Ксения Буржская
Пути сообщения
Шапиро, главный шутник и задира, знакомый Генриха с юности, сейчас по-настоящему хороший врач-хирург, рассказывал смешной случай: захотел выпить пива в «американке»[1] у Покровских Ворот и стал свидетелем скандала – продавец разливал в грязные кружки, а когда один товарищ попросил посуду вымыть, накричал на него и отказался обслуживать. Дескать, если каждую кружку мыть, работать (то есть наливать) некогда будет.
– Возмутительно, – сказала Галка. – Но есть же выход: можно не пить!
– Не пить! Да что вы понимаете в жизни, – сказал Шапиро, и они рассмеялись и чокнулись.
– Жизнь несправедлива, – парировала Галка, отпивая из бокала.
– Это я в курсе, – отвечал ей Шапиро. – Знаете ли вы, что побреют вас в парикмахерской за сорок пять копеек, а одеколоном после бритья намажут за пятьдесят? Где ж тут справедливости искать? Или снова скажете: можете не бриться?
– Бриться, пожалуй, стоит, – согласилась Галка. – Но вы могли бы как-то и сами. Без парикмахерской.
– Вы, Галина, предлагаете мне скучную, унылую и постную жизнь.
– Между прочим, Галина права, – неожиданно вступил в разговор до сих пор молчавший Будко. – Гедонизм только портит человека.
– Что вы говорите? – Шапиро изумленно взглянул на него. – А что же тогда человека, так сказать, улучшает?
– Труд, – ответил Будко бескомпромиссным тоном. – Только труд.
– Тогда извольте, – произнес Шапиро вставая. – Потрудитесь налить мне еще портвейна. Вас это улучшит, а меня, так и быть, испортит.
– Хам, – сказал Будко и воинственно подался вперед.
Андрей схватил приятеля за рукав, а Шапиро захохотал:
– Друг мой, вы все принимаете слишком близко. Остыньте, у нас впереди чудесный вечер, не стоит его портить.
Сергей сплюнул на землю и повернулся к Андрею:
– Это, стало быть, твой новый круг?
– Тихо, – попросил Андрей. – Ты несправедлив.
– И правда, Сережа, – сказала Ганя тоном, каким она обычно успокаивала разбушевавшегося Владика, – осади. Человек же просто шутит.
– За такие шутки в зубах бывают промежутки, – буркнул Сережа, и Гане вдруг стало за него нестерпимо стыдно, как будто она привела в высшее общество дворового хулигана.
Впрочем, Сережа был и хулиганом, и дворовым, они с Андреем дружили, скорее, по инерции: общее барачное арбатское детство, первые драки – в одной компании гуляли дети разных сословий, и не худшие тянулись к лучшим, а, как правило, наоборот. Андрей довольно быстро стал лидером благодаря своему уму, смекалке и быстрой реакции, это же помогло ему в выпускном классе вытянуть себя за волосы из болота в институт. У Сережи таких талантов не было, но как друг он себя проявил хорошо: стоял горой, дрался за Андрея, не обманывал. Андрей ему доверял, поэтому, когда Ганя спросила мужа, хочет ли он взять кого-то с собой в гости, тот сразу сказал: «Сережу», думая, что поездка будет тому наградой. «Давно не общались как-то, все занят я, давай позову его, заодно повидаемся, а то неловко». Теперь, получается, за Сережу было немного стыдно, никто не ожидал от него такой внезапной классовой нетерпимости, но что уж теперь.
Пока куриное мясо доходило в печи, а картошка в костре, Нина предложила сыграть в петанк – игру, которой их с Генрихом обучили в Париже, и они так пристрастились, что даже привезли с собой тяжелые шары. Правила игры оказались простыми: выбрать площадку поровнее, желательно песчаную, с одной стороны вбить деревянный колышек, а с другой метать металлические шары, чтобы те оказались как можно ближе к нему.
Лучше всего бросать получалось у Андрея, хуже всего – у Галки, ее шары то не долетали, то перелетали за колышек, а Сергей вообще не играл, но его решили не трогать.
