Ксения Корнилова
Никто не пострадал
Она была для него особенная. И, черт побери, ей это нравилось.
* * *
Провалы в памяти начались через месяц после аварии. Первый раз – в тот день, когда Руби возвращалась домой в темно-розовой мятой юбке и с темными кругами пота на белой майке после ужина с красивым высоким незнакомцем, ждавшем ее пробуждения в палате больницы.
Это было странно. Она не просто не помнила последние пару часов – что она ела? О чем они говорили? Как они расстались? – но и терялась в пространстве. На какое-то мгновение ее пронзило осознание, что она не узнает улиц знакомого маршрута, своего родного города. Она не помнила, откуда едет, куда хочет попасть, и как ей это сделать.
Сердце заколотилось. Замерев с широко раскрытыми глазами, Руби вцепилась в руль и подалась вперед, чуть не упираясь головой в лобовое стекло новенького роскошного седана класса люкс, подаренного отцом на выписку из больницы.
Через секунду это чувство прошло. Осталось только странное ощущение в теле, и дико разболелась голова. Припарковавшись в первом попавшемся кармане, девушка вышла из машины и огляделась по сторонам. Ну, да. Вот он – знакомый кинотеатр. Мимо него она пять лет ездила, когда училась в институте. И кафе напротив – там варили умопомрачительный кофе и пекли булки с изюмом. Кофе она пила нечасто, но любила брать горячую выпечку и покупать свежее молоко у бабушки, сидящей буквально за углом у входа в продуктовый магазин. Молоко было теплым и вкусно пахло. А булочка была с хрустящей корочкой и большим количеством темных засушенных ягод. Мягких и вязких.
Задребезжал телефон на приборной панели. «Как добралась?:)». Руби ухмыльнулась, потерла пульсирующие болью виски и забралась в салон, отделанный светло-бежевой кожей с темно-бордовыми вставками под цвет самой машины.
«Еще еду», – отправила она и переключила рычаг передач.
Краем глаза она поглядывала на экран телефона, но он молчал, смотрясь как черная дыра на светлой обивке пассажирского сидения. Ее нетерпение немного раздражало, и все сильнее болела голова.
С того дня провалы в памяти стали происходить регулярно. Было терпимо, если выпадало несколько минут или часов. Хуже – когда выпадали целые дни и даже недели.
Руби не помнила свою свадьбу. Смотря на фотографии, где она выглядела по-настоящему счастливой, что-то сжималось внутри. «Почему я этого не помню?». Не помнила она ни венчания в частном ботаническом саду, ни роскошного приема на двести человек, процентов девяносто из которых она видела впервые, ни первой ночи со своим новоиспеченным мужем, наполненной запахом соленого моря и растущих у их хижины цветов. Проснувшись тем утром, первое, что она почувствовала – тянущая приятная боль внизу живота. А первым, что увидела – мужская рука с длинными пальцами на ее животе.
Она никому про это не рассказывала – и так была слишком странной для их мира, чтобы признаться еще и в том, что у тебя с головой явно что-то не в порядке. Сходив один раз втайне ото всех на консультацию к известному неврологу, она успокоилась – физических повреждений не было, и он был уверен, что это всего лишь последствия той аварии.
Прошло несколько месяцев, и Руби не смогла вспомнить целый месяц. Целый месяц работы над одним очень важным проектом.
Она уволилась. Не видела в себе силы и возможности ходить на работу, стараться что-то делать, налаживать работу своего отдела, если вот так вот просто могла забыть про все.
Муж ничего не сказал. Денег у них было достаточно, и они ни в чем не нуждались и могли вообще не работать.
– Ты не сойдешь с ума дома? – только нахмурился он.
– Найду себе занятие, – пожала плечами Руби и отвернулась – он слишком хорошо ее знал и слишком быстро мог понять, что не просто так она уходит с любимой работы.
Было даже странным – как у нее получалось скрывать свою тревогу? Как он не видел, что с ней что-то происходит – что-то действительно важное и серьезное? Иногда ей даже хотелось, чтобы он все понял, – как серийным маньякам хочется, чтобы их поймали, но они не решаются сдаться и только допускают ошибку за ошибкой.
