Кэлвин Томкинс
Марсель Дюшан. Послеполуденные беседы
© Calvin Tomkins, 2013
© OOO «Издательство Грюндриссе», издание на русском языке, 2014
* * *
Тем, кого это касается
Вступление
Нью-Йорк, 2012
Пол Чен: Когда Вы познакомились с Дюшаном?
Кэлвин Томкинс: Где-то году в 1959-м. Я тогда работал в Newsweek. В то время отдельной рубрики по искусству в журнале не было. Но порой – раза два-три в год – редактор решал, что нам надо осветить какое-нибудь громкое событие из мира искусства, и для этого привлекали людей из другого отдела. Я тогда писал о международных новостях.
ПЧ: И Вас «бросили на Дюшана».
КТ: Именно. Позвонили однажды и предложили сделать интервью с Дюшаном, что для меня было полнейшей неожиданностью, поскольку в искусстве я совершенно не разбирался. Я тогда, признаться, вообще считал, что Дюшан был делом далёкого прошлого. То есть я, конечно, слышал о нём. Так или иначе, в 1959 году в Париже и Нью-Йорке вышла самая первая монография о Дюшане и его творчестве, редактор мне её прислал, но у меня нашлась от силы пара часов, чтобы её пролистать. Об интервью они уже договорились – встреча была назначена в «Кинг Коул баре» отеля «Сент-Риджес», известной нью-йоркской достопримечательности. Всю стену над барной стойкой там занимала огромная фреска… ох, как его? Известный такой американский художник…
ПЧ: Пэрриш?
КТ: Точно, Максфилд Пэрриш. Гигантская фреска Пэрриша, на которой «старый дедушка Коль-веселый король» со всей своей свитой наливают кубки и зовут скрипачей-трубачей. Чудовищно безвкусная работа. Как сейчас помню – зайдя в зал, я нашёл взглядом Дюшана, мы уселись за столик, и он кивнул на фреску: «Хорошая вещь – вам нравится?». Я решил, что он меня разыгрывает, и рассмеялся – но потом понял, что она ему действительно нравилась. Это меня тогда поразило: он считал эту мазню превосходной. Диктофона у меня в то время, по-моему, не водилось, мы просто начали говорить, а я делал какие-то пометки.
«Кинг Коул бар» в отеле «Сент-Риджес» ( St. Regis New York). Роскошный отель открылся на 5-й Авеню, недалеко от Музея современного искусства (MoMA), в 1904 г. На заднем плане – живописное панно М. Пэрриша, главный герой которого – весёлый король, персонаж английского детского стишка. Панно было написано в 1906 г. для другого отеля, а в 1932 г. переехало в «Сент-Риджес»
ПЧ: Каково было Ваше первое впечатление?
КТ: Хотя вопросы мои большой глубиной, мягко говоря, не блистали, он каким-то образом ухитрялся из каждого вытянуть что-то интересное, и это меня по-настоящему поразило и расположило к нему. Дюшан вообще был очень обаятельным и непринуждённым, чувствовал себя совершенно в своей тарелке, и это передалось мне – как передавалось всем, кто оказывался с ним рядом. Помню, я его спросил: «Вы ведь искусством уже не занимаетесь – чем Вы заполняете своё время?». И он сказал: «Да так, просто дышу – я respirateur[1], разве этого недостаточно?». «Почему вообще людям надо работать? – спросил он. – С чего люди решили, что им надо работать?». Заговорил о том, насколько важно переводить дух, жить в ином ритме, нежели большинство из нас, не пытаться всюду поспеть. Разумеется, потом-то я узнал, что он вовсе не перестал работать, что последние двадцать лет у него ушли на тайный проект, инсталляцию, занимающую сейчас целый зал в Художественном музее Филадельфии[2]. Но тогда об этом не знал никто, кроме жены Дюшана, Тини[3].
ПЧ: А до Дюшана Вы действительно не разбирались в искусстве?
КТ: Ну, оно меня занимало – в обеденный перерыв я начал ходить в Музей современного искусства (МоМА) на всякие выставки, – но разбираться толком, нет, не разбирался. В колледже я записался на курс лекций по итальянскому Возрождению, и мне он тогда очень понравился. Отец мой занимался бизнесом, но в жизни вообще интересовался массой самых разных вещей. Так, в 30-х годах он подружился с одним художником-итальянцем по имени Пеппино Мангравите – на лето мы обычно ездили в Адирондакские горы, он там жил по соседству, – и в итоге начал покупать картины, не только самого Мангравите, но и других художников, которые выставлялись с ним в одной галерее. Настоящим коллекционером он не стал, скорее, приобретал что-то по случаю – Бёрчфилда, например, потом из Европы привёз небольшую работу Марке и акварель Дюфи. Так что, когда я рос, какие-то картины дома были, но особого внимания искусству не уделялось. И, конечно, никакими серьёзными познаниями в этой области я похвастаться не мог. То знакомство с Дюшаном стало для меня переломным моментом, я был им буквально зачарован и немедленно захотел узнать побольше о нём самом – и именно так начал интересоваться современным искусством вообще.
Ассамбляж «Дано: 1. водопад 2. газовый свет». 1946–1966. Художественный музей Филадельфии, США.