Потом ели курицу. Тут же прибежала Натка и первой взгромоздилась на стол. Генрих скинул ее, и она обиженно поплелась под стол ждать подачек. За столом Шапиро снова травил неосторожные анекдоты, а Галка заливисто хохотала.
– Председатель колхоза говорит: «У нас сегодня большая радость. Районное начальство выделило нам фанеру. Что будем делать: латать дыры в свинарнике или чинить крышу в коровнике?» Собрание долго думает, потом неожиданно встает один дед: «Давайте из этой фанеры построим аэроплан и улетим из колхоза к ядреной матери!»
Нина вышла покурить за ворота, спряталась за вишней. Присела на синий столбик колонки, холодный и влажный под ладонью. Вдруг листва зашуршала, Нина от неожиданности вздрогнула и обернулась.
– Кто здесь?
– Это я, я, Ниночка, простите, что напугал. – Из-за вишни показался Арсентьев. Его светлая рубаха светилась в темноте, а лицо было темным, виднелись одни только добрые глаза.
– А-а, это вы. Подкрадываетесь, как вор.
– Да, похоже… – Арсентьев засмеялся, будто заухала сова. – Я, собственно, проститься, Асеньке пора спать. Сейчас поедем.
– Что вы! Так рано? Положите ее на втором этаже! Можете и сами остаться, дом большой.
– Да по правде, Ниночка, дело не только в этом, лучше мне уехать.
– Что вы, Алеша, что произошло? – Нина обеспокоено взглянула в его лицо, но он отводил глаза. – Кто-то обидел вас?
– Да что вы, кто меня обидит? – снова заухал Алеша. – Вы посмотрите на меня.
И он раскинул руки – большой, как медведь.
– Разве дело в размере? – удивилась Нина. – Обидеть можно и маленького, и большого – одинаково.
– Вот, Нина, что мне в вас нравится… Я хочу сказать, как в человеке. Вы мудрая.
– Бросьте, Алеша. Я и слышать не хочу о вашем отъезде. У нас еще десерт впереди. Видели бы вы, какие Ганечка напекла булочки с клубникой!
– Спасибо вам, Ниночка, но я не могу остаться. Надо ехать.
– Да что вы заладили, в самом деле? Назовите хоть одну причину, почему вы не можете остаться!
– Да… Понимаете… Я вас люблю, – выпалил Арсентьев, и лицо его запылало. – Такая причина.
Нина посмотрела на него внимательно и с интересом.
– Как друга? – осторожно уточнила она.
– Как женщину, – ответил Алеша, окончательно сдавшись. – И я не хочу, чтобы это вам как-то мешало.
– Но я ведь жена вашего товарища, – сказала Нина.
– Да, разумеется, и я очень уважаю Генриха и высоко ценю нашу дружбу и ваше доверие, поэтому я ни на что не претендую и даже не могу себе вообразить…
– Ну, воображать вам никто не запрещает, – сказала Нина с улыбкой. – Но ответить я вам не могу.
Арсентьев покорно кивнул.
– Я и не ждал.
– Не переживайте, Алексей. Оставим это между нами, – ободряюще сказала Нина и похлопала его по плечу. – Вы хороший человек, и я искренне желаю вам встретить женщину, достойную вас.
– Да, да, спасибо, Ниночка. Простите.
– Ну пойдемте к гостям. А то вы словно парализованный.
– Признаюсь, слаб: вы на меня так влияете. Но я обещаю вам, что больше такого не повторится.
– Пойдемте, пойдемте.
И они вышли из-за вишни все еще добрыми друзьями, будто бы совершенно ничего не произошло. Генрих приветственно помахал им рукой.
В саду тем временем назревал конфликт. Сергей, до сих пор мирившийся с окружающей действительностью и изрядно надравшийся, пер на Шапиро как тореадор, а тот сидел, беззлобно ухмыляясь, и ждал, чем кончится представление.
– Вы, товарищ, скажите прямо… Стоите ли вы за советскую власть? – требовал Сергей, раскрасневшийся, как бакинский помидор.