Оказаться безработной было странно. Несмотря на то, что у нее не было нужды работать – если не муж, то отец мог ее обеспечить, – девушка предпочитала строить карьеру и весьма успешно, при этом отказываясь от какой-либо помощи. И теперь, сидя на взъерошенной кровати и смотря, как собирается на работу муж – застегивает голубую рубашку, накидывает клетчатый пиджак, кидает в портфель какие-то бумаги, в которых пропадал весь прошлый вечер, – ее раздирала зависть. И немного страх.
Первое время она находила, чем себя занять, – ходила в тренажерный зал, встречалась с немногочисленными подругами, сидела одна в огромном кинотеатре с трехлитровым ведром попкорна на дневном сеансе, пробовала рисовать, писать книги, петь и даже варить мыло.
Картина ее мира менялась, а вместе с ней менялась и сама Руби. Чувство собственной никчемности постепенно омрачало обычные дни, и они теперь тянулись, словно длинные вагоны товарного поезда, грохоча по рельсам ее скучной жизни. Какое-то время спасали кулинарные подвиги, на которые девушка вдруг решилась, хотя никогда раньше не любила готовить, но от вида поджатых губ вернувшегося с работы, жутко уставшего и голодного мужа запал пропадал, пока и вовсе не исчез. Будильник, обычно заведенный на шесть утра, был благополучно забыт, и утро начиналось где-то к обеду. Так было проще – не таким долгим казался новый день.
Ее красивый молодой муж начал раздражать. Все чаще, когда он задерживался на работе, в мозгу рисовались сцены, в которых впору сниматься только порнозвездам. И не важно, что от него никогда не пахло чужими духами, не приходили внезапные ночные сообщения с неизвестных номеров, а сам он относился к ней с особой нежностью, – Руби недоступно было видеть реальность. В голову постоянно лезли мысли, заволакивающие все вонючим колким туманом и отравляющие время, которое должно было стать самым счастливым, – ее первый год замужества. Сейчас, как никогда прежде, она хотела бы изменить свою дурацкую поломанную психику, не позволяющую так же объективно смотреть на мир, как это делало все человечество вот уже несколько поколений. Застрять в двадцать первом веке казалось худшим из наказаний.
– Почему ты еще со мной? – Девушка сидела на высоком барном стуле, поджав к груди одну ногу, а другой болтая в воздухе. Перед ней стояла тарелка разваренных макарон – «паста карбонара» в ее собственном исполнении, – а напротив сидел муж и стойко пережевывал клеклое тесто.
– Не понял. – Он удивленно поднял брови, не отрывая взгляда от тарелки.
– Даже я своим недоразвитым мозгом – или что там у меня не так – понимаю, что веду себя отвратительно. И никто не стал бы этого терпеть – мой отец не стал.
– Твой отец поймал твою мать на влечении к молодым мальчикам, – сухо отрезал он и посмотрел на нее ледяным взглядом.
– Поймал, – фыркнула Руби. – Она ж ничего не делала. Просто посмотрела. За такое что, разводятся после тридцати пяти лет совместной жизни?
– Что ты от меня хочешь? – вздохнул муж и откинулся на спинку стула, возя по столу стакан с терпким гранатовым соком.
– Я хочу тебя понять. Ты же знаешь – мне это сложно. Я вижу… вижу все совсем по-другому. Вот скажи мне – что-то изменилось для тебя после свадьбы?
– Нет. – Он пожал плечами и принялся вилка за вилкой отправлять в рот остывшие и слипшиеся макароны. Руби поморщилась. Кольнуло чувство вины – даже смотреть на это было неприятно. – А что должно было измениться? Та же квартира. Та же жена. Та же работа. На меня даже не повлияло твое увольнение – я все равно тебя не видел целыми днями. Конечно, я понимаю, что ты изменилась. Но на этом все. Реальность такая же. Она статична. Увы.
– Увы, увы, увы, – Руби смаковала это слово, как изысканный деликатес, подаваемый как комплимент от шефа в ее любимом французском ресторане – каждый раз разный. – Ты бы удивился, если бы увидел мир моими глазами.
