Владимир Кунин
Пилот первого класса
Селезнев
Можно было, конечно, пустить Соломенцева в Хлыбово. Но как только я узнал, что у него на борту какой-то тип из Министерства сельского хозяйства, я подумал о том, что совсем неплохо было бы мне самому слетать с ним в Хлыбово. Посадить его рядом с собой, познакомиться и за время полета поговорить с ним о том о сем… То есть, конечно, «не о том о сем», а о совершенно конкретных вещах.
Мы уже несколько лет боремся за то, чтобы колхозы, где мы ежегодно проводим авиахимработы, имели бы стационарную взлетно-посадочную полосу, непромокаемые склады для ядохимикатов и нормальные жилищные условия для экипажей. С нами соглашаются буквально все. Об этом дважды писали в «Известиях», несколько раз в «Гражданской авиации», в «Комсомолке», еще где-то… Десятки раз проводились совместные совещания на «высоком уровне», наворотили целую гору торжественных и мудрых резолюций, и эта гора, как говорится, родила мышь. Где-то на Украине, говорят, несколько колхозов построили такие полосы, даже с дренажным устройством, говорят.
А мы каждый год должны заново выбирать площадки, мы неделями не можем подняться в воздух из-за раскисшей от дождей земли, теряем черт знает какое количество химикатов, времени, денег и тех же самых урожаев!.. В конце концов, мы рискуем людьми и техникой из-за того, что председатели колхозов боятся истратить в один раз несколько тысяч рублей и претворить собственную же (и нашу) мечту в жизнь. Нет, они будут тратить эти же тысячи на оплату наших простоев, на ежегодную расчистку и подготовку временных посадочных полос.
Вот о чем я хотел поговорить с этим залетным представителем министерства. Чем черт не шутит, а вдруг в моем районе что-нибудь и наладится?.. Да если нужно, я его по всем «точкам» прокачу – пусть посмотрит, как мы работаем, пусть поговорит с председателями колхозов, с экипажами… Лишь бы он толковым мужиком оказался.
– Климов! – крикнул я своему технику. – Подготовь пятьсот одиннадцатую, я на ней в Хлыбово сейчас пойду!..
Все-таки провинциализм – страшная штука! Ну откуда могли знать, что Соломенцев взял на борт какого-то босса? А ведь все вылезли посмотреть на него. У каждого, видите ли, нашлось дело около стоянки, каждому любопытно поглазеть на курьерский поезд, который в кои-то веки по неведомой причине притормозит у глухого полустанка. Маленькие городишки, маленькие подразделения имеют свои маленькие незыблемые законы…
Этот шалопай вполне пристойно посадил свой Як и покатил к стоянке. Я поправил фуражку и двинулся ему навстречу. И все потянулись за мной.
– В чем дело, товарищи? – обернулся я. – Что вы здесь цирк устраиваете? Ведите себя достойно…
А я веду себя достойно? Может, кителек не следует так уж одергивать, а? Замедли шаг, Селезнев… Еще медленнее… Вот так. Спокойно.
Но я же не для себя, для дела. Нам же эти площадки как воздух нужны.
Неподалеку в Ан-2 садились пассажиры. Около самолета стоял Виктор Кириллович Азанчеев и, как мне казалось, с любопытством наблюдал за мной.
Вразвалку прошел Сергей Николаевич Сахно – самый старый летчик эскадрильи. Он что-то спросил у Азанчеева, и Азанчеев что-то ответил, показывая на Димкин самолет. Сахно усмехнулся и остался стоять рядом с Азанчеевым.
Из медпункта вышла Катерина в белом халате, держа Ляльку за руку.
Я разозлился и цыкнул на кого-то из перемазанных мотористов…
Як-12 зарулил на стоянку и выключил двигатель.
В общении с незнакомым начальством всегда очень важна первая фраза, которую ты произносишь. Она, как правило, дает тебе небольшое преимущество на старте и определяет характер всего разговора в дальнейшем. И поэтому я решил, что самое лучшее…
Открылась дверца кабины Яка, и на землю вышел не ответственный работник республиканского масштаба, а девчонка лет девятнадцати в какой-то немыслимой куртке, джинсах и стоптанных кедах.