– Конечно! Лучше стоять за нее, чем сидеть! – искренне веселился Шапиро и так разошелся, что даже опрокинул на себя стакан с портвейном.
– Вы гад! – наступал на него Будко. – Так вам и надо!
– Послушайте, товарищ, я вспомнил еще один анекдот, – сказал Шапиро, отряхиваясь. – На колхозном собрании вручают подарки за хорошую работу к Седьмому ноября. «За отличную работу в поле товарищ Иванова премируется мешком зерна!» Аплодисменты. «За отличную работу на ферме товарищ Петрова премируется мешком картошки!» Аплодисменты. «За отличную общественную работу товарищ Сидорова премируется собранием сочинений Ленина!» Смех, аплодисменты, возглас: «Так ей, бляди, и надо!»
– Вам, конечно, виднее, но я поражаюсь, как вы не боитесь! – ужаснулась Галка.
Шапиро и правда не боялся. Была у него такая сверхспособность: его всегда стороной обходило любое наказание. «Родился в халате, и, что интересно, – в белом», – говорил он. И в этот раз был уверен, что обойдется. Во всем остальном Шапиро счастливчиком не был: три брака развалились, от первого остался ребенок с каким-то редким психиатрическим диагнозом, жена тоже, правда, была не совсем в порядке, он платил алименты, много оперировал, часто пил, но человеком сохранился веселым и беззлобным, любил подтрунивать над верующими – во что угодно, потому что сам ни во что не верил. Но и не боялся. Знал, что его бережет какая-то сила, имени у этой силы не было, но она позволяла ему чесать языком без ограничений. Генрих все это, конечно, помнил и держал в голове, что шутки Шапиро могут стоить жизни кому-то другому, но по-человечески жалел его, потому что вообще-то умный он был мужик, талантливый диагност с легкой рукой, и этого не отнять.
– Вы оба пьяные и ведете себя некрасиво, – вмешался Генрих. – Перестань, Шапиро.
– Что у трезвого на уме, у пьяного на языке! – злобно проговорил Будко.
– Перестань, Сережа, выпил человек, сказано тебе, – довольно жестко оборвал его Андрей.
– Что? – Сергей сжал кулаки. – Ты-то куда лезешь? Ты… Мы же выросли с тобой… Вместе… Вот уж от тебя не ожидал…
– Да брось, Сережа, ну перебрал лишнего.
– А ты согласен с ним?
– Что?
– Согласен? Ты тоже смеялся над его похабными анекдотами. Я видел!
Будко начал толкать Андрея в плечо, и тот, оступившись, упал на Арсентьева, который легко поймал его и, обогнув, так же легко оттолкнул Сергея. Но тот не отступал.
– Что ж, Сергей, – спокойно сказал Генрих, – раз так – на правах хозяина я прошу вас уйти.
Генрих был по-своему справедлив: он всегда предпочитал доброго злому.
– А я на правах честного советского гражданина обещаю, что вам это с рук не сойдет! – кричал Сергей из-за кустов гортензии, стоявших между ними. – Тебе, Андрей, особенно.
– Не переживайте, – успокоил Арсентьев Андрея. – Агрессивные обычно отходчивые. Давайте, Сергей, ступайте в машину, я вас отвезу.
И с улыбкой увлек его за плечо, напоследок сказав:
– Ну, мне тоже пора, господа. Надеюсь, дальше вечер пройдет без происшествий.
Они с Генрихом обнялись.
После этого инцидента гостей они больше не звали. Нина и Ганя остались на даче втроем с Владиком, впрочем, кажется, это не волновало Нину: дни и без того были полными, как будто всего хватало.