Спрыгнув с высокого стула, она поставила тарелку с остатками макарон в раковину и, прихватив с собой коробку конфет, ушла в гостиную.
Муж пришел через десять минут, сел рядом и положил руки ей на плечи. От них пахло сигаретами и цветами, которые росли у них на балконе – он наивно предполагал, что размятые в пальцах лепестки способны отогнать этот резкий запах, так знакомый ей. Так пахло ее детство.
– Тебе, может быть, скучно? – пробормотал он. – Хочешь, поезжай в отпуск. Отдохни. Развейся.
– Одна? – Руби скривилась, словно съела жирную зеленую муху, и надула обиженно губы. – Не хочу без тебя.
– Но я не могу. Мне надо работать, – засмеялась муж и, поцеловав ее в шею, поднялся с дивана и отошел к небольшому бару.
Он стоял и перебирал бутылки, словно собирался выпить. Но девушка знала – он не пьет в рабочие дни. Да и на выходных мог пригубить бокал вина за компанию или опрокинуть рюмку водки. То ли нечего ему было глушить в обжигающей внутренности и проветривающей мозги жидкости, то ли он знал какой-то секрет, как можно оставаться трезвым в этом безумном мире.
Или это только ее мир был безумен?
Лениво наблюдая за мужем, Руби чувствовала, как ее переполняет дикая ненависть. Она слишком долго жила одна – больше трех лет – и отвыкла постоянно видеть перед глазами напоминание о том, насколько ей не повезло. Иногда она представляла – что бы сделала, на что решилась бы, будь она как все. Вот сейчас, ощущая внутри копошащуюся червями злобу, ушла бы она от него? А может, они бы никогда и не поженились? Или… смогла бы она рассказать ему про то, что так ее мучает и из-за чего пришлось даже уйти с работы?
– Я давно хотела тебе рассказать… У меня, кажется, проблемы с памятью, – внезапно даже для себя вдруг выпалила девушка.
– Что? – Он обернулся, серьезный, нахмурившийся, все еще держа бутылку с темно-золотой этикеткой в руках. – Какие проблемы? Ты ничего не говорила.
– Не говорила, – равнодушно пожала она плечами. – А должна была? Я думала, вы умеете считывать людей…
– Мы же не читаем мысли, Руби. Что за бред ты несешь? Что значит проблемы с памятью? – Это действительно волнение? Или хорошая игра?
– Я… я была у врача. Они ничего не нашли. Так что… Сказали – последствия той аварии. Помнишь?
– Еще бы. Лучший день в моей жизни.
Он заулыбался, поставил, наконец, бутылку обратно в бар и подошел к ней. Взяв ее лицо в свои руки, он долго всматривался в ее глаза, а потом, чмокнув в нос, вышел из комнаты.
Руби ошарашенно смотрела ему вслед. Что? Лучший день в его жизни?
Это никак не укладывалось у нее в голове. Для нее та авария была не только самым ужасным событием, но и имела колоссальные последствия – если верить врачам, и она действительно теряла память из-за нее. Но дело было даже не в этом. Очевидно, что он имел в виду встречу с ней – своей женой, – но даже в этом она не могла разделить его радость. Все чаще и чаще последнее время ей казалось, что она сделала ошибку. Самую серьезную за всю свою жизнь. Иначе как объяснить это постоянное зудящее чувство раздражения, сковывающее ее, как только он возвращался домой. Как объяснить то, что она забывала значимые события из их совместной жизни – свадьбу, медовый месяц… И даже первое свидание! Может быть, это был какой-то врожденный механизм защиты? Может, это и была ее та самая особенность, которой ей так не хватало?
Девушка поднялась, медленно, словно крадучись, подошла к бару и, налив себе виски – всего на один глоток, – залпом осушила стакан. Жидкость обожгла язык, небо, спустилась по пищеводу, растекаясь теплой негой внутри. Кажется, она начинала понимать, что чувствует муж, отец и любой другой человек, когда вдруг осознает, что ни к чему сопротивляться, ни к чему держаться за кого-то. Ты не вступаешь в бой, не ищешь мирных переговоров. Просто разворачиваешься и уходишь. А внутри чувствуешь, как обрывается связывающая вас нить и падает на пол. Никто ее не держит – ни ты, ни он.