А потом из самолета выпрыгнул Соломенцев, старательно делая вид, что ничего особенного не произошло, – подумаешь, мол, и пошутить нельзя.
Я почувствовал себя так, словно мне связали за спиной руки и отхлестали по щекам. Растерянность моя была столь велика, что я не сдержал себя и оглянулся вокруг. С фантастической жгучей обостренностью, за какую-то долю секунды, я увидел все.
Как улыбнулся Азанчеев…
Как пожал плечами Сахно…
Как засмеялся Климов…
Как вздохнула Катерина и повела Ляльку в медпункт…
Как Азанчеев посмотрел вслед Катерине и улыбка исчезла с его лица…
Я увидел, как Сахно перехватил взгляд Азанчеева и растерялся, будто неожиданно что-то для себя открыл…
Я повернулся и, стараясь твердо ступать по земле, зашагал к зданию аэропорта. И тут я услышал голос этой девчонки:
– Ох черт… – горько сказала она, наверное, глядя мне в спину. – Напрасно мы все это…
…Весь остаток рабочего дня прошел в каком-то полузабытьи. Мне казалось, что я похож на курицу, которой отрубили голову, а она все еще продолжает дергаться, куда-то бежать и судорожно взмахивать своими нелепыми короткими крыльями.
Я подписывал какие-то бумаги, отдавал привычные распоряжения, написал приказ об отстранении Соломенцева Д. И. от полетов с последующим переводом его в распоряжение начальника склада ГСМ, попросил службу перевозок посадить эту девочку в хлыбовскую машину, возвращавшуюся в отряд из ремонта. Они у нас садились на дозаправку. Словом, я ни на йоту не отошел от обычного еженедельного рабочего распорядка. Но делал я это почти бессознательно, в силу какого-то устоявшегося стереотипа, и все окружавшие меня это чувствовали – в кабинет ко мне почти никто не заходил, а если я и вызывал кого-нибудь, то разговаривали со мной, как с тяжелобольным: тихо, кротко, во всем сразу же соглашаясь со мной…
А я все старался понять: что же произошло? Что привело меня к такому состоянию? Неужели это из-за Димки Соломенцева? Слишком мелко, ничтожно… Может быть, потому, что я тщательно продумал весь разговор с этим мифическим «представителем министерства», а получилось черт знает что, и я теперь оскорблен в своих лучших чувствах? Или потому, что я оказался не очень честен и затеял маленькую, гнусную интрижку – не пустил Соломенцева в Хлыбово, чтобы самому слетать с этим начальником… С каким начальником? Там же не было никакого начальника! Там же какая-то девчонка, студентка какая-то была!
Но какие бы причины я ни находил, в памяти моей и в глазах моих стояло только то, что я увидел, когда обернулся там, на поле.
Как улыбнулся Азанчеев…
Как вздохнула Катерина…
Как Азанчеев посмотрел ей вслед…
Как Сахно перехватил взгляд Азанчеева и растерялся, словно неожиданно что-то открыл для себя…
Сахно
Еще когда с аэродрома ехали – меня Витя Азанчеев на своем мотоцикле вез, – выпить захотелось, я и говорю ему:
– Витек, давай завернем ко мне. Надежда поздно придет – у нее сегодня кружок радио в Доме пионеров. Она там часов до десяти с пацанами провозится, а мы с тобой за это время знаешь как хорошо посидим. Грибочки шикарные, мяса нажарим.
А он мне и говорит:
– Да нет, Сергей Николаевич, спасибо. У меня завтра вылет в семь двадцать.
– Так мы же по маленькой, – говорю.
И так мне захотелось посидеть с ним, так неохота было одному возвращаться…
– Спасибо, – говорит, – Сергей Николаевич. Как-нибудь в следующий раз.
– Ну смотри, – говорю. – Как хочешь. А то посидели бы…
Доехали до гастронома, я и говорю ему:
– Тормозни, Витек, я здесь выползу.
А потом в шутку и говорю:
– Пора тебе, Витя, этот драндулет на «москвича» хотя бы сменить.
– Зачем мне одному «москвич», Сергей Николаевич? – говорит он.
– А ты женись.
– Не на ком, – говорит.
