bannerbannerbanner
Никто не пострадал

Ксения Корнилова
Никто не пострадал

Полная версия

Элен не была по ту сторону. Она была здесь. С ней. Она была такой же жертвой этой безумной извращенной фантазии того, кто все это затеял. И она платила – каждый день, каждую минуту помня о том, что происходило в «Зеленой Собаке». Не было нужды даже спрашивать об этом – за нее говорило тело. О! Нет! Не говорило! Оно кричало!

Боль снова вернулась. Устало улыбнувшись, стараясь не разреветься перед незнакомкой, Брук закрыла глаза. Если бы все могли так страдать, как страдают те, кто не умеет забывать. Она была бы спокойна.

– Принеси мне чаю, – прошептала женщина. – Там, кажется, есть еще шоколадное печенье.

Элен неслышно выскользнула в дверь. Оставшись в одиночестве, наконец можно было позволить себе слезы, и она уже не сдерживала себя. Последний раз она позволила себе плакать на похоронах мужа. А перед этим… Нет. Лучше не вспоминать.

* * *

Она проснулась от нежных поцелуев в шею, зажмурила глаза, попыталась увильнуть – было щекотно. Муж смеялся и не давал ей выскользнуть из его крепких объятий.

– С днем рождения, дорогая, – прошептал Дарен Доэрти, и погладил жену по оголенному плечу. Бретелька шелковой ночной сорочки скатилась по мягкой коже, и Брук улыбнулась.

Она любила просыпаться, когда он еще не ушел на работу, и у них обоих было время побыть вдвоем, вместе позавтракать, спустившись на девятый этаж в симпатичный ресторанчик, устроенный в виде ботанического сада и обставленный диковинными растениями. Она всегда брала свежевыжатый апельсиновый сок и овсянку на воде с фруктами и орешками, а он – большой английский завтрак. Иногда она позволяла себе утащить с его тарелки кусок поджаренного зернового тоста – он ел только такие – и, щедро намазав его чуть подтаявшим сливочным маслом, смешанным с натертым сыром, стонать от удовольствия. Если бы не ее работа, можно было бы позволить себе такую шалость каждое утро, но поправиться даже на килограмм было нельзя. Камера не терпела этого.

Сегодня можно было позволить себе все, но Брук по привычке взяла овсянку и, подумав, попросила еще принести ей нежнейший меренговый рулет – непозволительная роскошь. Но в ее сороковой день рождения хотелось безумных поступков.

Это было божественно – нежнейшие взбитые и слегка запеченные белки, почти невесомый крем и кисловатые ягоды – союз, заключенный на небесах. Как и брак мистера и миссис Доэрти.

Она любила своего мужа. Боготворила его. А он отвечал ей взаимностью и готов был бросить целый мир к ее ногам. Когда они поженились – слишком рано по современным меркам, – он устроил ей роль в кино у известного режиссера и не сказал ни слова, когда его молодая жена улетела на целых полгода. Они созванивались каждый день и, вглядываясь в лица друг друга, еще раз убеждались в том, что сделали правильный выбор, – не было ни намека на то, что кто-то из них даже в мыслях изменяет другому.

После завтрака она надеялась затащить его обратно в спальню, но злосчастный телефон разрушил так приятно начавшийся день.

И с этого момента все пошло не по плану.

Дарен уехал, пообещав вернуться на обед, чтобы сходить куда-нибудь только втроем, – на вечер был заказан шикарный банкет, и их дочь давно намекала, что не собирается «участвовать в этом фарсе». Да и глупо было думать, что они смогут удержать хоть несовершеннолетнюю, но абсолютно неуправляемую девчонку, когда ей так хочется искать приключений на свои самые красивые места. А они у нее были.

