Ксения Трачук
Свободное падение
«„Мы“! – подумал Максим. – Ну и наглец!»
– Вот что, дружок, хочешь не хочешь, здесь тебе оставаться нельзя. Сам видишь, не Версаль, – усмехнулся он, окинув взглядом свою скромную студию.
– А вы были в Версале? – с надеждой отреагировал его гость.
«Господи, кого же мне это всё напоминает? – подумал Гордиевский. – Ну конечно, Лариосик! Вот ещё «Дни Турбиных» на мою голову!»
– Пошли, я тебя устрою в гостиницу, где-нибудь здесь рядом, хоть на одну ночь. Сколько у тебя есть?
– Чего? – с испугом спросил Жорик.
– Денег, естественно! – проворчал Гордиевский.
Он прекрасно понимал, что даже если сейчас дозвонится до Мишеля, это не поможет: денежные переводы из России в Турцию так просто не проходили.
– Ну, пошли! – властно заявил он и решительно направился к двери.
Уже стоя на пороге, Максим обернулся. Жорик переминался с ноги на ногу посреди его крохотной кухни, сняв очки и нервно теребя руками джинсовый рюкзак. Всем своим видом он чем-то напоминал тех самых малышей из выпусков новостей, которых вытаскивали из обстрелянных фашистами подвалов, – почему-то это была единственная ассоциация, приходившая на ум Максиму. В довершение картины у новоявленного Лариосика по щекам потекли непритворные детские слёзы, которые он поспешно вытер грязным кухонным полотенцем.
«Да и чёрт с ним! – подумал Гордиевский. – Одну ночь потерплю!»
Махнув рукой, он отправился перекладывать свои мощные перины на пол той части студии, что служила кухней: эту ночь Жорику предстояло спать с его, Максима, постельными клещами.
***
Три раунда переговоров с Шаневичем завершились предсказуемой ничьей – недаром тот частенько дразнил Максима «полуевреем»: я-то, мол, настоящий, а ты слабак… Максим вообще не был евреем ни по матери, ни по бабушке, ни по кому-либо ещё. Его родительница Ольга Михайловна, давшая ему эту звучную фамилию (своего отца он никогда не видел), утверждала, что Гордиевские – древний польский род и произошли чуть ли не от краковских вельмож.
Максиму до родословной не было никакого дела. А вот Мишель своим происхождением всегда пользовался и гордился, ни к селу ни к городу вспоминая родственников, половина которых перебралась в Израиль, безумно скучала там по России, но любила пролить слезу по поводу несвободы, душащей их малую родину. Это Гордиевского не смущало, как и дурной вкус и куча других недостатков его бывшего компаньона. Плохо было другое: Шаневич, давний друг Максима, – почти такой же, как Никита, – знавший все его прошлые, настоящие, а возможно, и будущие проблемы, с еврейской лёгкостью устраивал самые разные дела, но, увы, не имел полагающейся к этой лёгкости расчётливости. Этот недостаток в их тандеме компенсировался основательностью – увы, былой – Максима.
Гордиевский помнил, с какой комичной тщательностью Шаневич, в ту пору ещё аспирант, подходил к выбору невесты. Почему-то он вбил себе в голову, что от евреек рождаются только уродцы, и вопреки воле родителей искал себе пару из славянок. И надо же такому случиться, что красавица Маша Непрошенко, стопроцентная украинка, подарила ему малахольного и не похожего ни на мать, ни на отца Жорика! Убедившись в своей жестокой ошибке, Мишель на всякий случай развёлся. Впрочем, ему удалось сохранить с Машей самые тёплые отношения – как и со всеми последующими жёнами, включая вторую, продержавшуюся почти год француженку Сару. Именно благодаря кривоватой, но, как утверждал Шаневич, очень сексуальной мадемуазель Бади его и прозвали Мишелем – эта кличка прочно пристала к нему с той самой поры.