Я вспомнил, как он посмотрел сегодня на Катерину Михайловну Селезневу.
– Все равно, – говорю, – купи, Витька, «москвич»… Я тебе денег в долг дам. А то мне знаешь как тяжело из твоей коляски ноги выбрасывать!..
А он засмеялся и говорит:
– Вот это другое дело! Завтра же и запишусь.
– Ну привет, – говорю. – До завтра.
Попрощались мы с ним у гастронома, и он дальше покатил. Где-то он там на краю города комнату снимает.
Хороший летчик, грамотный…
Пришел домой, переоделся, походил по пустым комнатам и на кухню.
Открыл банку с помидорчиками. Надя их на зиму закатывает страшное количество. Сел, налил себе рюмку и выпил.
Выпил и задумался. Почему это, думаю, именно сегодня меня на водочку потянуло? С чего бы это? Зря Димка так нахально Селезнева напарил. Селезнев мужик стоящий. Как он, понимаешь, повернулся, ни слова не проронил и пошел себе!.. Я бы на его месте этому сопляку так вмазал… Витя Азанчеев тоже гусь… Обязательно нужно глаза на Екатерину Михайловну пялить… Я ничего не хочу про Витю плохого сказать – человек он хороший, серьезный и зря во всякие чувства играть не будет. Так это еще хуже! И себе маета, и людям не очень-то приятно… А Ванька Гонтовой ну такая бездарность! Чуть что: «Командира эскадрильи на вышку!» Ну пустил бы этого щенка в Хлыбово, и никто ничего не знал бы… Никаких никому душевных обид не пришлось бы нести. Ни Селезневу, ни этой девчонке. Хорошо ли людей на позор выставлять?.. Людей от лишних мучений уберегать нужно…
Сегодня с буденновской площадки взлетал – все вроде нормально было. Высоту набрал, лег на курс, начал переориентировать радиокомпас – цифрового отсчета на лимбе не вижу! Стрелку вижу, а цифры плывут, сволочи, в глазах, и хоть криком кричи!.. Ну что ты будешь делать?! Я на другие приборы смотрю – крупные обозначения кое-как различаю, мелкие – ни одного!.. И сразу же голова разболелась… Посидел минут пять, успокоился, и все в норму пришло. Только в затылке ломило до самой посадки…
Кончать надо, кончать… Хватит сквозь медицинскую комиссию на брюхе по-пластунски проползать.
…Только я помидорчик из банки выудил, слышу, Надежда у двери скребется. Дом новый, все дверные коробки наперекосяк: замок врежешь, все совместишь с минимальным допуском, а через месяц дверь не открыть. То ли косяки пересохли и покоробились, то ли, как говорят, действительно дом «осадку дает». Вот и стоишь иногда на лестнице час целый и в собственную квартиру попасть не можешь.
Пошел открывать.
– Не мучайся, – говорю. – Сейчас открою.
Потянул ригель в сторону, и дверь открылась. Стоит Надежда с авоськами. Улыбается.
– Спал? – спрашивает.
– Ладно тебе… – говорю. – Давай кошелки. Сказать не могла, что ли? Таскаешь такие тяжести…
И тут она меня поцеловала.
Пошел я, конечно, приготовил ей ужин, накормил. И сам с ней поел. «Маленькую» допивать не стал. Заткнул и поставил в холодильник. Вроде она мне уже стала и ни к чему.
– Заниматься сегодня будем? – спрашивает Надя.
– А как же! – говорю. – Иди таблицу повесь.
Она с места не тронулась и так осторожно меня спрашивает:
– Может, тебе в диспетчерскую перейти?
– Иди, – говорю, – вешай таблицу.
Она прошла в комнату и вытащила из-за шкафа свернутую в рулон таблицу. Раскатала ее и повесила на стенку.
Это таблица проверки зрения. Точно такая же, какие обычно висят в кабинетах глазных врачей. «Где же указка?» – думаю. Захожу в комнату и спрашиваю:
– Надюш, ты не помнишь, куда я в прошлый раз указку засунул?
– Здесь у меня указка, здесь… – говорит. – Ставь лампу.
И как-то она это сказала, что мне даже вроде не по себе стало. Ладно, думаю. Промолчим. Она тоже, слава господу, не железная…
Поставил я настольную лампу так, чтобы она освещала только таблицу и оставляла в тени всю противоположную сторону комнаты.