До двенадцати день протекал хоть и скучно, но зато спокойно. Каждые десять минут приносили букеты цветов, звонил телефон, сразу переключающийся на автоответчик. Брук сидела на балконе и читала, изредка поднимая голову, чтобы посмотреть на свой любимый город, на виднеющийся за высотками парк, далеко-далеко простирающиеся поля. Единственным, что всегда дорисовывало ее воображение, было бескрайнее море, и она точно знала, что свою старость хочет встретить на пляже, сидя в шезлонгах и попивая горячий чай, кутаясь в теплые пледы, и держаться за руку с мужем, как будто не было всех этих лет.

Второй звоночек прозвенел, когда вернулся Дарен, и они стали уговаривать дочь пойти с ними на обед.

– Ты что, не понимаешь? Ты не уважаешь свою мать? – Муж отчаялся найти аргументы и взял стакан, чтобы налить себе чистого виски. Он не нервничал, не кричал. Он вообще редко повышал голос, а потом не находил себе места от чувства вины, но извиняться не спешил.

Дочь кивала, улыбалась и была, как обычно, совершенно равнодушна к тому, что они говорили. Брук пыталась надавить на жалость, подкупить, воззвать к совести – тщетно. Продолжая улыбаться, девушка выскользнула из кухни. Хлопнула входная дверь.

– Не расстраивайся. – Он отставил стакан, подошел к жене и приобнял ее за талию, уткнувшись носом в шею и вдыхая едва уловимый запах ее тела.

– Да нет, все нормально, – грустно потупила взгляд Брук. – Было наивно ожидать, что она сдержит свое слово. Это же я сама виновата…

– Почему ты так говоришь?

Разговоры о том, кто виноват в таком поведении дочери, всегда выводили его из себя. Как и у других мужчин их нового мира, у него не было той сильной эмоциональной привязанности к собственному ребенку, просто потому что она было его плоть и кровь. Сейчас были другие законы, и никто из отцов не стал бы закрывать глаза на выходки чада только потому что она носила его гены.

– Ладно, забудем, – она улыбнулась и погладила его по щеке тыльной стороной ладони. – Может, мне стоит ее догнать? Пообещать что-то… стоящее? Она давно просит снять ей квартиру или отдельный номер.

– Не все вопросы решаются деньгами, Брук. Когда ей исполнится восемнадцать, она будет вольна делать все, что захочет. С моими деньгами или без – зависит только от ее поведения. И ты знаешь – я уже на грани.

– Знаю, – засмеялась она. – Ты у меня такой забавный, когда злишься. Ну, пошли! Я бы слона съела.

Обед прошел в молчании. Даже не дожидаясь десерта, Дарен поцеловал ее в щеку и уехал на работу. А Брук поехала в единственное место, которое давало ей ощущение наполненности, – в свою студию для девочек, мечтающих стать моделями, актрисами или телеведущими.

К шести, вернувшись домой, она привела себя в порядок, надела красивое шелковое платье, больше похожее на ночную сорочку. Несмотря на свои сорок лет, женщина прекрасно выглядела и прекрасно себя чувствовала. Она не замечала возраста, глядя на идеально ровное лицо, на подтянутое тело, на аккуратно уложенные волосы и легкий макияж.

Ее уже ждали. Роскошный зал для приемов в их же отеле, где они занимали весь верхний этаж, был украшен цветами, сверкающими украшениями, отражающими свет свечей бокалами и тончайшей фарфоровой посудой. Собралось человек двести, не меньше, и все ждали своей очереди, чтобы поздравить хозяйку торжества, преподнося ей бархатные коробочки с драгоценностями. Все знали, как она их любила.

Дарен Доэрти сегодня необычно много пил. Его бокал с чистым виски, казалось, никогда не опустеет, хотя он раз за разом прикладывался к нему и делал большой глоток.

– Милый, у тебя все хорошо? – Брук положила ему руку на плечо и заглянула в глаза.

– Отлично. Не бери в голову.

– Это из-за дочери?

– Ты же знаешь. – Мужчина поморщился и отстранился. – Ты слишком мягкая с ней, Брук.

– А мне кажется, ты слишком груб. – Легкая улыбка должна была смягчить резкие слова, но сегодня все шло не по плану.