И теперь Шаневич, наконец удосужившись ответить на звонки Гордиевского, умильно вспоминал, как на крестинах тот держал на руках орущего Жорика (напористые Машины родственники настояли, и пришлось провести церемонию по христианскому обряду). Шаневич клятвенно обещал выслать деньги «прямо послезавтра, вот уже бегу», говорил, что ничего не знал об эскападе сына и что в Батуми он «всё для него устроил не хуже, чем у дяди Бори в Хайфе». Почему нельзя было сразу отправить Жорика к израильской родне, Максим не знал, но догадывался: наверняка Маша Непрошенко прослышала, что в Израиле тоже стреляют.
Одним словом, Мишель умолял дать Жорику приют в его шикарных апартаментах ещё на пару дней, не больше. Естественно, Гордиевскому не хватило мужества признаться, что он живёт в самой что ни на есть убогой однушке, как какой-то студент-недотёпа, и что даже это ему фактически не по карману.
Оставался последний ход. Замучившись слушать о болезнях дяди Бори, который так хочет, но не может принять любимого племянника в Хайфе, Максим заявил:
– Короче, Мишель, так и быть: ещё два дня пусть живёт. Но все деньги на его будущее жильё перечислишь мне, понял? Без дураков! Плюс комиссия за неудобства. Плюс твой долг – полностью, понял?
– Ну, знаешь!..
– А ничего, что я тут третий день за ним мусор выношу и еду покупаю?! Учти, квартиру я ему найду, но мне же и своими делами заниматься надо, и…
– Эх, Макс… Всё-таки он твой крестник! Ну, почти. Ты скажи ему, чтоб морепродукты не ел, слышишь? Там листерии!
– Никаких морепродуктов он не получит. Вообще ни шиша не получит – сверх того, на что твоих денег хватит. В общем, даю тебе номер моей карты, киргизской. Только не вздумай по «Свифту» кидать, там проценты дикие. И не позже четверга!
В пятницу Максиму обещали принести билет на «Тоску». Билет! А надо было ещё купить приличные брюки, погладить рубашку, не говоря уже о мытье-бритье! А тут ещё под боком этот еврейский Лариосик…
Впрочем, Жорик проявлял чудеса такта и вежливости: уходил ровно в восемь утра, прихватив всю еду, которую можно было унести с собой, и возвращался не раньше девяти вечера. Чемодан его, естественно, пропал с концами: Гордиевский лично обошёл все окрестные лавки и отели, но знакомые и незнакомые турки только разводили руками.
***
– Дядя Максим, а… куда это вы собрались?
– Ты перестанешь когда-нибудь меня дядей называть? – огрызнулся Гордиевский, примерявший новую рубашку и брюки – самые дорогие, какие мог себе позволить.
Вот засада! Именно в этот день – его единственный выходной, выделенный исключительно для похода на «Тоску», – Жорик явился не поздно вечером, как обычно, а в пять часов дня. Из-за этого одеваться пришлось в ванной комнате, где и повернуться толком было нельзя, не то что посмотреть, как сидит выходной костюм. Наверное поэтому настроение, как нарочно, было паршивее некуда и всё из рук валилось – именно сейчас, когда нужно взбодриться, собраться и выглядеть человеком.
Неделю Максим продержался на своеобразной диете: почти не пил, не считая символического глотка виски на ночь, ел только овощи и мясо, отказавшись от любимых турецких бубликов с кунжутом, и, более того, даже не перекусывал после шести.
Этот трюк пришёл ему на ум неслучайно. В своё время Лера, его секретарша, впихивала в себя по три эклера ровно в полшестого. Заметив такой странной обычай, Максим поинтересовался, в чём дело, и узнал о чудодейственной диете, заключавшейся в отказе от любой еды на ночь. На фигуре его сдобной помощницы это никак не сказывалось, но, впрочем, Гордиевскому было грех жаловаться: добродушная Лера никогда не отказывала начальнику в дополнительных услугах, стоивших ему повышенных премий и косых взглядов коллег, особенно женщин, обойдённых таким вниманием шефа…
Да, было время… И вот теперь вместо спокойного ритуального бокала вина перед выходом приходилось объясняться с Шаневичем-младшим!
– Короче, вернусь поздно, – веско сообщил ему Максим. – А может, и утром, – зачем-то добавил он, коря себя за неуместный оптимизм.