– Хорош?
– Хорош… – говорит. И вдруг так раздраженно и нервно спрашивает меня: – Я вот что хочу знать: понимаешь ли ты, что вечно так продолжаться не может? Ну обманул ты прошлую комиссию… Ну черт с тобой, обмани еще одну!.. А дальше?
– Ладно тебе… – говорю. А сам думаю: «А верно, что дальше-то?..»
– Мне-то ладно… – говорит она. – Не криво? Посмотри оттуда.
Я посмотрел и говорю:
– Нормально.
– Ставь стул, – говорит. – Садись.
Я сел. А она снова:
– Так что будет дальше?
Ну тут, честно говоря, я не выдержал! И как рявкнул:
– Я тридцать лет отлетал! Что ты мне прикажешь делать?! Клубникой на рынке торговать?.. Я летать должен! Летать! Я летчик…
– Летчик, летчик… Самый лучший, самый смелый, самый опытный. Что там еще про тебя по праздникам говорят? Не помнишь?
Тут я даже растерялся… Ну надо же такое сморозить!..
– Что я, сам про себя это говорю, что ли?
– Нет. Но раз уж ты «самый смелый», то встань хоть раз и скажи: «Граждане! Может, когда это все и было, а сейчас мне летать уже невмоготу. Спасибо за компанию, извините, если что не так».
– Спятила, дура старая?!
У нее даже вроде бы ноги подкосились. Опустилась она на диван, лицо ладонями потерла и таким усталым голосом говорит:
– Это точно… Я старая дура, а ты у нас самый лучший, самый опытный. Учи свою таблицу, воруй свое счастьице…
И так мне ее жалко стало, что прямо слезы подступили.
Взяла она указку и говорит:
– Закрой правый глаз.
Я прикрыл ладонью глаз и жду, когда она ряд назовет. А она вдруг тихо-тихо говорит:
– Почему-то Миша Маслов мог уйти вовремя. Не учил эту таблицу наизусть…
– Правильно, – говорю. – Миша мог уйти… Ушел. Ушел и умер. А я не хочу уходить. Я не хочу умирать… Слышишь?!
И тут мне уже не ее, а себя жалко стало – просто и не высказать! Сижу как дурак на стуле, глаз рукой прикрыл…
Надежда промолчала, дала мне отдышаться и говорит:
– Я бы на твоем месте без второго пилота вообще не летала бы.
Я встал со стула и твердо, спокойненько ей говорю:
– Не твое дело.
Она подняла голову и так удивленно на меня посмотрела, будто увидела впервые или узнала про меня что-то такое, о чем и подозревать не могла.
– Ах, не мое дело?! Теперь это не мое дело?.. А если в один прекрасный день я окажусь почтенной вдовой на персональной пенсии! Это будет мое дело?! Этого ты хочешь? Этого?..
Меня такое отчаяние взяло:
– Да где я возьму тебе второго пилота?! Где? Соломенцева, что ли, мне просить?..
– Ладно, садись, – махнула рукой Надя.
Я сел.
– Ряд хорошо видишь?
– Ничего… – неуверенно ответил я.
– Какая буква? – Надежда ткнула указкой, кажется, в третий ряд.
– «Ша»…
– Правильно. А эта?
– «Эн»…
– Правильно. Эта?
– Черт… Забыл вроде… – пробормотал я.
– Забыл, забыл! Помнить нужно: третий ряд сверху, четвертая буква справа – «эм»! Понял?
Я повторил про себя несколько раз расположение буквы «эм» и говорю ей:
– Слушай, Надь… А Соломенцева только на время от полетов отстранили или совсем с машины сняли?
– Не знаю.
– Ладно!.. Давай все сначала, – сказал я и снова прикрыл глаз ладонью.
– Четвертый ряд снизу, пятая буква слева?
«Ах, права моя Надюшка, права!.. Что же дальше будет?..»
– Ты меня слышишь? Четвертый ряд снизу, пятая буква справа.
Я поднял глаза на потолок, представил себе все расположение букв на таблице и вспомнил.
– «Ю», – говорю.
– Правильно…