– Мне надоели ее выходки, – процедил сквозь зубы муж и, развернувшись, ушел к бару. Тайна непустеющего стакана была раскрыта.

Пара бокалов мартини, один бокал шампанского, чашечка крепкого кофе и несколько воздушных пирожных. Плавая, словно в расплавленном золоте, в любви своих друзей и поклонников, Брук почти забыла и про напивающегося мужа, и про сегодняшнюю ссору с непримиримой дочерью. Сейчас она готова была согласиться на все – даже на немыслимое предложение отдать ее в интернат для трудных подростков, замаскированный под элитную школу исключительно для отвода глаз. Ни к чему всем было знать, что у них есть какие-то проблемы.

– Если бы было только одно слово, которым тебе надо описать твое состояние сейчас. Что бы ты выбрал?

Брук и Дарен стояли на балконе и смотрели на город, на темнеющий где-то вдалеке парк, на квартал старых заброшенных домов, покупаемых местной элитой только потому, что это было модно и статусно. В них давно никто не жил, и сейчас они были просто еще одним черным пятном на ночной карте города.

– Странный вопрос, – буркнул мужчина и нахмурился. Он много выпил в этот вечер и, как всегда в таком состоянии, становился хмурым и молчаливым.

– Ответь. – Брук схватилась за его плечо и прильнула к нему. Она знала, что это не поможет смягчить его настроение. Просто так хотелось ей самой.

Он молчал. Молчал, смотрел куда-то вдаль и думал о чем-то своем. Она не смотрела на него, но чувствовала кожей, как все меняется. Как напрягаются мышцы, как едва заметно расправляются плечи, как подбородок поднимается выше, а изо рта вырывается выдох, больше похожий на рычание.

– Решимость.

О, да. Это было его слово. Ему можно было даже не отвечать – она уже знала. И, как всегда, наслаждалась тем, что в их мире было так легко понимать другого. Самого близкого.

– Я чувствую это, – прошептала Брук. – А ты чувствуешь мое слово?

Он покосился на жену и, кажется, впервые за вечер улыбнулся.

– Оно у тебя всегда одно и то же. Умиротворение.

– Ты прав. – Женщина рассмеялась и еще теснее прильнула к его плечу. – Я же не плохая мать только потому, что мне так хорошо, хотя я даже не знаю, где мой ребенок?

– Она уже не ребенок, – отрезал Дарен. – Ты слишком возишься с ней.

– Да? Ладно. Я верю тебе.

Умиротворение. Какое важное и нужное слово. И так подходило оно под этот вечер.

Гости разошлись. Проводив последнего, миссис и мистер Доэрти поднялись к себе на последний этаж. Дочери дома не было, и вряд ли она сегодня вернется – у нее была дурная привычка пропадать на день или даже два и заявляться, когда отец блокировал кредитные карты. Хоть чем-то ее можно было контролировать.

 

Стоя у барной стойки, Брук варила кофе – себе и мужу. Подойдя к ней со спины, он положил руки на плоский живот, чуть вздрогнувший от его прикосновения. Он целовал ее в шею, в затылок, в плечи. Тонкие бретельки соскользнули вниз, и платье упало к их ногам. Она шумно дышала – возбуждение волнами накатывало, туманило мысли. Каждая клеточка кожи вибрировала, и в голове было только одно: «Давай уже! Сейчас!». Но он не спешил. Ему нравилось чувствовать, как податлива она становится в его руках, как трепещет ее тело, как сбивается дыхание, как сердце то бешено колотится, то замирает в груди. Ее удовольствие возбуждало его больше, чем прикосновения.

Они любили друг друга, а потом просто лежали на полу. Ее голова устроилась на его плече, глаза закрыты.

Умиротворение.

– А если дочь вернется? – прошептала Брук и захихикала. Словно ей было не сорок, а только восемнадцать, и они прятались от ее родителей в загородном доме у озера.

Это было волшебное время. Но самое удивительное – ничего с тех пор не изменилось. Ни его любовь, ни ее. Ни их отношения, наполненные взаимопониманием и доверием.