– А парфюм у вас как называется? – с энтузиазмом поинтересовался Жорик, принюхиваясь.
– Чего?
– Ваш одеколон?
– А зачем тебе?
Меньше всего Максиму хотелось теперь делиться секретами мужского обаяния: купленный в местной лавке «парфюм» лишь отдалённо напоминал те, которыми он когда-то пользовался в Москве.
– Просто люблю запахи, – увлечённо продолжал его гость. – Я их все помню. Вот папа душился «Армани», когда с нами жил, а потом перешёл на «Келвин Клайн». А ваш похож на…
– Слушай, тебе тут ещё до понедельника торчать, не больше! – прервал его болтовню Гордиевский. – Сегодня лафа: меня не будет, смотри телек, музыку слушай. Но учти: чтоб порядок был, понял?
Однако Жорик не отставал. За эти несколько дней он, получив малую толику денег, отпущенных Мишелем на квартиру, успел сделать себе пару татуировок и прямо сейчас, непременно, очень хотел узнать мнение своего благодетеля. Однако Максиму было не до узоров на руках и шее Шаневича-младшего: неожиданно хватился очков – без них никуда! – и принялся искать их по всей комнате. Чертыхаясь, наконец нашёл очки под диваном, а поднявшись, обнаружил, что выпачкал брюки в рассыпанных по полу крошках от попкорна. Вот не заладилось так не заладилось…
– Убрался бы, что ли, хоть раз! И никаких чипсов на диване! – рявкнул Максим в сердцах и принялся отряхиваться.
– Да брюки у вас в порядке, не переживайте! Совсем не заметно, – успокоил его Жорик и снова взялся за своё: – Правда, а как вам мои тату? Кринжовые, или ничего?
– Ничего. Ничего хорошего, – уточнил Максим.
Нервничать из-за какого-то попкорна не стоило – не тот случай, поэтому он примирительно добавил:
– Кстати, тут периодически в домофон звонят разные мошенники. В разговоры не вступай, все равно по-турецки ни бум-бум, понял?
– Я что? Как рыба буду молчать, – поклялся Жорик. – А ваши книжки можно почитать? – добавил он, вопросительно глядя на небольшую этажерку с книгами – жалкое подобие роскошной библиотеки, которую Гордиевский когда-то держал в загородном доме.
– Книги? Да читай, пожалуйста. Только из квартиры не выноси, потом фиг найдёшь.
– А чемодан? – горестно спросил Жорик, когда Максим уже стоял в дверях.
– «Чемодан» тоже можешь почитать. На второй полке стоит.
Он жестом указал гостю на любимые томики Довлатова и поспешно удалился.
***
В юности Максим не то чтобы ненавидел, но крепко недолюбливал музыку. Началось это с попытки бабушки пристроить его в музыкальную школу, где он несколько лет с отвращением пиликал на скрипке, терзая себя и окружающих. После фиаско с музыкальным воспитанием Гордиевский перестал воспринимать этот вид искусства как нечто особенное: просто набор звуков, приятных или не очень. Как ни пытался Мишель, игравший на трубе в школьном оркестре, увлечь его джазом, Максим ухитрялся даже под самые жаркие джем-сессии сладко спать в последнем ряду.
Конечно, как любой культурный человек, родившийся во времена социализма, он ещё отличал Гайдна от Равеля и набрался кое-каких знаний специально для участия в «Кто? Где? Когда?», но не более того. Опера никак не входила бы в перечень его интересов, если бы… Если бы в этом мире не жила она.
Конечно, это ничего не меняло. Он никогда не считал её профессию чем-то особенным, достойным охов и ахов, отпускаемых заправскими меломанами. Но теперь… Теперь её имя, случайно появившееся здесь, в Турции, украшало афиши не только Большого, но и Оперы Гарнье, Ла Скала, «Метрополитен-опера»: несмотря на все политические и околополитические потрясения, заполучить её мечтали все. «Новая Мария Каллас», «Сопрано десятилетия», «Сара Бернар оперной сцены» – как только не называли её льстивые критики, всего десяток лет назад смевшие писать о её «несовершенной технике» и «неудачной внешности».