По вечерам, уложив Владика, они обычно забирались на крышу и лежа смотрели в небо. Иногда на нем собирались в фантастические узоры звезды, чаще мерцали полупрозрачные облака, и Ганя рассказывала Нине, что будет дальше. А дальше будет так: Ганя выучится на актрису, станет служить в театре, непременно во МХАТе, а как иначе? Хотя в кино тоже очень хочется сняться: они не так давно посмотрели «Космический рейс», и «Новый Гулливер», и даже только что вышедшую в прокат французскую картину «Последний миллиардер», и все это Ганю очень впечатлило. И когда она снимется в кино, ее фото напечатают на открытке – как Любовь Орлову. В наборе будут разные фотографии, конечно, одна из них – с Наткой, а лучше – с тигром из цирка. Владик пойдет в школу, она купит ему ранец – уже присмотрела в Мосторге. Андрея повысят, он чаще будет появляться дома и, может быть, даже сделает открытие. Нина? А Нина откроет салон, как в Париже. Сюда, в Никольско-Архангельское, будут съезжаться лучшие люди Москвы: художники, артисты (это Ганя обеспечит), певцы, архитекторы. Архитектор, конечно, предложит ей перестроить дом, потому что этого для гостей будет недостаточно. А вот кого они точно в салон не пригласят, так это Сергея.
Восемнадцатого июня умер Горький. Нина запомнила эту дату, потому что в этот же день они с Ганей перешли на «ты». Утром Ганя, как водится, попробовала приготовить одно из странных блюд из поваренной книги, а Нина отправилась в огород за зеленью. Вернувшись с пучком укропа и перьями лука, она сказала Гане:
– Пожалуйста, говори мне «ты».
Она и сама не знала, как это вышло: Ганя говорила «вы» всем, кто старше и чего-то в жизни добился, и какой бы близкой ни была их дружба, Ганя благоговела и чувствовала себя обязанной проявлять уважение.
– Не знаю, Ниночка, вы мой идеал, мне как-то неловко.
– Неловко спать на потолке! – сказала Нина, и смущение ушло, уступив место совместному смеху.
– А давай в Кисловодск поедем? Гена устроит.
– Нина, это было бы отлично. Доктор Владику давно рекомендует санаторий.
– Решено!
Вечером приехал Генрих, и Нина сразу же бросилась к нему обсудить Кисловодск. Но Генрих был мрачнее тучи.
– Что случилось? – спросила она, переживая, что он в чем-то ее винит.
– Алексей Максимович умер, – сказал Гена.
Нина знала, что Генрих Горького очень любил и считал большим писателем, называл его только так: Алексей Максимович. Генрих искренне считал его лучшим пейзажистом в литературе и дорожил их личным знакомством.
Кисловодск пришлось обсуждать несколько дней спустя, но все разрешилось в их пользу.
Июль
На вокзал прибыли загодя; еще два часа до поезда, но так надежнее – Нина спорить не стала: Генрих и так нервничал, что они поедут одни. «Заселитесь в санаторий, зайдите в контору отметиться, пусть за вами присмотрят» – так он сказал. Время, как он говорил, тревожное, хотел все предусмотреть.
Нина этой тревожности не чувствовала и страха не разделяла: она ехала на воды с Ганечкой, и радость переполняла ее – вот-вот польется через край.
– Что в чемодане у тебя? – недовольно спросил Генрих, подзывая носильщика. – Кирпичи?
– Разное, – сжимая сигарету в губах, процедила Нина. – Платья, шляпки, туфли. Ты разве не знаешь, как меняется погода в горах?
– Да-да. Повезет ли с погодой, – задумчиво сказал Генрих. – Будет довольно нелепо просидеть две недели в комнате.
– Не более нелепо, чем сидеть в Никольско-Архангельском в холодное лето, – ответила Нина, проверяя шнуровку на своих сапожках. – Милый друг, ты слишком придирчив.
Андрей тоже волновался.
– Ты не простудишься? – спрашивал он Ганю, заглядывая ей в лицо.
– О боже, нет, я же еду на юг, а не на север!
– А Владик? Он не отравится?
– На диетическом столе?
И Ганя смеялась – звенели ее колокольчики.
– Если папирос не хватит, зайди в контору, – отдавал последние наставления Генрих.
– Гена, я поняла! Не буду вылезать из конторы. Правда же, я за этим еду в отпуск?
И Нина тоже рассмеялась – но не колокольчиками, а словно бы рвали картон.