Это была последняя мысль, которую она запомнит. Последнее ощущение невероятной легкости в теле. А следующие несколько месяцев пропадут из памяти Руби Бейкер.
Глава 2
Брук
Чайки носились, как сумасшедшие, суетясь над вздымающимся морем, лишь бы схватить зазевавшуюся рыбешку, не успевшую нырнуть поглубже. Куда хватало взгляда, простиралось бескрайнее море, и казалось, что не было на Земле никого, кроме нее одной.
Брук Доэрти никогда бы не подумала, что встретит свою старость вот так – сидя на балконе фешенебельного отеля, служившего ей последним пристанищем. Вряд ли она когда-нибудь еще решится на переезд, учитывая, что даже путь от кровати до мягкого уютного кресла, обдуваемого легким бризом, давался ей с трудом.
Ее муж умер. Давно. Так давно, что она почти забыла, как он выглядит. Есть хоть какая-то прелесть в старости – никто не удивляется, как из твоей головы испарялись образы близких людей. Жаль только, что нельзя было стирать что-то по своей воле. Она бы затерла один единственный день, в который так хотелось вернуться и все изменить. Вряд ли можно было сделать хуже. Куда уж…
Ее помощница сидела чуть в стороне и читала книгу, каждые пять минут поднимая глаза на свою подопечную. Вдруг что? Она нравилась Брук – молодая, в меру упитанная ровно настолько, чтобы не вызывать у нее отвращения или, напротив, чувства зависти, с медицинским образованием, хорошими рекомендациями и, что важнее всего, с удивительной способностью не производить ни звука. Так, чтобы складывалось ощущение, что ее вообще нет. Иногда девушка даже умудрялась напугать свою подопечную, подойдя к ней сзади и задав какой-то вопрос.
Элен. Ее звали Элен. Фамилию миссис Доэрти не помнила – не было нужды. Да и кто в их время обращает внимание на то, как зовут твою помощницу, если тебе самой сегодня исполнялось семьдесят, а детьми и внуками ты не окружена. Ничего не остается, только довольствоваться компанией за деньги. Причем немалые.
Брук с трудом поднялась, шаркая тапочками, подошла к решетке, отделяющей ее от бескрайних просторов, и стояла, не отрывая взгляд от трепещущего в ожидании бури моря.
– Милая, можешь принести мне плед? Становится холодно. Только тот, что мне подарили на день рождения. Поищи, он должен быть где-то в коробке…
– Да, миссис Доэрти. Сию минуту.
Элен замешкалась на пороге, не желая бросать подопечную. Она чувствовала, что что-то не так – не могла не чувствовать, – но и противиться просьбе тоже не смела. Тихо колыхнулся почти прозрачный тюль, отделяющий комнату от балкона, и женщина осталась одна.
Это было так просто. Так правильно. Сделать один шаг, податься дальше, за решетку, и разделить со своим мужем, которого она даже не помнит, эту вечность.
«И почему я не сделала этого раньше?».
* * *
Волны лениво накатывались на берег, прогоняя мелких птичек, клюющих что-то в песке и смешно семенящих тонкими лапками. Это был ее первый день здесь, на море, в лучшем пятизвездочном отеле, куда она переехала, измучившись от города, в котором все напоминало то, что так хотелось забыть. Она слишком долго оттягивала этот момент. Надо было давно решиться.
– Миссис Доэрти, вам не холодно?
Услужливая и большую часть дня молчаливая Элен, ее помощница, шла в трех шагах позади и несла теплую шаль, прихваченную на тот случай, если Брук Доэрти, которой она прислуживала уже много лет, замерзнет.
Женщина не удостоила ее ответом, лишь слегка качнула головой.