Внешность… Неужели тогда, в их первую встречу, он счёл её непривлекательной? Это не укладывалось в голове. Но, отстраняясь от их сложной истории, Гордиевский вынужден был признать, что она отнюдь не классическая красавица. Слишком большой нос – да, пожалуй. Высокие скулы, волевой подбородок и совсем не идеальная шея – да, это так. Всё спасали и меняли глаза – те самые, что смотрели на него со всех афиш центрального Стамбула. Именно глаза делали её такой, какой она была, – необыкновенной, харизматичной, запоминающейся…
Многие ехидно отмечали и недостатки её фигуры, особенно не самый высокий рост и слишком большую грудь. Что ж, в последнем вопросе Гордиевский мог похвастаться стопроцентной, абсолютной необъективностью!
…Оперный театр Сюрейя показался Максиму каким-то тесным, излишне вычурным. Несмотря на прохладную погоду, внутри было душновато и пахло чем-то терпким и пряным, будто зал специально обработали недорогими, базарными духами. Скромный наряд Гордиевского резко контрастировал с фраками и брендовыми костюмами турок: видимо, в оперу принято было наряжаться как на праздник.
Вежливо подняв весь третий рад партера, заполненный задолго до начала представления, Максим с удовлетворением уселся на своё место: Варгик не подвёл, достал билеты что надо. Главное, артистов будет видно как на ладони – лучше, чем с первого ряда, утыкающегося в оркестровую яму.
– А чем она так хороша, эта Тельман? – услышал он родную речь и невольно обернулся.
Прямо за ним сидели три русские дамочки средних лет, разряженные похлеще турчанок.
Смерив Гордиевского равнодушным взглядом, они продолжили начатый разговор.
– Чем она хороша? Самойловым. Разве ты не знаешь, кто её муж?
– Муж? Говорят, они развелись год назад. Там был такой скандал…
– Ну и что? Всё равно Самойлов её продвигает. Он же банкир. Глава СТБ+, а это главный спонсор Большого.
– Ну, может быть… А вы знаете, что она два раза лежала в психушке? Да-да! В элитной, разумеется, только для знаменитостей. Какая-то безумно дорогая клиника.
– В психушке? И от чего же её лечили?
– Депрессия. Нет, маниакальное расстройство…
– Да ладно, наверняка сплетни!
– Никакие не сплетни, правда! Она сама рассказывала в интервью. У неё было выгорание – ещё тогда, когда она спела Норму в Ла Скала, слышали? У неё случился нервный срыв, ужасный. А потом этот развод с Самойловым… Целый год не показывалась. Да-да, я точно знаю! Это везде писали.
– Какая разница, боже мой! Важно, не с кем она там спит или от чего лечится. Как поёт, вы мне лучше скажите, как поёт?
– Хорошо поёт, ещё бы! Голос фантастический, уникальный тембр.
– Голосов хороших много. Не в этом дело.
– А в чём?
– Она не этим берёт, а другим. Понимаете, девочки?
– Ну а чем берёт? Внешне вроде обычная, ничего такого. В чём фишка?
– Чистый секс. Тельман – чистый секс на сцене! Так про неё написал один критик – этот, как его…
Гордиевский так и не узнал, кто же определил Анну Тельман как «чистый секс на сцене»: зал уже разразился громкими аплодисментами, встречая дирижёра. Максим машинально захлопал, однако мысли его были далеко.
Значит, она не замужем – уже. Всё-таки вышла за своего Самойлова, но развелась. А говорила, больше всего дорожит свободой! Впрочем, мало ли что она говорила? И он тоже плёл бог знает что, сейчас даже вспомнить стыдно…
***
Минуты тянулись бесконечно. Трели Каварадосси, на свою голову давшего прибежище революционеру, только раздражали: Гордиевский не удосужился внимательно изучить либретто, как сделал бы ещё лет пять назад, и теперь тупо ждал, когда же Анна выйдет на сцену. В конце концов, он пришёл лишь ради одного – посмотреть на неё. Конечно, роликов в интернете хватало, но он прекрасно знал, что в её случае живое впечатление сильнее, во стократ сильнее любой видеозаписи.