– Ты права. – Он тоже рассмеялся, поднялся сам и помог встать ей. Они переоделись в домашнюю одежду и вернулись к барной стойке – сваренный кофе уже остыл, и пришлось делать новый. Они пили его, смотря друг на друга без слов и доедая утащенные с банкета остатки трехъярусного торта, украшенного свежими ягодами.

Звонок в дверь заставил Брук вздрогнуть от неожиданности – у дочери были ключи, а никого больше они не ждали.

На пороге стояла девушка, облаченная в вонючую, пахнущую потом, мочой и блевотиной рваную одежду. Ее лицо было все в ссадинах и царапинах, а один глаз заплыл и не открывался.

– Мам…

Брук показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Этого просто не может быть! Неужели этот оборванец – ее дочь?

Дарен подскочил к ним, подхватил под локти жену и отвел ее в кресло. Девушка, едва сдерживая слезы, убежала в свою комнату. Через минуты раздался звук льющейся воды.

Прошло полчаса. В третий раз подливая в свой стакан виски, мужчина закурил, наплевав на то, что жена просила его не дымить в квартире. Сама Брук даже не обратила на него внимания, смотрела в окно и чувствовала, как подергивает левый глаз, – должно быть, нервы. Наконец их дочь появилась на пороге, уже умытая и переодетая в чистый спортивный костюм. Капюшон она надела на голову, несмотря на то, что в номере было довольно жарко – хоть так старалась не привлекать внимание к своему изуродованному лицу.

Она что-то говорила, говорила – слова не укладывались у Брук в голове. Этого просто не может быть! Не может быть, чтобы в этот упоительный вечер, когда она наслаждалась своей роскошной жизнью в компании друзей и любимого человека, когда они занимались любовью прямо у барной стойки, когда она жмурилась от удовольствия, доедая нежнейший торт, с ее девочкой могло твориться такое.

Слова все не иссякали. Не выдержав напряжения, женщина сорвалась.

– Я не знаю, чего ты хочешь. Но так нельзя! Ты хоть представь, как это отразится на нашей репутации? А если кто-то узнает, что тебя туда заманили… деньгами? Неужели мы не обеспечиваем тебе того, что…

– Мама, речь сейчас не об этом. – Дочь закатила глаза, как делала всегда. – Они… должны поплатиться за это. Но я понимаю – без вас мне никто не поверит! Тем более что я несовершеннолетняя! Вам что, плевать на то, что они со мной сделали? Пап?!

На Дарене не было лица от злости. При одном взгляде на него у Брук защемило сердце – таким она его еще не видела.

– Ты зря помылась, дочка, – процедил он. – Теперь трудно будет доказать, что…

Девушка не дала ему договорить. Схватив ключи от его автомобиля, лежащие на барной стойке, она бросилась вон из номера.

– Погоди! – Брук побежала за ней. Следом и ее муж.

Они нагнали дочь в лифте. Совершенно безумная, она не хотела ничего слышать, и не оставалось ничего другого, как согласиться поехать с ней. Хоть что-то Брук хотела сделать правильно.

За руль села девушка – Брук и Дарен слишком много выпили за вечер. И хоть огромный кадиллак и не был идеальным выбором для молодой, едва научившейся водить дочери, ничего другого не оставалось, как согласиться. Ждать такси и даже подниматься за ключами от миниатюрной машины матери она не соглашалась.

Полил дождь. Сидя на заднем сидении, женщина вжималась в кожаную обивку и закрывала глаза, когда они на скорости проезжали очередной перекресток, поднимая вокруг себя фонтаны грязной воды. Это все было похоже на сон. На страшный сон. На кошмар. Но не хватало сил проснуться.

Дарен пытался уговорить дочь успокоиться, развернуться, поехать домой, но девушка не слушала. Она научилась игнорировать их и теперь не реагировала, уставившись остеклевшими глазами перед собой, но не видя дороги и не реагируя на сигналы светофора.