Ей сегодня исполнялось шестьдесят. Несмотря на то, что многие в этом возрасте только начинали жить, выходя на пенсию и занимаясь внуками, Брук чувствовала себя на все девяносто – здоровье давно было ни к черту, а следить за ним не хотелось. Не горело в ней желание радоваться или хотя бы не мучиться от болей, изнуряющих ее каждый день.
Никто не догадывался, да и она сама до недавнего времени не понимала, почему так рьяно борется с попытками врачей привести упрямую пациентку в надлежащий для ее возраста вид. И только буквально вчера, глядя, как Элен собирает чемоданы, она наткнулась на вылетевший из коробки, которую, должно быть, не доставали уже несколько лет, листок всего с четырьмя словами:
«Теперь я наказан достаточно».
И сразу стало спокойно, словно с души сбросили тяжкий груз. И сразу стало не страшно когда-нибудь оказаться насквозь больной и выжившей из ума старухой, выбравшей себе самую жестокую меру наказания. Гораздо легче было бы просто сигануть с балкона их пентхауса, расположенного в доме прямо в центре города. Последнее выступление, последние аплодисменты. Снова толпы фанатов, жаждущих прикоснуться к ее искусству. О чем еще может мечтать актриса?
С пятнадцати лет, как только начала участвовать в конкурсах красоты, отборах в рекламные ролики и малобюджетные фильмы, Брук чувствовала, как вдыхает этот мир каждой клеточкой своего тела. Сначала родители, а с восемнадцати лет и сын владельца центральной городской телевизионной компании Дарен Доэрти делали все, чтобы девушка не чувствовала нужды ни в чем. У нее было все, о чем может только мечтать в меру красивая и даже слегка талантливая актриса, после рождения ребенка решившая, что ей лучше прекратить разъезжать по стране и миру и устроиться на телевидение в программу новостей.
Так она стала местной любимицей. Их с мужем, занявшим главный пост отца, приглашали на вечера, рауты и светские приемы. Практически ни одно событие в городе не обходилось без семьи Доэрти.
Когда стало понятно, что матери из нее не вышло – дочка росла взбалмошная, себе на уме и уже с одиннадцати лет вытворяла такое, от чего волосы шевелились на голове, – Брук с помощью своего благоверного открыла студию для девочек, желающих повторить ее путь в театре, кино или на телевидении. Всю свою материнскую любовь она сливала в талантливых миловидных крошек, и неудивительно, что обстановка в семье только накалялась.
Дарен предпочитал ничего не замечать. Он рано уходил на работу, всегда поздно возвращался, а выходные проводил либо в загородном клубе, играя в гольф или теннис, либо запершись у себя в кабинете, куда даже неуправляемая дочь не решалась заходить.
– Знаешь, Элен, ты права. Становится холодно. – Женщина обернулась на свою помощницу, преданно следящую за каждым ее шагом, и протянула руку с крючковатыми, изъеденными артритом пальцами.
Ей казалось, что они гуляют уже целую вечность, – спину ломило, колени горели огнем. Но нет. Отель находился всего в сотне метров. Стоило пойти обратно в номер и прилечь ненадолго – возможно, ей просто нужен отдых, – но, упрямо сжав тонкие губы, Брук развернулась обратно и пошла, распугивая бегающих вместе с волнами смешных птичек на тонких ножках. Но уже через пару метров почувствовала, как словно током прострелило поясницу, отдавая в левую ногу по всей задней стороне, и сдалась.
– Знаешь, нам лучше вернуться, – криво улыбнулась женщина, пытаясь скрыть нестерпимую боль. Она знала, что есть всего несколько минут, чтобы самостоятельно добраться до комнаты и лечь в постель, прежде чем боль станет невыносимой, и она упадет, без сил и возможностей подняться на ноги.
Элен все поняла без слов – как хорошо, или как плохо, что в их мире нельзя было ничего скрыть. Все чувства, эмоции, мысли были как на ладони. Она подбежала к хозяйке и, придерживая ее за локоть, дала на себя опереться, чтобы пойти хоть чуть-чуть быстрее.
– Может быть, мне позвать помощь? – забеспокоилась девушка. Она уже приметила пляжные лежаки, где можно было бы переждать, пока не подоспеет подмога.