И вот наконец, ступая по какой-то безумной лестнице, начинавшейся почти под куполом театра, появилась фигура в белом. Спускаться ей явно было неудобно, и, когда Анна дошла до конца этого несуразного сооружения и упёрлась в дверь, за которой находился её возлюбленный, на диво малахольный Каварадосси, – публика взорвалась аплодисментами.
Гордиевский не хлопал, но смотрел во все глаза: её голос, несомненно уникальный и мощный, прельщал его в гораздо меньшей степени, чем всё остальное. И вот она, резко повернувшись, обратилась к заворожённой публике, и он смог её разглядеть…
Невероятно! Как будто она – и одновременно другая женщина.
По подсчётам Гордиевского, ей должно быть тридцать восемь. Однако сейчас казалось, что Тоске не больше двадцати. У неё вообще не было возраста, она как бы растворялась в происходящем и одновременно, словно вспышка молнии, притягивала все взоры.
Её лицо, руки, тело – всё как будто было подсвечено изнутри. Она светилась от требовательной, жаркой любви, словно этот сухонький тип, изображавший художника Каварадосси, воплощал для неё всю земную и божью благодать. И её голос лился как один сплошной поток – то выражая ревность и подозрения, то прощая и наслаждаясь взаимностью. Перевод с итальянского транслировался бегущей строкой на экране, но Максим не смотрел на английские слова: его мало интересовала суть происходящего. Только когда Тоска, последний раз прильнув к губам своего возлюбленного, потребовала: «Нарисуй ей чёрные глаза!» – он улыбнулся про себя: «А у тебя-то, чертовки, глаза не пойми какие!» После этого он перестал смотреть на сцену: всё, что происходило там без Анны, его не занимало.
Весь второй и третий акт Максим томился, едва она покидала сцену: стареющий баритон Скарпиа, пытавшийся уложить её на стол, только рассмешил его, а когда тот пел один, вообще хотелось выйти вон. Но едва снова слышался её голос и появлялась невысокая, но такая выразительная фигура, он невольно выпрямлялся на кресле и сидел так, будто Анна в любой момент могла его заметить. Конечно, ничего подобного не произошло: там, на сцене, она жила не для зрителей и уж тем более не для себя. Она просто жила – так, как жила бы сама Флория Тоска, если бы существовала. Все её движения казались настолько естественными, что грань между зрительным залом и сценой, между настоящим и придуманным, между обыденной жизнью и музыкой стиралась и исчезала, возникая снова, только когда она покидала сцену.
Перед третьим актом, решив не уходить из зала, Гордиевский не удержался и стал судорожно искать в списке контактов её номер. «Анна» – значилось там без каких-либо пояснений. Все остальные Анны были с фамилиями или обозначениями (вроде «парикмахер»), но она… Она была просто Анна. Возможно, этого номера давно не существует, кто знает?..
В тот самый момент, когда он решился написать ей сообщение, словно вспышкой из прошлого на экране появился номер его жены…
– Даш, извини, не могу говорить. Встреча с партнёрами! – зачем-то соврал он и тут же пожалел, что вообще взял трубку.
– Максик, я буквально на минуточку, – затараторила Даша непривычно довольным голосом. – У меня новость, хорошая! Я замуж выхожу! – немедленно сообщила она, и Гордиевский будто вживую увидел, как Даша просияла: наверное так же, как в тот день, когда он сам семь лет назад сделал ей предложение.
Впрочем, новость действительно застала его врасплох.
– Да, представляешь! – продолжала щебетать его бывшая жена. – Всё так быстро вышло, просто замечательно! Но мы уезжаем… Будем жить во Владивостоке, у Жени – моего жениха – там работа. Он советник губернатора… Очень престижно, конечно, и зарплата хорошая, только вот этот переезд – просто ад… Столько хлопот, ужас-ужас! У меня список дел – сто десять пунктов! Никак не могу найти надёжную компанию для перевозки… Ты не знаешь, кстати? А ещё наш Бетсик, Аришкина собачка, – оказывается, ей нужно специальную переноску и…
– А Арина? – не выдержал Максим, наконец услышав имя дочери. – И зачем вообще ты мне это рассказываешь?