Зрители смотрят в «глазок» деревянной двери, встроенной в кирпичный проём. На фоне пейзажа они видят муляж тела обнажённой женщины, лежащей на зелёной траве со светильником в руке, и слышат шум водопада
ПЧ: А сколько продлилась та первая встреча?
КТ: Что-то около часа, наверное.
ПЧ: И потом Вы написали статью для Newsweek?
КТ: Да, она вышла на следующей неделе. Кто-то из коллег мне сказал: «Странная беседа – никогда ещё не доводилось читать интервью с человеком, не ответившим по сути ни на один вопрос». (Посмеивается.)
ПЧ: А что сам Дюшан о нём думал, он Вам не говорил?
КТ: Нет. То есть, уже позднее, когда я писал о нём очерк для New Yorker, он обронил: «Ах, да, неплохо получилось, очень занимательно». Но Тини потом призналась, что Дюшан его никогда не читал – и я склонен ей верить. (Смеётся.)
ПЧ: Когда Вы увиделись с ним в следующий раз?
КТ: Наверное, через пару лет, потому что почти сразу после того интервью я перешёл из Newsweek в New Yorker. Первой моей большой работой для них стал очерк о Жане Тэнгли в 1962 году. Это был такой швейцарский скульптор-кинетик, выстроивший в саду Музея современного искусства совершенно потрясающую вещь – «Оммаж Нью-Йорку», гигантскую машину, созданную исключительно в целях саморазрушения, что она, собственно, с успехом и проделала. И в моих разговорах с Тэнгли постоянно всплывало имя Дюшана. Он был первым, кого Тэнгли навестил, когда приехал в США для работы над «Оммажем». Дюшан мне, кстати, очень помог и с этим очерком – он знал всех и вся в МоМА, был старым другом Альфреда Барра[4], и ему текст во многом вообще обязан своим появлением. О Тэнгли я тогда говорил ещё с Бобом Раушенбергом, поскольку тот попросил его поучаствовать в работе над машиной в саду. Вкладом Боба стал механизм по разбрасыванию денег.
ПЧ: Расскажите поподробнее.
КТ: Это была такая сильно сжатая пружина, между витками которой помещались серебряные доллары, и, когда в процессе саморазрушения машины пружина под воздействием небольшого взрыва растянулась, монеты хлынули на лужайку.
Жан Тэнгли. Оммаж Нью-Йорку. 1960. Ассамбляж из моторов, колёс, труб и разного металлического хлама. Акция с саморазрушающимися машинами была показана в саду Музея современного искусства в Нью-Йорке
ПЧ: Какая полезная вещь в наше время…
КТ: Не то слово! Так или иначе, Дюшан с огромным энтузиазмом относился к Раушенбергу, а сам Раушенберг к тому времени стал большим поклонником Дюшана.
ПЧ: Они были друзьями?
КТ: Они познакомились в начале 60-х. Не знаю точно, как это произошло, помню только, что Боб и Джаспер Джонс вместе отправились в Филадельфийский музей, где в основном и собраны важнейшие работы Дюшана, разглядывали там всё целый день, и этот визит оказался чрезвычайно важным для них обоих. Не то чтобы Дюшан напрямую повлиял на Раушенберга или Джонса. Каждый из них уже сам по себе выработал свой собственный подход к искусству. Но открытие Дюшана придало им новые силы, как бы утвердило то, чем они занимались. Они как раз тогда отходили от абстрактного экспрессионизма и обнаружили много общего между тем, что занимало их, и тем, что делал Дюшан.
ПЧ: А как Вы сами в то время относились к творчеству Раушенберга и Джонса?
КТ: С огромным интересом, к Раушенбергу в особенности и прежде всего. Я писал о нём для New Yorker в 1965 году и тесно с ним общался. Именно тогда я начал по-настоящему осознавать, что происходило в современном искусстве – бурление идей, свобода, сама позиция художника как первопроходца, экспериментатора. Творчество Джонса казалось мне тогда более загадочным, закрытым. Написать о нём что-то внятное я смог лишь много позже.
Марсель Дюшан. 1917. Фото Эдварда Стайхена
ПЧ: Как сложился проект Вашей книги «Невеста и холостяки»?
КТ: Когда я стал работать над серией очерков для New Yorker, – собственно, в серию у меня в голове они сложились уже потом, – то писал о Тэнгли, потом уже о Раушенберге, Джонсе, Джоне Кейдже и, наконец, о Дюшане. И где-то по ходу дела мне стало ясно, что Дюшан был ключевой фигурой для понимания остальных. Все они были его детьми.
ПЧ: А сам Дюшан это «отцовство» признавал?
КТ: Да нет, в общем-то. Они ему нравились, он ценил их творчество, но неизменно отметал вопрос какого бы то ни было влияния: «Да, многие так считают, – говорил он, – но мне лично не кажется, что я на кого-то повлиял».
ПЧ: Какое у Вас осталось впечатление о Дюшане после работы над очерком о нём для New Yorker?
КТ: Насколько я помню, вёл он себя так же раскованно, как и в ходе всех наших с ним встреч. Повторю, любой заданный вопрос вызывал в нём неизменный интерес. Он никогда не был пренебрежителен или нетерпелив. И ещё он был просто потрясающе молод духом. Не помню точно, по какому случаю, но однажды он обронил: «Не забывайте, я на десять лет старше большинства нынешних молодых».
Именно таким я его и видел: неустанно любопытным и бесконечно молодым человеком.