Наконец подали поезд. Генрих помахал начальнику, они тепло поздоровались.
– Проследишь за моими курицами? – спросил он, указывая сразу на Нину и Ганю.
– Неплохой курятник у вас, приятно взглянуть! – улыбнулся начальник, плотный опрятный дядюшка с железной осанкой.
Генрих обнял Нину на станции и отправился по своим делам, Андрей же довел их до самого купе, долго еще стоял в проеме и смотрел на Ганечку.
– Перед смертью не надышишься, – сказала она, шутя. – Иди уже.
Андрей склонился над ней и поцеловал, и Нина почувствовала укол ревности; впрочем, это быстро ушло, ведь дальше – она позволила себе насладиться этой мыслью подольше – у них впереди три недели, двадцать один день, только для них двоих, а Владик не в счет.
В поезде было душно и пахло хлоркой. Нина и Ганя с Владиком заняли отдельное купе – уютный домик на ближайшие пару дней. Ганя достала яйца и куриные ноги в вощеной бумаге, почти прозрачной от жира, Нина – колбасу и мармелад. Как же складно у них получалось в хозяйстве! Это стало понятно еще на даче – лучше партнера и не придумаешь.
Приятное возбуждение быстро сменилось усталостью от однообразного пути, за окнами мелькали только бледно-желтые пейзажи да зеленые поля. Нина достала карты и шашки, Ганя читала книжку, которую взяла для Владика – «Тараканище», – как проклятая уже по десятому кругу, и выучила бы наизусть, если бы Нина не предложила научить Владика карточным фокусам – тот сразу потерял интерес к книжке.
Нина любила железнодорожные путешествия, большую часть жизни они с Генрихом куда-то ездили – будучи работниками Наркомата путей сообщения, было бы странно не использовать такую возможность. Конечно, в двадцатых они много путешествовали и на кораблях, особенно если в другие страны, но в любом случае она привыкла к долгой жизни в пути, и это дорожное подвешенное состояние совсем ее не выматывало, наоборот – вдохновляло.
Владиком занимались по очереди: то одна его развлекала, то другая. Ночью спали под убаюкивающий перестук колес, и только резкие остановки на станциях по пути следования будили Нину. Она старалась выходить на каждой станции: курила, покупала что-то вроде кукурузы или пряников, рассматривала стеклянные фигурки на столе перронного старьевщика, на одной остановке купила ленту – Ганя по утру красиво вплела ее в свои пшеничные волосы.
Нина использовала время как могла умело: ей было жаль каждой минуты, потерянной или прожитой зря, она была уверена, что нужно уметь находить себе место в любом пространстве, потому что иначе потом будешь жалеть о потерянном, о пробелах, о неисполненном. Она не знала, как рассказать об этом Гане, как объяснить ей, что это путешествие – счастье. И хотя та и сама радовалась выпавшей возможности, Нине казалось, что она не понимает этого со всей полнотой.
Утром Нина проснулась от толчка в спину. Это поезд встал на какой-то станции. «Стоянка десять минут», – услышала она дребезжащий голос динамика.
– Где это мы? – спросила она пассажира, курившего в проходе.
– Минводы, – бросил он, и слова повисли в дыму.
Из форточки пахло влажной землей, кипарисами и скошенной травой. Нина недавно прочла, что травы издают такой запах, потому что это запах страха. Накрапывал легкий дождь.
На станции их взял в оборот болтливый и скользкий носильщик, который, легко подхватив багаж, привел новоиспеченных курортниц к повозке, запряженной тощей клячей, а потом, по меткому замечанию Нины, нагрел на лишние двадцать копеек. Но это казалось неважным: дни, похожие друг на друга и в то же время такие по-разному счастливые, один за другим стали исчезать из календаря.
Воздух, кристально чистый, влажный, туманный, спускался с гор и падал в долину известью, холодными брызгами, солоноватым привкусом. Нина каждое утро выходила на балкон своей комнаты, вытягивала руки, чтобы потом растереть между пальцами прохладные капли.