– Нет, зачем? Пока иду. Спасибо, милая. Не баламутить же весь отель из-за одной сумасшедшей старухи.
Брук хрипло рассмеялась, чувствуя, как усиливается боль, с каждой секундой, с каждым вдохом, распространяясь все дальше вдоль позвоночника и становясь нестерпимой. На подходе к дверям к ним уже спешили двое здоровенных парней, одетых в форму, украшенную логотипом отеля, – Элен умудрилась позвонить администрации и вызвать помощь, несмотря на протесты хозяйки.
Через пятнадцать минут она уже лежала на кушетке, поставленной на балконе по ее просьбе, и стонала. Если не шевелиться было терпимо, то стоило даже закашлять или глубоко вдохнуть, как тело принизывало током жесточайшей боли. Обезболивание не помогало – оно никогда не работало так, как нужно, только притупляя бдительность и помогая поверить в то, что вот-вот станет легче. Эффект плацебо, не более того. Да Брук и не ждала особых чудес. Слишком хорошо знала эти приступы. Слишком часто лежала вот так, без движения, иногда на кровати, иногда на полу, с которого было легче перевернуться и поползти, сдерживая рыдания и крики, в туалет. Ее такой видела только мать, а потом – Элен. Никому другому не разрешалось входить в комнату. Хватало ей и того унижения, которое она испытывала и без лишних глаз. Мать давно умерла, и ничего не оставалось, как довериться заботливым рукам Элен и паре парней в белой униформе – они все еще толклись в дверях, не решаясь уйти. Вдруг что-то потребуется.
– Вы можете идти, – во рту пересохло, и говорила она с трудом. – Я в порядке. Спасибо.
Благородство. Внешний лоск. Манеры. Игра на публику. Плохой бы она была актрисой, если бы не вела себя так всю свою жизнь. Да и во что бы тогда превратились все эти последние двадцать лет? В бесконечное нытье о неудавшейся жизни? Она такой не была. Не была, до того дня, когда ей исполнилось сорок.
* * *
– Мы не можем уже третью программу искать тебе срочную замену из-за того, что ты опять не можешь выйти, Брук. – Главный режиссер новостной передачи, выходящей каждую неделю в самое рейтинговое время, явно нервничал. – Пойми, это бизнес.
– Ладно, – равнодушно пожала плечами женщина и потерла ноющую поясницу. Она уже пятый раз села и опять встала – находиться в одном положении было невыносимо. – Ты хочешь, чтобы я ушла? Я уйду.
Она взяла маленькую сумочку и вышла из своей гримерной.
Брук Доэрти прекрасно понимала, что так не может продолжаться. С каждым разом приступы боли в спине становились все сильнее, и сегодня, в день ее пятидесятилетия, ее скрутил очередной прямо перед прямым эфиром – на ее постаревшее, но все еще красивое лицо уже наложили грим. И сейчас, буквально за полчаса до начала передачи, команде приходилось искать ей замену.
Боль пронизывала поясницу и спускалась по левой ноге, словно нервы натягивались между бедренной костью и ступней, и любое растяжение мгновенно приводило к новой вспышке истощающей муки. Сев в такси, женщина постаралась распрямиться, почти сползая спиной на сидение, но это почти не спасало.
– Побыстрее, пожалуйста. – Над верхней губой выступили капельки пота, во рту пересохло. У нее было всего несколько минут до того, как боль станет невыносимой.
Ее мать, только-только справившая семьдесят лет, но выглядевшая младше и энергичнее дочери, уже стояла в дверях. Опершись на ее руку, усыпанную пигментными пятнами, Брук добралась до спальни и, упав на кровать, застонала. Наконец-то можно было расслабиться и немного передохнуть, пока не стало еще хуже.
– Тебе надо сходить к врачу, Брук. Зачем ты себя мучаешь? – мать кричала из кухни, одновременно заваривая любимый цветочный чай. Свежеиспеченное шоколадное печенье уже лежало на большом блюде, в центре которого стояла розетка с вкуснейшим апельсиновым джемом, купленным у местного фермера. – Посмотри на меня – я гораздо старше, а выгляжу…
– Я все поняла, мам! – ответила ей дочь и тут же скорчилась от боли. Началось.