– Милый, прекрати, ты что, не видишь – ты делаешь только хуже, – шептала ему на ухо жена, пытаясь усмирить разгневанного впервые в жизни мужчину. – Она же ребенок. И мы… мы ее родители, мы должны ей показать, что мы верим. Что мы за нее. Что мы… как минимум не против!

– Ты что, не видишь – она под наркотой! – зло выругался муж. – Ты не представляешь, что может быть, если никто не докажет, что то, что она нам рассказала, – правда. Ты сама-то можешь в это поверить? Вспомни, сколько раз она приходила в таком состоянии…

– Никогда она не приходила такая… такая… – женщина пыталась подобрать слова, но выходило плохо. Их дочь действительно несколько раз едва приползала домой – пьяная, едва живая. Но никогда еще она не бросалась тут же к ним с просьбой ей помочь. С просьбой наказать ее обидчиков. Просто потому, что это был ее выбор. И даже если и были на ее теле синяки – не было в них ничего криминального, если все происходило с согласия.

Дождь все хлестал по прозрачной крыше, и Брук, задрав голову, смотрела через прозрачную крышу в темноту, изрыгающую потоки воды, словно стараясь смыть этот день – ее сороковой день рождения. Снова вернулись мысли о том, насколько по-разному провели его она сама и ее малолетняя дочь. И, если она говорила правду, жить с этим придется им всем.

Машина набирала скорость и неслась вперед. Дарен продолжал свои ничтожные попытки, а девушка за рулем только ухмылялась. Или так просто казалось? Не видя ее лица сейчас, сложно было сказать, что может чувствовать человек, прошедший через подобные ужасы, и на что готов ради того, чтобы отомстить. И эта неизвестность пугала. Гораздо больше, чем несущееся под колеса кадиллака полотно дороги.

Следующее, что помнила Брук, был сильный удар. Их кадиллак влетел в ехавший слева седан, протаранив ему бок, и остановился. Сидящих на заднем сидении мужчину и женщину, не пристегнутых ремнями безопасности, откинуло на спинки впереди стоящих сидений. А потом была темнота.

Сознание то возвращалось, то снова проваливалось в плотное черное ничто. Кто-то вынес ее и мужа из машины, опасаясь того, что может вспыхнуть пожар, и отнес под прозрачный козырек остановки, протараненный седаном. Рядом сидела девушка – она была не в себе и явно плохо соображала. Пытаясь поднять голову или открыть глаза, она мычала, словно не могла говорить. Показалось, что это их дочь, и на душе стало спокойно. Дарен, сидя рядом с Брук, сжимал ее руку. Подняв голову, последнее, что увидела женщина, была спортивная машина. У нее был открыт поднимающийся верх, и это показалось таким странным и таким важным. Обыденные мысли о том, что придется долго сушить салон или менять машину, были спасительным якорем, который может помочь задержаться в этом мире, не проваливаясь туда, где есть только боль, мгла и бесконечное ничто.

Очнулась она в больнице. Все тело болело, голова раскалывалась. Даже легкий поворот шеи дался с трудом.

Брук лежала в одноместной палате, подключенная к каким-то аппаратам, отсчитывающим пульс и давление. Рядом стояла капельница, протянутая к кровати и острой иглой входящая в вену левой руки. Место прокола болело и ныло. Хотелось выдернуть этот чужеродный предмет. А еще – не терпелось уйти отсюда.

Женщина и не помнила, когда была в больнице в последний раз. Разве что когда рожала свою единственную дочь. Ее здоровьем занимался врач, приходящий на дом для того, чтобы взять необходимые анализы или прописать легкое обезболивающее. Других проблем у нее не было.

Мужа рядом не было. Почувствовав волнение, Брук сразу услышала, как зачастил прибор, отсчитывающий пульс, как по коридору раздались шаги, и как открылась дверь. Над ней засуетились медсестры, врачи, и скоро она снова провалилась в сон.

* * *

Следующие несколько часов она помнила короткими вспышками.