– Да в том-то и дело, – продолжала Даша в прежнем радостном регистре. – Как раз для Арины! Тебе нужно сделать новые доверенности. Те, которые ты оформил перед отъездом, не подойдут. Поэтому…
– Ладно, понял… Когда вы едете?
– Ой, Макс, а что там такое? Это оркестр играет? – беспечно поинтересовалась Даша.
– Да нет, музыка в ресторане, – снова зачем-то соврал он. – Так когда вы уезжаете?
– Двадцать седьмого апреля. Успеешь? И Аришу бы повидал, как раз у неё день рождения… Кстати, мы с Женей нашли такую программу – «Зоопикник». Пригласим всю группу детского сада в зоопарк. Здорово, правда?.. Так ты приедешь? Ну пожалуйста…
– Постараюсь, – буркнул Максим и положил трубку.
Да… Значит, пока он занят невесть чем, у его дочери уже появился новый отец. Он не видел Арину так долго, что даже не представлял, какая она теперь: конечно, фото и видео ему присылали, но это не то. Трёхлетняя малышка и пятилетняя девочка – большая разница. Впрочем, она всегда до боли напоминала Дашу, даже губы, как мать, капризно складывала трубочкой: именно поэтому, возможно, по-настоящему полюбить её он, как ни старался, не смог.
Сейчас дочка вряд ли узнала бы его и наверняка не помнила, когда они виделись в последний раз. Изредка приезжая из-за границы, Максим правдами и неправдами избегал встреч с бывшей женой, тем более что она поселилась в загородном доме своего отца.
При мысли о Сергее Павловиче, сыгравшем немаленькую роль в крахе их с Мишелем фирмы, а заодно и его брака, Гордиевский привычно скривился: когда наружу выплыли аферы, которые за его спиной проворачивал неуёмный Шаневич, оказалось, что именно тесть Максима – их главный, самый злостный кредитор… Этого Мишелю простить он не мог и в ярости наделал таких грубых ошибок, что и бракоразводное дело оказалось проиграно в пух и прах, и квартиру, записанную на него, тоже по глупости потерял… Да. Никудышный бизнесмен и ещё более плохой отец. А если верить Даше, к тому же посредственный любовник.
Впрочем, Анна не могла так считать, иначе…
Встряхнувшись, Гордиевский решительно двинулся в сторону буфета: после такого разговора однозначно требовалось выпить. Когда он наконец, отстояв в длиннющей очереди, опрокинул в себя сразу две рюмки бренди, то сразу ожил – более того, неожиданно почувствовал такой отчаянный прилив сил, что руки сами потянулись к сотовому.
Была не была! Он зачем-то ещё раз отряхнул брюки, как будто снова хотел убедиться, что никакого попкорна на них уже нет, и решительно набрал сообщение:
Анна, это Максим Гордиевский. Прямо сейчас слушаю твою «Тоску». Это божественно, другого слова просто нет.
Ему также хотелось добавить что-то вроде «я был идиотом, прости, думаю о тебе всё время», но это показалось слабым, тошнотворно мелодраматичным. В конце концов он даже убрал «другого слова просто нет» и оставил «это божественно».
«Достаточно для первого послания за шесть лет, – подумал он. – Я же вообще не собирался ей писать. И даже если это её номер, будет ли она читать в антракте? Вряд ли, тем более перед последним актом».
И он поспешил в зал, чтобы увидеть, как безутешная Тоска будет горевать над телом расстрелянного Каварадосси.
***
Овации всё продолжались, и конца-края этому не было.
Анна, пылая посреди сцены в своём ярко-красном платье, не успевала принимать букеты. Максим вежливо растолкал соседей и направился к выходу: хотелось поскорее сбросить с себя этот музыкальный груз.
Однако Пуччини никак не хотел его отпускать: несмотря на равнодушие к опере, Гордиевский всем телом ощущал, как сильно пленительные звуки проникли в каждую частичку его существа. Ария несчастного Каварадосси, где звучала главная тема, словно поселилась в его голове, а перед глазами стояла Анна-Тоска в красном платье, с роскошными распущенными волосами… Когда коварный Скарпиа пытался овладеть ею, эта копна в какой-то момент опустилась прямо на них двоих – а ему казалось, что она делала так только с ним!