Деревья вокруг были крупными, листья – жирными, влекли за собой запахи – цветов и трав, нежных и грубых, всех расцветок и видов. Нина дышала здесь глубоко и свободно, даже как-то неловко стало курить: некрасиво дымить в этот чистый, наполненный воздух.
Умывшись, она брала полотенце, купальный костюм и, зажав портсигар в руке скорее по привычке, чем из потребности, шла к соседней двери. Скреблась, как мышь, отворяла Ганечка – заспанная, теплая, в ночной рубашке, застигнутая в центре сна.
– Опять ты меня разбудила, как птица певчая, не дала мне досмотреть сон, где я, между прочим, пела на эстраде! В кремовом таком платье, с воланами в рукавах…
– Что ты говоришь? Мечтательница ты, Ганечка. А знаешь ли ты, что рано вставать полезно? Пойдем плавать, вода по утру бодрящая, воздух – мед.
– Вставать рано полезно жаворонкам, а совам полезно спать, – парировала Ганя, но все равно заходила за ширму и одевалась: купальный костюм в горошек, панама, босоножки.
Владик все еще спал: был, как и мать, любителем подниматься к завтраку; так что они уходили тихо, стараясь не разбудить и выиграть «взрослое» время. Шли по скрипящему гравию к бассейну с минеральной водой. Нина дымила сигаретой, Ганя картинно отмахивалась от дыма. Скинув обувь и полотенца, шли по бортику мимо огромных – в потолок – монстер, и Ганя, смеясь, показывалась то в одной прорези большого листа, то в другой.
Потом спускались по лестнице в воду. Нина ныряла первой, за ней – проторенной дорожкой – Ганя: сначала одну белую ногу, потом другую. Нина всем телом чувствовала холод, когда Ганиной щиколотки касалась утренняя вода – такие гримасы та строила лицом, ну чисто актриса драмтеатра.
После бассейна, пахнущие водой, с заспанным и оттого капризным Владиком, отправлялись завтракать в огромную парадную залу с шестью мраморными колоннами посередине. Их стол был в центре, так что удобно было рассматривать всех: медлительную старую деву справа, и нервную семейную пару слева, и высоченного, словно гора, полковника у входа.
Еду давали разнообразную – после двух суток в поезде и скудной конторской столовки Нину распирало от желания попробовать все: рыбу и мясо, замысловатые сочетания соленого со сладким, например, свеклу с инжиром или сыр с медом или вообще очень странное – топинамбур с грушей. Владик каждый день ел только картошку, играл с ребятами и обдирал коленки, спрашивал: а долго мы еще тут будем? Можно ли навсегда? И Нина с удовольствием думала, что еще долго, и Владика этим «долго» утешала, тут же выдумывая какую-нибудь игру, и Ганя однажды спросила ее, почему у нее нет детей, мол, у нее бы так хорошо получилось. Нина ответила, что у нее и сейчас хорошо получается, между прочим, а от прямого ответа ушла: уже справившись с мыслью, что Генрих однажды сочтет ее неполноценной, она не готова была проверять и Ганину реакцию на откровение – пусть лучше все это будет тайной, запертой в ее теле.
Процедуры и ей казались скучными: нарзанные ванны, нарзанные орошения, нарзанные души. Через несколько дней Нина чувствовала, что она не человек, а какое-то земноводное, постоянно пребывающее в воде. Кроме водных развлечений были лечебные – массаж, парафин, токи. Если бы ее спросили, Нина не смогла бы ответить конкретно, от чего ее лечат – может, от города. Никаких специфических заболеваний ни у Нины, ни у Гани не было, но им нравилась забота, с которой здесь все относились к ним. Владик пил воду, ел мороженое и дышал воздухом – это было особенно важно: доктор сказал, что у Владика может быть астма и нужно дышать. Так что после своих процедур Нина и Ганя покорно шли с Владиком «на воздух» – до самого вечера.