В следующие как минимум три дня ей предстоит лежать, не шевелясь, и ползать в туалет, кусая до крови нижнюю губу, чтобы не разреветься в голос.
– И тебе нужно найти помощницу! – Мать вошла в комнату с большой кружкой чая и шоколадным печеньем. – Мне уже тяжело, Брук. Ты должна это понимать.
– Я это понимаю, мам, – поморщилась женщина и закрыла глаза. – Как только мне станет легче…
– У меня есть рекомендация. Прекрасная девушка. Молодая, да, но очень порядочная, аккуратная и…
– Ты что, хочешь, чтобы я прямо сейчас начала проводить собеседование? – Новый прострел боли заставил Брук вздрогнуть.
– Она придет, вы поговорите. Что тебе еще надо проводить? Будешь устраивать кандидатам испытания, как первоклашкам?
– Ладно, дай ее резюме. Или что там у тебя есть?
– Резюме, рекомендательные письма, фотография. Сейчас все принесу. Лежи, не вставай.
– Как будто я могу, – процедила женщина.
Мать унеслась в другую комнату и уже через минуту вернулась, неся в руках пакет. От нее веяло такой энергией, она так хотела поскорее избавиться от вынужденной тяготы, что ее дочь даже не подумала обижаться, а только расхохоталась, беря из ее рук пухлую коричневую папку.
– Ну, давай посмотрим на твою прекрасную… Элен.
Переворачивая листок за листком, Брук едва вдавалась в смысл написанного. Девушка и правда была достойная, из хорошей семьи, с прекрасными характеристиками из школы, института, где она училась на медсестру, с первого и текущего места работы – частная клиника с незнакомым названием.
Устало бросив папку на кровать, Брук закрыла глаза и постаралась не шевелиться. Боль пульсировала, мешала думать.
– Ну, что скажешь?
– Ладно, зови, – простонала женщина и, прищурившись, гневно взглянула на мать.
– Прекрасно! Она придет через час. – Та вся светилась, словно выиграла в лотерею.
– Как через час?
– Я имела наглость договориться с ней заранее. Извини, но у меня тоже есть личная жизнь!
– Тоже? – Брук рассмеялась и тут же пожалела об этом – каждый вдох давался с трудом.
– Ты поняла, о чем я говорю.
– Поняла.
Мать с видом победителя забрала с собой папку, кружку так и нетронутого чая и блюдо с шоколадным печеньем и восхитительным апельсиновым джемом, а Брук осталась лежать, закрыв глаза. Этот час будет долгим, как и все последующие три дня.
Звонок в дверь разбудил ее. Найдя удобное положение и почувствовав, что боль ненадолго отступила, женщина задремала и совсем была не готова к приему гостей. Ее карьера телевизионной ведущей закончилась буквально несколько часов назад, когда она хлопнула дверью гримерки и ушла, и было непривычно думать о том, чтобы предстать перед кем бы то ни было в непрезентабельном виде. Никто, кроме матери, даже ее собственный муж, никогда не видели ее в таком состоянии, и одна эта мысль добавляла страданий. Как будто ей было мало.
– Брук? К тебе пришли.
Голова матери показалась в дверях, оценивающий взгляд скользнул по мятой кровати. Через секунду в комнату вошла молодая и довольно симпатичная девушка, на вид не больше тридцати лет. На ней был аккуратный брючным костюм из мягкой ткани – удобно и практично, – белая футболка и простые белые кеды. Волосы, зализанные у лица, собраны в пучок, а глаза едва тронуты тушью. Молодость и спокойствие – это считывалось с ее улыбающегося лица.
– Добрый день, меня зовут Элен, – голос тихий, достаточный только для того, чтобы не напрягать слух.
– Проходите, Элен. Извините, не могу встать или хотя бы сесть. Моей матери позарез понадобилось строить свою личную жизнь в ее семьдесят с хвостиком лет, и я вынуждена принимать вас в таком виде.