Чёрт! Сколько можно перемалывать это в голове? Разумнее всего теперь было наконец взять себя в руки и просто уйти. Почему бы не заглянуть к украинским девочкам: самые лучшие шлюхи города к его услугам, только плати… Впрочем, и этот лимит на сегодня оказался исчерпан. Да, когда-то стоило только свиснуть – и он получал секс не за деньги, а совершенно бесплатно… Неужели это было в этой жизни?
Максим вышел на улицу одним из первых и, только пройдя добрых полквартала (он и сам не знал, куда и зачем идёт), вспомнил о телефоне. А вдруг… Нет, вряд ли. Сейчас она переодевается. Наверняка жуткая усталость. А потом… Потом у неё, скорее всего, есть планы. Зачем ей отвечать ему? Кто он? Отчаявшийся лузер, продувший всё что только можно и теперь надеющийся на её благосклонность?
Конечно, даже если она развелась с Самойловым, у неё наверняка есть один, а то и несколько влиятельных покровителей. А может, ещё и молоденький любовник – для удовольствия. А если ей вообще никто не нужен? Сейчас, когда весь мир у её ног?.. Да и за границей, поди, тоже кто-нибудь найдётся. Если бы захотела – давно бы совсем уехала из России, как многие другие…
Телефон, как ни странно, не показывал ничего: он почему-то оказался отключённым. Максим начал спешно нажимать кнопки, но аппарат всё никак не оживал и мигал дурацкой заставкой турецкого «Водафона»10. Наконец сигнал прошёл, и Максим уже собирался проверить сообщения, как…
– Дядя Максим! – Голос Жорика на том конце провода звучал почти так же жалобно, как в тот первый вечер, когда он явился к своему «крёстному» непрошеным гостем. – Я… я не могу дверь открыть. Понимаете, ключ вставляется, но не крутится. Как вызвать монтёра?
– Какого монтёра? Слесаря, может?
– Ну да.
– Никого сейчас не вызовешь. На кой ты вышел на улицу так поздно?
– Я не вышел… – Было слышно, как Жорик стучит зубами. – Я дома.
– Так в чём дело? – заорал Максим, уже потеряв всякое терпение.
– Я… Вы… Просто вы домой сегодня войти не сможете, вот что, – наконец произнёс отпрыск Шаневича с самой жалобной интонацией, на которую был способен. – Понимаете, я хотел закрыться на ночь, как вы обычно делаете, но потом решил, что не нужно: вы же вернётесь… А потом… Походу, я что-то не то с дверью сделал. Ключ теперь её не открывает.
Гордиевский без ответа бросил трубку. Нет, это не Лариосик, это прямо-таки «двадцать два несчастья»!11
В сообщениях оказалось пусто: Анна не прочитала его послание. Гордиевский уже решил было в сердцах стереть отправленное, но внезапно память выдала долгожданную счастливую мысль. «Ритц-Карлтон»! Ну конечно! Она может быть только там.
«Теперь я буду останавливаться только в „Ритце“», – решительно заявила она в их последнюю встречу. Что ж, у неё нет причин экономить на отелях.
Решено: он взял такси и отправился в стамбульский «Ритц-Карлтон».
***
Пока таксист через привычные здесь даже в ночное время пробки вёз его в отель, где он мечтал встретить свою Тоску, Гордиевский набрал в браузере «Тельман интервью». Тут же выскочило с десяток разных видео, и он наугад ткнул в первое. Прислушиваться к тому, что она говорила, не хотелось, но посмотреть, как она держится, двигается, улыбается, – в этом он не мог себе отказать. Но когда машина в очередной раз притормозила в заторе, Максим всё же включил звук погромче.
«А что повлияло на вас как на человека? Может быть, кто-то из ваших наставников, друзей?» – сладким голосом задавала вопрос гламурная журналистка с накачанными губами.