В один из вечеров, оставив Владика на местную тетушку (рупь в час, сказала та, и Нина, закрыв глаза на дороговизну, быстро согласилась), Нина и Ганя – одна в брючном костюме, другая в новеньком крепдешиновом платье – вышли на главную улицу Кисловодска, зашли в нарзанную галерею и долго плутали там между бюветами. Вода искрилась в свете закатного солнца и щекотала рот пузырьками, и с каждым новым глотком Нина пьянела от счастья. Как будто газ, поселившийся в воде, надувал ее, как воздушный шар, – все шире и шире становились ее легкие. Из галереи прошли в глубь парка. Возле колоннады топтался бородатый фотограф в чем-то полосатом, похожем на пижамный костюм.
– Девушки, хотите карточку? – предложил он, скучая и ни на что не надеясь.
– Хотим! – весело согласилась Нина.
И он, внезапно оживший, снял их возле цветочного календаря.
– Зайдите потом в ателье, – сказал он, махнув рукой куда-то в сторону почтамта. – Заодно сниму вас в интерьерах.
Темнело, зажглись фонари; Нина с Ганей отправились в глубь парка, хотели взглянуть на Долину роз. По влажному воздуху откуда-то неслась музыка. Нина прислушалась: танго, – и они отправились на звук.
На эстраде народу полно: пары танцевали, и так прекрасно и заразительно, что у Гани заныло сердце. Она не сводила глаз с эстрады, жадно всматриваясь в водоворот, где кружились под звуки «Моего последнего танго» юноши и девушки.
– Я не умею танцевать, – призналась Ганя с сожалением.
– Если хочешь, я научу тебя, – живо предложила Нина. – Идем?
– Так сразу? – засомневалась Ганя.
– Нет, подождем еще два года! – со смехом ответила Нина и потащила Ганю за руку в центр площадки.
В это время музыка кончилась, на эстраде расступилась живая человеческая волна: народ спустился подышать, а оркестр заиграл следующую композицию – «Дождь идет».
Нина начала наступать на Ганю, а та отступала. Все вокруг них пришло в движение и закружилось, вызывая эйфорию и тошноту. Нина танцевала легко и свободно, словно всю жизнь только этим и занималась, и Ганя могла бы поклясться, что впервые заметила Нинин красивый профиль и сильные руки. Впервые заметила – и удивилась. Она почувствовала невесомость вопреки всем законам физики и хотела спросить: неужели танец – это все, что требуется для полета? Так мало, оказалось, нужно. У Гани закружилась голова. Впервые не от вина – от музыки. Музыка! Как она любила музыку! Ходить в концерты – слушать симфонии, фортепианные дивертисменты, романсы. Она любила песни, которые пела мама, которые пел папа, те, что пели они всей семьей под патефон или без всего – а капелла. Папа, мама, брат… Она забыла. Все забыла. Как они жили. Как весело было в доме ее детства, как все закончилось: отец тяжело заболел, брат погиб на войне, и сейчас Нина вдруг подарила ей это забытое ощущение – невесомую радость жизни.
Ганя хотела остановиться, рассказать ей об этом, поблагодарить за все: за чувство защищенности, юг, полет. Ганя не знала, за что еще, но чувствовала: этого недостаточно. За все то, чем Нина ее наградила со дня их встречи в гастрономе, требуется какая-то намного большая награда, и Ганя пока имени ей не нашла.
Нина вдруг легко подняла Ганю, прервав поток ее мыслей, высоко над землей и закружила. Никакого ощущения тяжести, как будто они в воде.
– Что ты делаешь? – засмеялась Ганя. – Опусти меня, мы упадем!
Музыка кончилась, и пришлось возвращаться на землю.
– Зайдем в ателье? – спросила Нина, дыша рывками, как после быстрого бега.
– Конечно. Ты изумительно танцуешь! Почему раньше не говорила?
– Да как-то к слову не пришлось.
– Зато теперь я знаю это, и ты не отвертишься, мы обязательно сходим на танцы в Москве!
– Куда это?
– В ЦПКиО, в сад «Эрмитаж», да что там! У нас в Бауманском каждую субботу.
– Ну хорошо, хорошо, дай отдышаться только, а то бок закололо. – И Нина пробовала отдышаться, уронив голову в Ганино плечо. Пахло вереском, оттого и влекло.