– Ничего страшного. Я все понимаю. – Наклон головы вправо, слегка прикрытые глаза, мягкая улыбка. И снова этот приятный, звучащий как песня, голос.
– Ладно. Я, признаться честно, никогда не… собеседовала никого. Этим… Этим занимался муж.
Элен молчала. Ее мать пристально смотрела, чуть ли не закатывая глаза, – она устала от этой драмы. В их времена, когда никто ни к кому не привязывался и легко отпускал ушедшего близкого человека, было глупо так страдать.
Брук не страдала. В ней не было ничего, за что цеплялась ее память, если только не происходило что-то из ряда вон. Например, первая в ее жизни необходимость самой разбираться с прислугой. Все остальные помощники – повар, уборщицы, секретарь, отвечающий за документы, давно работали с ней, и не было нужды выбирать кого-то нового. Но до личной помощницы она не опускалась никогда.
Именно так – опускалась. Пусть многие знакомые презрительно кривили свои недавно сделанные носы, узнав, что она со всем справляется сама, Брук никогда не приветствовала в команде человека, который будет таскать за ней шаль или приносить с полки любимую книгу. Ей казалось, что это как раз и есть начало конца. Когда ты перестаешь быть настолько активной, чтобы самой себя обеспечивать всем необходимым.
Мать кашлянула, намекая на то, что пауза затянулась. Схватив папку с документами, Брук начала снова перелистывать страницы, стараясь зацепиться за что-то взглядом, что поможет ей сформулировать какой-нибудь каверзный вопрос, достаточный для того, чтобы собеседование провалилось. Она не собиралась доставлять своей родительнице удовольствие и обрекать себя на признание собственной беспомощности.
– Элен, тут написано, что вы работали в клинике… Частной клинике. Я не слышала о ней ничего.
– О, мэм…, то есть, миссис Доэрти, это маленькая клиника, она расположена в одном из отелей города и обслуживала исключительно наших постояльцев.
– Отель… Хороший, должно быть отель. Как называется?
– Вы вряд ли там бывали, – почти неслышно засмеялась Элен. – Отель и бар «Зеленая Собака».
Брук побелела. Она знала это место – ее дочь рассказывала о нем. И эта… эта девушка работала там. Она не может не знать, что там творится. И… не может вот так просто приходить сейчас к ней.
– Мама, ты можешь идти. Элен мне идеально подходит. Вы же можете начать прямо сейчас?
Элен коротко неуверенно кивнула, не сводя глаз со своей новой хозяйки. Если бы она умела, как и другие, разбираться в людях с полувзгляда, то бежала бы отсюда без оглядки.
Хлопок входной двери. И тишина. Такая, что можно резать ножом, – так плотно висел воздух, наэлектризованный злостью, бурлившей в Брук Доэрти.
– Вы кажетесь взволнованной. – Элен смотрела на нее с выражением искренней заботы.
– Что? – Женщину словно обдало ледяной водой. Даже боль в спине на мгновение стихла.
– Вы побледнели. Может быть, я вызову врачей?
– Ты ничего не понимаешь, да, Элен? – засмеялась Брук.
– Что вы имеете в виду? – невинная улыбка. Волнение в глазах.
– Ты не умеешь читать людей.
– Нет. Не умею. – На щеках зарделся румянец. Девушка стеснялась своей странности и готова была сквозь землю провалиться.
– Значит, ты помнишь все. Ты чувствуешь все так же остро, как тогда…
– Тогда? – Стеснение сменилось удивлением.
– В «Зеленой Собаке». Я знаю, что там творилось. И кого ты лечила.
– Я…
Вот он. Животный неприкрытый страх. Казалось, если прислушаться, можно услышать, как колотится ее сердце, как с шумом бежит кровь по сосудам, схваченным спазмом, как учащается дыхание и воздух почти не попадает в легкие, а сразу вырывается наружу с легким свистом. Зрачки расширены, бедра сильнее сжаты. Мышцы натянуты до предела. Желудок свело, словно сжало в кулак.