Анна на мгновение задумалась, как будто сомневаясь, стоит ли отвечать, и знакомым ему жестом убрала непослушную прядь волос за плечи.
«Как на человека? Пожалуй, в большей степени книги. В юности я очень много читала, – заявила она. – В музыке мои учителя известны, я уже об этом говорила. А вот в жизни… Только один человек. Знаете, у меня ещё в училище случилась несчастная любовь, очень трогательная. Но я до сих пор помню свои ощущения… Мне кажется, именно это сделало меня той, кто я есть».
«В каком смысле?» – не унималась интервьюерша.
«Во многих смыслах. Я захотела стать другой… Не для того чтобы ему понравиться, нет! А чтобы доказать этому человеку – и себе, – что я достойна большего Что я могу не просто заниматься своим ремеслом… Как же это объяснить?.. Как будто мне захотелось летать. Не ходить по земле, а летать. Всё благодаря этому чувству. А он даже не догадывался, насколько я была им увлечена, просто не замечал меня. Вот поэтому сейчас я говорю об этом так спокойно».
«Тьфу ты, неужели? – ухмыльнулся Гордиевский. – Нет, она всё выдумала для красного словца – просто пиарится. Не может такого быть! А если это и так, то точно не обо мне!»
«О тебе, о тебе!» – подсказывал вдруг проснувшийся внутренний голос, который раньше торопил его проверить сообщения.
И Максим снова проверил – и снова ничего там не обнаружил.
В конце концов, он мог навести справки у администратора и оставить ей записку – а почему бы нет? Что теперь ему терять? Свои двадцать пять?
Снова ухмыльнувшись, Гордиевский обнаружил, что такси уже добралось до пункта назначения и водитель тщетно пытается донести до него этот очевидный факт.
– Проблем йок! – заверил его Максим, расплатился и вышел из машины.
Уродливая громадина современного отеля нависла над ним, как тень сказочного чудовища. На минуту он захотел всё бросить и просто ретироваться. Снова войти в одну и ту же реку?..
Однако пути назад не было.
***
Ночной вид на Босфор ничем не уступал дневному: мириады огоньков по обеим сторонам пролива и неспешно проплывающие корабли манили прильнуть к огромному панорамному стеклу. Он знал, что она попросит задёрнуть шторы, но не спешил: хотелось оставить немного света, чтобы сначала посмотреть на неё нынешнюю, разглядеть каждую чёрточку, каждый жест, прежде чем…
Максим опустился в глубокое кресло и прикрыл глаза: не верилось, что это всё-таки происходит.
Дверь распахнулась, и на секунду он снова перенёсся в оперу: перед ним стояла Флория Тоска. Высоко уложенные волосы, пылающие губы («А ведь она ещё и убийца» – пронеслось у него в голове) и ярко-красное платье – неужели то самое, из третьего акта? Нет, ему только показалось: платье было самой обычной длины, чуть ниже колен, и не ярко-красное, а цвета бордо, и эффект дополняли туфли на высоких каблуках и золотой браслет в форме змеи, плотно облегающий её руку.
Почему-то он, вместо того чтобы подняться и встретить её, продолжал сидеть в кресле. Ни слова не говоря, она приблизилась и устроилась напротив на диване-козетке, полулёжа и подложив руку под голову. В этой позе она напоминала то ли русалку, то ли древнегреческую сирену.
Лицо её казалось непроницаемым: если она и была рада его видеть, то тщательно это скрывала. В приглушённом вечернем свете казалось, что годы совершенно её не испортили – наоборот, смягчили и исправили её черты, придали лицу больше глубины и затаённой страстности.
– Я знала, что ты в зале, – наконец проговорила она каким-то новым, более низким и грудным голосом. – Ужасный спектакль, петь было тяжело как никогда…
– Ты… ты совершенно не изменилась, – невпопад выпалил он и, наконец выйдя из оцепенения, подошёл к ней.
Она не подставила щёку для поцелуя и не протянула руку, поэтому он не нашёл ничего лучше, чем самому взять её руку, и поцеловал её. Браслет-змея зашевелился и упал на пол.
– Оставь, пусть лежит, – скомандовала она. – Он только будет мешать.