Дарена на каталке привезли к ней в палату – у него было все нормально, но кружилась голова, как только он вставал на ноги. Что-то с шейными позвонками. Они молчали, смотрели друг на друга. Не было ни сил, ни желания облекать то, что и так было написано на лицах, в слова.

Приходила полиция. Дочь так и не нашли – никто не мог сказать, куда она пропала после аварии. На ее поиски отправили все силы, даже жители города прочесывали улицы за большое вознаграждение. Тщетно.

Когда стало лучше, Брук отвезли домой, и она уже приходила в себя в своей постели.

Нестерпимо болела спина. Врачи настаивали на том, чтобы оставить ее на реабилитацию, но женщина наотрез отказалась. Ей надоели белые стены и услужливый персонал. Все это просто кричало о том, что она беспомощная. И это было больнее, чем изнуряющая боль в пояснице, спускающаяся по левой ноге до самой пятки.

Дарен много пил. Каждый вечер, заходя к ней в комнату, он приносил с собой неизменный стакан с чистым виски.

– Ты опять пьешь, – Брук поморщилась и прикрыла глаза.

– Тебе что-то не нравится? Я могу уйти. – Он не был грубым. Скорее, равнодушным. Словно ему и правда было все равно – уйти или остаться.

– Ты же знаешь, что нет. Но я… переживаю. Мы делаем все, что можно. Ее найдут.

– Уверена? – хмыкнул муж и опустился на краешек кровати. – Я подрядил лучших людей, поставил на уши весь город. Они прочесали все. Каждый сантиметр – ее нигде нет.

– Прошло всего пять дней…

– Прошло уже пять дней, Брук! Не обманывай себя! Она не вернется!

Из глаз полились слезы. Как ни силилась она остановить их, до крови кусая губы, ничего не получалось. Ей тоже плохо – больно и плохо – от одной мысли о том, что больше никогда в ее комнату не войдет разукрашенная, словно проститутка, дочь и не начнет выговаривать ей очередные претензии. Пусть уж лучше так. Пусть уж лучше она будет кричать, бить посуду, ломать все на своем пути, устраивать истерики и скандалы – лишь бы вернулась.

Брук впервые узнала, как удивительно тихо может быть дома. И ей это не нравилось. А ведь когда-то она наслаждалась этой тишиной и ценила моменты, когда могла побыть одна. Это было прекрасно на короткие минуты, но не дни. И тем более не годы.

Дарен молчал и болтал в стакане остатки виски. Он не смотрел на нее – не мог. Знал, что она плачет, и что не хочет, чтобы он был свидетелем этому.

– Ты не думаешь, что это… мы во всем виноваты? – Наконец он поднял на нее глаза.

– Что? О чем ты говоришь?

– О той аварии. Это как… как какой-то смертельный пазл. Складывая кусочек за кусочком, ты получаешь… аварию. После которой… ты сама знаешь.

– Я не понимаю тебя.

Удивительно, но эта мысль действительно не приходила ей в голову, и Брук с трудом понимала, что он пытается сказать. Конечно, всплывали мысли о том, что они неправильно ее воспитали, но ведь не это стало причиной катастрофы? Или все-таки…

– Она наша дочь. И мы не справились. Мы просто не справились, Брук. Не смогли. Может быть, слишком были заняты друг другом. И своими делами. Я компанией, ты своей студией. Оставалось ли место в наших сердцах для того, чтобы там жила еще и наша дочь?

– Ты говоришь ужасные вещи, – прошептала она. Слезы высохли – от них не было и следа. – Ты не можешь винить меня. Не можешь винить себя. Мы же пытались! Разве мы не пытались?

– Плохо пытались, – Дарен усмехнулся, вытряс из помятой пачки сигарету и с наслаждением затянулся. Он знал, что она не решится ему что-то сказать. Не сейчас.