Подошли к фотоателье. Нина постучала, и на пороге появился тот же высокий бородатый мужчина в полосатой пижаме. Он молча смотрел на них, будто не узнавал. Нина улыбнулась ему:
– Снимете нас?
Он кивнул и повел их по лестнице на второй этаж. В темном пространстве ателье фотограф, назвавшийся Владимиром, зажигал одну за другой лампы, и из небытия проступали кресла, цветы и гипсовые статуи древнегреческих богинь, весла, ружья, фонарные столбы и другие декорации, и когда он спросил, какой бы они хотели сюжет, Ганя ответила быстро: только мы, без лишнего фона.
Владимир посадил ее на кушетку в огурцах, Нину попросил сесть сбоку на подлокотник – так обычно снимают семейные пары, подумалось ей, или партнеров по танцам – почему бы и нет. Ослепительная вспышка, еще одна, еще – и в глазах у Нины заплясали желтые всполохи.
В санаторий добрались совершенно обессиленные, но счастливые – сначала в комнату Гани, проверить Владика. Тот спал, раскинувшись поперек кровати. Уставшие, они упали туда же, с трудом уместившись на свободном крае. Ганя повернулась к Нине и попросила:
– Расскажи, что будет дальше?
Нина поцеловала ее в лоб и сказала:
– И жили они долго и счастливо!
Ганя кивнула, закрыла глаза и тут же заснула.
Нина лежала тихо, сердце бешено колотилось в горле от неожиданной близости и аромата вереска – всему виной этот аромат. Сердце ее переполнилось нежностью, но все, что она могла, – долго и без стеснения любоваться Ганечкой, спящим ангелом. Нина всматривалась, насколько позволял свет уличного фонаря, в ее лицо, беззащитное горло, волосы и в каждом выдохе искала ответ: как поступить – уйти или остаться? И если остаться – то для чего?
Совсем уставшая от внутренней борьбы, Нина накрыла Ганю пледом, все же покинула комнату и через несколько шагов по коридору вошла в свою. Все еще во внутреннем раздрае вышла на балкон – перед ней расстилалась огромным полотном южная ночь. Она закурила – картина наполнилась дымом. «Это самый длинный день в моей жизни, – почему-то подумала она. – И самый счастливый».
В груди зудело острое, царапающее сомнение: может, стоило остаться? Нельзя. Потому что Ганя слишком хороша для нее? Слишком красива? Слишком несвободна? И как бы Нина сказала ей, как бы призналась, что больше не может без нее жить? Это стыдно, ужасно стыдно. И стыд этот даже не перед Ганей – перед самой собой.
За два дня до отъезда они снова зашли к Владимиру забрать карточки. На фотографиях из ателье их лица были чудовищно серьезными, настолько, что Нина рассмеялась.
– Мы будто проглотили гвоздь! – сказала она.
– Или на нем сидим, – согласилась Ганя.
Торжественную картонку с золотыми буквами решено было разместить по приезде на стене в квартире Беккеров, несмотря на уныние, царившее в ней, а вот карточку с Цветочным календарем, доставшуюся Ганечке, хотелось хранить у сердца – слишком много в ней было схваченной нежности.
– Подпиши, – попросила Ганя. – Как это водится. На долгую-долгую память.
– Для чего тебе долгая память? – спросила Нина. – Неужели ты сбежишь от меня?
– Жизнь длинная, – философски сказала Ганя. – Пригодится.
Нина думала, что написать на обороте, весь день, не могла подобрать слова; думала за обедом, во время процедур, и на прогулке оставалась задумчивой и молчаливой.
– Что-то ты сегодня не в духе, – заметила Ганя, когда они делали медленный круг на чертовом колесе (Владик плакал, как в метро: испугался).
– Думаю, – уклончиво ответила Нина и тут же решилась: – Придумала. Давай сюда карточку.
Ганя выудила из сумки фотографию и карандаш, и Нина написала своим идеальным почерком, лучшим из возможных, лучшие из возможных слова.
