполне беззаботно. – Нравятся…
Он вытягивает руки и показывает свои свежепокрашенные ногти. Теперь они аквамаринового цвета.
– Всякие наряды, – заканчивает он со скромной улыбкой.
– Не осуждаю тебя, – говорю я, рассматривая его сине-зеленые ногти. – Ну, то есть мне самой не очень нравятся косметика, украшения и все такое, но мне кажется, это потому что… ну, единственная причина, потому что от тебя это как бы ожидают, раз ты девочка, понимаешь? Как будто, когда я это надеваю, то я как бы и должна это носить. А от этого все впечатления портятся.
Он кивает, глядя на меня так, как если бы я заговорила на языке, который он не слышал с детства.
– Извини, несу какую-то чепуху. Возможно, это даже не имеет смысла.
– Нет, имеет, – говорит он совершенно уверенным тоном. – Имеет. Наверное, никто из нас не хочет делать то, что от нас ожидают.
Мы немного молчим, размышляя друг о друге в совершенно новом свете.
– Слушай, – говорю я, до сих пор ощущая зажатый в руке теплый розовый камень. – Почему бы тебе не оставить его себе?
– Что? Нет, он твой.
– Не совсем. Как я сказала, мне не нравится носить украшения.
Я надеваю шнурок ему на шею, и камень свисает снаружи на его джемпере. Он быстро засовывает его за пазуху.
– Спасибо, Мэйв.
Мы еще немного молчим, пока автобус едет, а когда выходим, Рори задерживается.
– Собираешься сразу домой? – спрашивает он.
– Нет. А что?
– Да так… что-то мне не очень хочется прямо сейчас домой.
– Ну ладно, – отвечаю я, чувствуя, как в животе образуется комок. – А куда ты хочешь пойти?
Мы идем вдоль берега Бега, пиная камешки и ветки, почти не разговаривая. Похоже, ничего конкретного у него на уме нет. Мне уже приходилось так гулять с другими парнями. Ничего особенного. Они постоянно пытаются найти какое-нибудь местечко поукромнее, чтобы дотронуться до тебя, а я им разрешаю. Такое уже бывало дважды. Конечно, это никакой не секс. Просто так я чувствую, что не отстаю от других.
Интересно, а был ли секс у Рори? Вообще-то ему уже семнадцать. Думая об этом, я краснею и поплотнее закрываю шарфом нижнюю половину лица.
Мы идем по длинному подземному переходу, где кто-то оставил бутылки и сигареты. Это уже много лет место, где тусуются тинейджеры. Граффити на стенах служат напоминанием о трагедиях каждого поколения: Курт Кобейн, Эми Уайнхаус, Мак Миллер. Мы сидим и немного разглядываем их, говоря о том, что поп-звезды и рок-идолы всего лишь люди, которые умирают.
– О боже, так по-готски, – смеется Рори, обхватывая руками колени.
– А знаешь, что еще больше по-готски? – спрашиваю я, роясь в сумке. – Самодельный сборник на кассете.
– Ничего себе! – восклицает он, как будто я вынимаю из сумки отрубленную руку.
– «Весна 1990», – читает он. – Работает?
– Еще как.
Я включаю кассету. Мы берем каждый по наушнику, и я изумляюсь тому, как много песен знает Рори.
– The Cure, – говорит он, когда начинается песня «The Lovecats». – О, и Pixies!
– Не знала, что ты так разбираешься в музыке.
– Ха, Мэйв. Я же играю на гитаре в группе. Ты знаешь это.
– Откуда мне знать?
– Я думал, Лили тебе…
Я прерываю его. Не хочу говорить о его сестре.
– Не знала, понятно? Скажи лучше названия песен.
Он говорит мне названия. Я записываю их в телефон.
Сидя на холодной земле, я начинаю замерзать и встаю.
– Надо идти домой, – говорю я.
– Да, мне тоже.
Наступает молчание. Меня сбивает с толку этот проведенный с ним сюрреалистичный вечер. Мы никогда так долго не были вместе, даже несмотря на то что я ночевала у них в доме с шести лет. Чувство близкого знакомства перерастает в какую-то странную нервозность. Как будто я могу сказать что угодно, а он будет лишь улыбаться и улыбаться или скажет в ответ что-то смешное.
Мне что, нравится Рори?
Почему-то этот вопрос мне кажется очень трудным. Обычно, когда мне кто-то нравится, я в этом точно уверена. Это внутреннее чутье. А не эта странная смесь адреналина и дружбы.
– Ну ладно, увидимся, – наконец говорю я.
Я подаюсь вперед, чтобы обнять его, и наши тела неуклюже сталкиваются.
– Да, ладно. Наверное, завтра.
А затем происходит что-то невероятное.
Он склоняет голову набок и странно улыбается. Такая улыбка в сторону, которой в обычной дружбе не существует. Улыбка, от которой начинают гореть мои ноги, а в горле першит.
– Мэйв, – произносит он тихо, едва слышно.
Теперь он находится совсем рядом со мной. Я вижу его ресницы в том месте, где они выходят из кожи.
– Иди-ка поближе.
Он что, собирается поцеловать меня?
Меня что, поцелует Рори О’Каллахан?
А почему бы и нет?
Я закрываю глаза и жду.
А затем ничего. Никакого прикосновения. Просто голос.
– Меня зовут Ро, – говорит он.
Я открываю глаза и моргаю.
– А?
– Хотел, чтобы ты узнала мое имя, – просто говорит он, и вся магия близости предыдущего мгновения тут же полностью исчезает или, что хуже, все это было просто придумано. – Ты можешь называть меня так.
– Ро. Ро, – повторяю я. – Хочешь, чтобы тебя звали Ро?
Он кивает.
– Да, это мое имя. Я его выбрал.
– О. Окей, Ро, – пробую произносить я имя. – Мне нравится, – честно говорю я. – Какое-то немного таинственное.
Ро поворачивается и в последний раз печально улыбается.
– Все колдуньи в сказках знают настоящие имена всего, правда?
И оставляет меня в недоумении на берегу реки.