Жена действительно ничего не сказала. Протянув руку, она взяла сигарету и вопросительно посмотрела на него. Вспыхнул огонек зажигалки, зашипел загорающийся табак, горло Брук раздирал вонючий дым. Она не переносила его, но должна была признать – он действительно успокаивал. И треск тлеющей в дрожащих пальцах сигареты – тоже.

– Ты думаешь, надо было отправить ее в интернат? – задумчиво спросила она.

– Не знаю. Честно – не знаю. Я просто постоянно чувствую, как меня сжирает изнутри чувство вины. Ты думаешь, это когда-нибудь пройдет?

 

– А ты хочешь, чтобы это прошло? – вздрогнула Брук.

– Нет.

– Но это пройдет. Ты же знаешь, – тихо прошелестела одними губами женщина и кинула бычок в стоявшую на тумбочке кружку с недопитым цветочным чаем.

Он поднял на нее глаза и долго смотрел, словно пытаясь найти там ответ на давно мучащий его вопрос.

– А я не хочу, чтобы это прошло.

Не говоря больше ни слова, Дарен Доэрти вышел из комнаты.

В один день все изменилось. Уже прошло десять дней со дня аварии, дочери все не было, а муж внезапно затих. Он перестал пить. Перестал заходить к ней в комнату, словно боялся, что она увидит то, что он собирался сделать. И она бы увидела – будь только у нее силы встать с этой дурацкой кровати. Преодолеть эту боль и решиться, пусть ползком, но увидеть его. Возможно, что-то можно было бы изменить.

Когда Брук Доэрти наконец-то встала с кровати, ее мужа было уже не узнать. Бледное, заросшее лицо говорило не только о трагедии, но и решимости. Какая ирония! Именно это слово он назвал тогда, стоя на балконе в ее сороковой день рождения. Она просила – умоляла – сходить к врачу или хотя бы поговорить с ней, выгрузить все, что накопилось, что терзало и мучило, но он только отстранялся и уходил в свой кабинет, куда – даже его несносная дочь это знала – нельзя было заходить никому, кроме него самого.

Это произошло в тот день, когда она этого меньше всего ждала. Утром муж, улыбаясь, позвал ее вновь на завтрак в их любимый ресторан в стиле ботанического сада. Сидя за столиком среди цветов и растений, она ела овсянку с ягодами и орешками, а он – английский завтрак. Плюнув на фигуру – она и так похудела на несколько килограмм за последний месяц, – Брук заказала себе меренговый рулет и, прикрыв глаза, постанывала от удовольствия, отправляя в рот ложку за ложкой.

Потом они поднялись наверх и занялись любовью. Он был нежным, как тогда, у барной стойки, но было в этом что-то неуловимое, что только спустя несколько часов его жена распознает как ПРОЩАНИЕ.

Дарен Доэрти спрыгнул с балкона. Он не был пьян, не был расстроен. Он был умиротворен и полон решимости. Два важных слова, всплывших невзначай в их разговоре на балконе тем последним счастливым вечером. Ударившись об асфальт, его тело превратилось в кашу из крови, осколков костей и чего-то белого, вытекающего из расколовшегося о край тротуара черепа. Проходящая мимо женщина с ребенком едва успела отскочить, а вот молодой паре, самозабвенно целующейся прямо под балконом роскошного пентхауса, не повезло. Оба умерли в тот же день, их даже не успели довезти до больницы.

Решившись умереть, Дарен Доэрти сделал странный выбор, забрав с собой тех, кто только-только начал жизнь вместо того, чтобы позвать в этот последний полет свою жену. И она ненавидела его за это.

Хоронили в закрытом гробу – даже лучшие специалисты не смогли собрать что-то похожее на некогда симпатичного импозантного мужчину, чьи виски тронуло сединой. Сразу после поминок его оставшаяся совсем одна жена уехала домой и долго сидела на том же самом балконе, словно пытаясь найти в себе то, что нашел ее муж, – решимость и умиротворение. Но тщетно.

Предсмертную записку она нашла в тот же день – видимо, он оставил ее на столике, но ветром ее сдуло в самый угол.

«Теперь я наказан достаточно».

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru