Кристина Пак
Централийская трагедия. Книга первая. Осень 1961
Глава 5
Сестры
Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия, Фаргейн-стрит, дом 49.
Сентябрь, 1961 г.
Первую ночь в доме Дальберг-Актонов, я спал крепко и без сновидений.
Я с аппетитом поужинал и, довольный и сытый, отправился в постель. В доме было хорошо натоплено. Я приоткрыл окно, и ночной сентябрьский воздух наполнил прохладой комнату. В легкой хлопковой пижаме отца я лег под теплое пуховое одеяло. Я так утомился с дороги, что едва моя голова коснулась подушки, я провалился в беспамятство. Тогда я еще не знал, что ночь в этом месте, когда меня не мучил бы жуткий кошмар, будет редкостью и большой удачей.
На утро я пробудился из-за гама, доносившегося, по всей видимости, с улицы. Когда я открыл глаза, я долго не мог прийти в себя и осознать, где нахожусь. Непривычная обстановка привела меня в замешательство. Но я весьма обрадовался, когда вспомнил, что проснулся не в нашей затхлой квартирке в Филадельфии, а в уютной и прилежно убранной комнате отца, в особняке Дальберг-Актонов.
Я глянул на стол и, увидев поднос, на котором стояли тарелка с холодной глазуньей, и чашка остывшего кофе, осознал, что проспал больше половины суток и пропустил завтрак. Я даже не слышал, как кто-то из прислуги принес его в комнату. Я посмотрел на механический будильник, что стоял на прикроватной тумбочке. Стрелки часов давно перевалили за полдень.
Нехотя я вылез из-под одеяла и подошел к окну. То был один из редких погожих дней, что я застал в Централии за без малого восемь месяцев. Небо было безоблачным, и солнце щедро разливало свои лучи. На дворе за домом на зеленой лужайке был расстелен плед. На нем играли три маленькие девочки. Две из них были близняшками. Их очаровательные личики были словно вылеплены из фарфора руками умелого скульптора. Они походили на статуэтки херувимов, которыми украшают под Рождество входные двери, полки каминов и праздничные ели. Каштановые кудри, отливающие золотом на солнце, спадали на худенькие детские плечи. Девочки унаследовали от отца серый цвет глаз: в ясную погоду, их глаза казались почти голубыми, а в пасмурную, становились совсем темными. Я же, хотя более походил на отца, все-таки перенял от матери карий цвет глаз.
Я был очарован своими сестрами и с трудом смог отвести взгляд от этих маленьких куколок, наряженных в прелестные голубые сарафанчики с кружевными оборками на рукавах и белой атласной ленточкой на поясе.
Третья девочка, по видимости, Дорати, о которой давеча рассказывала Хелена, была светловолосой. Хелена не солгала, назвав Дорати несимпатичной. Девочка выглядела на пару лет младше близняшек. У нее были большие лучезарные голубые глаза и крохотные пухлые губки. Однако несуразно высокий лоб, асимметричные черты лица, крупный нос с большими круглыми ноздрями делали ее весьма нехорошенькой.
Чуть поодаль, в беседке, сидела Хелена. Она приглядывала за девочками и читала книгу. Заметив меня в окне, она помахала рукой и жестом пригласила спуститься к ним.
Я застелил постель, без удовольствия поел остывшую глазунью, а затем открыл отцовский гардероб. В нем я отыскал хорошие джинсы и приятный на вид шерстяной джемпер с кожаными нашивками на локтях. Переодевшись, я отправился на первый этаж.
Спускаясь по ступеням, я вновь обратил внимание на картины, что висели на стене вдоль лестницы. Я смог детальней их рассмотреть в дневном свете. То были весьма мрачные портреты маленьких девочек и юных девушек. У каждой было печальное выражение лица, а вместо глаз зияли черные дыры. Мне стало неуютно смотреть в эти пустые глазницы, и я отвернулся. Я вспомнил о мольберте в гостиной, и предположил, что автором этих полотен была Хелена. Я решил непременно расспросить ее о них, когда выдастся удобный случай.
Я обошел дом и вышел на задний двор. Он был огорожен деревянным забором, окрашенным в белую краску. В северо-западном углу стояла такая же белая деревянная беседка, внутри которой были круглый стол и скамейки. Ближе к дому располагался небольшой деревянный флигель. Из окна отцовской спальни его также было хорошо видно.
Едва я показался из-за угла дома, как Дорати заметила меня и бросилась ко мне в объятия. Поначалу, я опешил от такой внезапной нежности, но не растерялся, подхватил ее на руки и поцеловал в щечку.
– Привет, сестричка! – поприветствовал ее я.
Теперь засмущалась она, и зардясь румянцем, отстранилась от меня. Я вернул ее на землю, и она побежала обратно к близняшкам. Они, к моему огорчению, не бросили и взгляда в мою сторону.
Когда я приблизился к беседке, Хелена окинула меня оценивающим взглядом, и ее глаза заблестели:
– Ты удивительно похож на отца! – восхищенно сказала она. Меня всегда оскорбляло, когда мать сравнивала меня с отцом, но это обыкновенно касалось внутренних качеств. Однако я знал, что отец был привлекательным мужчиной, и то, что Хелена отметила наше с ним внешнее сходство, польстило мне, – Тебе весьма к лицу этот свитер, – заметила женщина.
– Благодарю, – ответил я смущенно, – Надеюсь, отец не будет против.
– Ничуть, – махнула рукой Хелена, – Я дарила этот джемпер Полу на прошлое Рождество. Он не сильно его любит и не часто надевает. Я рада, что он пришелся тебе в пору.
Я поглядел на книгу в ее руках; то был роман Достоевского, «Идиот». Я всегда отличался особой внимательностью к деталям: это весьма полезное свойство для писателя.
– Любите русских классиков? – спросил я.
– Особенно этого, – кивнула она, – Достоевский не пишет художественный вымысел. Он препарирует душу человека и дает анатомически точное ее описание. Ты уже успел оценить наш с Полом подарок к твоему дню рождения?
– О да! – радостно вспыхнул я, – Готов поспорить, это была ваша идея. Отец никогда не проявлял особого интереса к моему увлечению. Спасибо.
– Наверное, тебе не терпится испробовать ее в деле?
– Да, я хотел бы набрать пару страниц своей рукописи.
– Что ж, я не буду задерживать тебя надолго. Выпьешь со мной чашечку чая? У тебя еще будет пару часов до ужина, чтобы поработать с машинкой.
Я бодро кивнул. Я охотно согласился на чай, так как холодный завтрак не принес мне большого удовольствия.
В беседке тоже был шнурок, который провоцировал звонок в комнате прислуги. Едва Хелена дернула за него, как вскоре появилась Элизабет. Хелена дала ей распоряжение, и через пятнадцать минут горничная принесла очаровательный чайный набор: чайник и две чашки. У меня защемило сердце. Сервиз был удивительно похож на тот, что подарили родителям на свадьбу. Фаянс веджвудской мануфактуры. Я подумал, что мне следовало бы позвонить маме и уведомить ее, что я добрался благополучно и меня приняли радушно.
Немного погодя, благодаря хлопотам горничной, на деревянном столике в беседке появилось несколько розеток с вареньем, клубничным и черничным, масленка, вазочка с шоколадными конфетами, и корзинка со свежеиспеченным горячим хлебом, от которого еще струился пар.
Я намазал сливочное масло и черничное варенье на кусочек хрустящего хлеба, отпил чаю и еще раз оглядел двор. В самой дальней его части, в тени еще одного вяза, в заборе была калитка. За ней был пустырь, на котором возвышался небольшой бугорок земли, в котором была двустворчатая дверь. Меня заинтересовало это любопытное сооружение.
– Что там? – спросил я Хелену, указывая на насыпь.
– Там спуск в шурф вышедшей из эксплуатации шахты. Таких в городе несколько. Теперь они используются как муниципальные свалки. Туда скидываются отходы, а раз в месяц, или чаще, по необходимости, мусор поджигается. Конкретно в эту шахту мусор выбрасываем только мы, поэтому дверь заперта.
Я тут же вспомнил ржавый ключ, что висел на поясе дворецкого.
Вдруг раздался детский плач. Разыгравшаяся сцена в корне изменила мое первое впечатление и дала совершенно новое представление о моих младших сестрах.
– Отдай! – яростно завопила одна из близняшек, когда Дорати взяла игрушечный фарфоровый чайник. Как оказалось, девочки, глядя на нас с Хеленой, решили играть в чаепитие. – Мам, Дорати забирает наши игрушки! – пожаловалась она. Вторая близняшка горько плакала. Вопящей девочкой была Эшли, плачущей – Эмбер. Как я узнал позднее, Эшли была на несколько минут старше Эмбер, и была лидером их дуэта. Она была более разговорчивой, напористой и порой агрессивной. Эмбер лишь послушно следовала указаниям старшей сестры и была весьма чувствительной и плаксивой. Отличить их было нетрудно. Несмотря на то, что внешне они были зеркальным отражением друг друга, различия в темпераменте накладывали заметный отпечаток на их лица.
– Дорати, милая, нехорошо отбирать игрушки у сестер, – ласково обратилась Хелена к девочке.
– Но, у них два чайника, а у меня ни одного, – нахмурилась Дорати, – Мне тоже нужен. Мисс Долли хочет чаю.
Мисс Долли была тряпичной куклой из рогожи с черными пуговицами вместо глаз, которую Дорати прижимала к груди. Близняшки же играли с Барби. Кукла Барби, которая в настоящее время известна девочкам по всему миру, на тот момент только недавно была впервые выпущена в продажу и представляла собой совершенно новаторскую и смелую игрушку. Прежде игрушки для девочек представляли собой пупсов, которых нужно было нянчить. Барби стала первой куклой, изображающей взрослую девушку.
– Эшли, почему вы не делитесь с Дорати? Вам разве недостаточно одного чайника?
– Но маа-ам! – заканючила Эшли. – Нам нужно два чайника! В одном мы кипятим воду, а другой – для заварки! Разве по-настоящему не так делают?
– Пожалуй, так – пожала плечами Хелена, – Почему бы вам не устроить совместное чаепитие?
– И пригласить к нам за стол этого Франкенштейна? – Эшли указала на тряпичную куклу Дорати, – Ну уж нет.
– Дорати, где твоя Барби? – поинтересовалась Хелена, – Почему ты играешь с этой уродливой куклой?
Дорати обиженно нахмурилось. Ее оскорбило нелестное высказывание в адрес мисс Долли. Спустя минуту черты лица девочки слегка смягчились, и она сказала не сердито, но грустно:
– Да, она некрасивая. Но ее мне сшил Гарм. Барби все одинаковые, а мисс Долли такая одна. Я люблю ее. Я ведь тоже некрасивая, но вы ведь меня любите?
Хелена растерялась от слов девочки.
Дорати бросила на меня беглый, смущенный взгляд и улыбнулась кроткой, испуганной улыбкой.
Все во мне перевернулось! Ее улыбка заставила меня проникнуться к этому чистому, невинному ребенку самой трепетной любовью. В мгновение ока эта несимпатичная девочка облеклась в наряд из невидимой глазу, но проникающей в самое сердце, красоты, которая, наложившись на ее неправильные черты, сделала их самыми прелестными. Я улыбнулся Дорати в ответ, а она еще больше залилась краской, учащенно заморгала, порхая белесыми ресничками и наскоро отвела глаза.
Я допил чай и вернулся в комнату отца.
Там меня ждала она – роскошная, со сверкающим новизной красным корпусом, IBM Selectric. Мне хотелось припасть к клавиатуре и не вставать из-за письменного стола, пока вся моя рукопись не будет напечатана.
Отказ издательства огорчил меня. Когда я получил его, около недели я находился в подавленном состоянии. Но я не отчаялся полностью и собирался разослать копии в другие издательские дома. Теперь, когда у меня была собственная печатная машинка, ничто не преграждало путь к мечте.
Не счесть, как много раз, в процессе работы над романом, поставив точку в конце очередного предложения, я останавливался, и задавался мучительным вопросом: зачем я пишу? Не зря ли я пачкаю бумагу? Руки опускались от осознания, что никому в мире нет дела до моей писанины, кроме меня самого.
Человек так устроен, что он привык получать вознаграждение за свой труд. Когда он не видит наглядного результата своей деятельности, он утрачивает мотивацию продолжать работу. Какого вознаграждения жаждет писатель? Признания читателей. Но оно приходит запоздало, когда в нем уже нет нужды. Автор может получить его, только тогда, когда допишет книгу; тогда, когда оно уже не сможет служить стимулом для работы над ней. Откуда же взять автору топливо для творчества? Что поддержит его в начали пути? Ему нужна внутренняя мотивация.
Как много сюжетов рождалось в головах людей, и как мало из них стало книгами. Большая часть из них так и осталась невоплощенными идеями. Чтобы придумать захватывающую фабулу, нужно богатое воображение, но, чтобы дописать произведение нужны упорство и титаническая сила воли. Первым обладают многие, вторым – единицы. Я гадаю, сколько поистине невероятных историй было придумано людьми – историй, которые по увлекательности и наличию неожиданных поворотов превосходят сюжеты любых знакомых нам книг, но они, к сожалению, никогда не станут нам известны, потому что их автор не обладал достаточной тягой к письму и ответственностью, чтобы помочь им родиться на свет.
Возможно, моя история не была чем-то исключительным. Но я чувствовал ответственность за то, чтобы рассказать ее. Я не хотел, чтобы она была похоронена в моем сознании, и ушла со мной в могилу, так и не увидев свет. Это было бы несправедливо по отношению к ней, и к читателям, которые могли бы с ней познакомиться. Я не мог этого допустить. Я не хотел, чтобы такое такое тяжкое преступление было на моей совести.
Каждый раз, когда я хотел сдаться и бросить писательство, перед моим мысленным взором всплывало лицо Рея…
Прежде, чем приняться за набор текста, я ознакомился с инструкцией, прилагавшейся к машинке. Работа с IBM Selectric оказалась незатейливым занятием. Машинка была простой и удобной в использовании. Клавиатура IBM Selectric походила более на клавиатуру современных компьютеров, нежели старых механических пишущих машин, и не требовала большой силы нажатия. Поначалу я печатал очень медленно, но вскоре обрел уверенность и скорость набора начала понемногу возрастать.
Ознакомление с инструкцией отняло немало времени, поэтому я успел перепечатать только первую страницу рукописи к тому моменту, когда тяжелая рука Гарма постучала в дверь. Хмурым, немым взглядом он пригласил меня к ужину.
Глава 6
Грех
Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия, Фаргейн-стрит, дом 49.
Сентябрь, 1961 г.
Спускаясь в столовую, я уловил аромат пряной говядины с нотками розмарина, мяты, тимьяна и шалфея. В тот вечер я познакомился с еще одним обитателем дома Дальберг-Актонов – Марком, который вскоре стал моей отдушиной в этом котле контрастных характеров. Поместье Дальберг-Актонов укрывало под своей крышей ипохондричную хозяйку, ортодоксальную горничную, немого старика-лакея с зловещим взглядом, избалованных близняшек и девочку сиротку. Марк один выбивался из этой безумной массы, будучи совершенно простодушным и жизнерадостным молодым человеком.
Столовая находилась через холл напротив гостиной; входом в нее служил западный проем прихожей. Комната была длинной и непропорционально узкой. Почти все пространство занимал большой продолговатый стол, который был накрыт белоснежной скатертью и безупречно сервирован. По правой стене стоял буфет, в котором хранился белый с голубой каймой и позолоченной росписью декоративный столовый сервиз, предназначенный для торжеств. В противоположной стене было два больших окна завешанных серыми шторами. У окон стояли этажерки – совершенно пустые, за исключением одинокого фикуса. Как я заметил позже, это было единственное растение в доме. Казалось, все живое чахло и, в конечном счете, погибало в этом несчастливом месте, кроме стойкого фикуса.
В этой сцене сошлись все ключевые действующие лица – все жители дома. Во главе стола сидела Хелена, которая успела переодеться в элегантное платье цвета бургунди; по правую сторону от нее сидели близняшки и Дорати; по левую – Элизабет и Марк. Меня усадили в другом конце стола, напротив Хелены.
На стене, за спиной Хелены, висел внушительных размеров парадный портрет статного, осанистого мужчины. На мужчине был дорогой костюм, состоявший из синих брюк, такого же пиджака с атласными шалевыми лацканами и безупречно выглаженной белой рубашки с французскими манжетами, украшенными позолоченными запонками. На шее красовался красный галстук. Образ довершали аккуратные оксфорды из гладкой черной кожи. Голову покрывала благородная седина. Лицо было широким и открытым, с резкими чертами. Сжатые в тонкую линию губы и густые брови, нависавшие над томными карими глазами, выдавали строгую и холодную натуру. Во взгляде читалась решимость, непоколебимая уверенность в себе и острый ум. У Хелены был такой же взгляд.
На нижней перекладине картинной рамы, по центру, располагалась небольшая позолоченная табличка с выгравированной надписью. Текст был мелким, и, в силу слабого зрения, я не мог разобрать его, но предположил, что в нем содержалось имя изображенного на картине человека. Впрочем, нетрудно было догадаться, что то был портрет покойного дедушки Хелены, Грэхама Дальберг-Актона.
Марк подал говяжьи стейки в вишнево винном соусе. Заметив меня, парень душевно пожал мне руку, улыбаясь самой задорной и дружелюбной улыбкой. Его рукопожатие было крепким и выражало искреннюю радость знакомства.
– Добро пожаловать, дружище! Марк Остин, – представился он.
– Поучтивей, Марк! – одернула его миссис Фостер, – Мистер Томас сын Пола Бауэра. Не следует фамильярничать с юным господином Бауэром.
– Тьфу, – пренебрежительно фыркнул Марк, – Мы живем в свободной Америке, во второй половине двадцатого века, а не в средневековой рабовладельческой Англии. «Господин Томас», – жеманно передразнил он, – мой сверстник и станет мне другом, – предрек он, – Я буду звать его Томми. Рад, очень рад знакомству, – вновь обратился он ко мне и еще раз ретиво потряс мою руку.
Радушие Марка не было притворным. Появление в доме мальчишки ровесника вселяло в него неподдельный энтузиазм. Меня же нисколько не оскорбляло его панибратское отношение, напротив, я вздохнул с облегчением. Для мальчишки, выросшего в трущобах Филадельфии, казалось вычурным и диким, что в провинциальных городках аристократия держалась так же, как в начале двадцатого века: содержала гувернанток и переодевалась в изящные наряды перед ужином.
Все приступили к трапезе, и я также принялся за еду. У мяса была аппетитная корочка, но, разрезав его, я обнаружил, что оно было слабой прожарки, что называется «с кровью». Я попробовал кусочек – он был сочным и мягким.
– Грэхам Дальберг-Актон был щепетилен к традициям, – миссис Фостер кивнула в сторону портрета, подтвердив мою недавнюю догадку, – При его жизни, дом был полон прислуги, – Вспоминая былые времена, Элизабет мечтательно склонила голову и посмотрела куда-то вдаль, – Теперь же остались только мы трое. Я совмещаю обязанности камеристки Хелены и горничной, Гарм – дворецкий, а Марк, самостоятельно занимается всеми делами по кухне: готовит, моет посуду, сервирует стол, занимается закупками.
– Элизабет питает ностальгическую любовь к условностям прошлого, – прокомментировала Хелена, – Мне же они никогда не были понятны.
В тот вечер для меня лучше раскрылся характер новой жены отца. Я вспомнил, что с утра застал ее за книгой Достоевского, и подумал, что в Хелене было что-то от героинь русского классика. Я находил некоторое внутреннее сходство между ней и Настасьей Филипповной. Был какой-то надрыв в ее душе, а в прекрасной голове таилось скрытое безумство.
Насколько мне было известно, Актон – английская фамилия, а Дальберг – немецкая. Фамилия Дальберг-Актон образовалась благодаря браку баронета Актона с последней представительницей древнего баронского рода немецких прелатов. Однако в Хелене не было, ни свойственной англичанам сдержанности, ни характерной для немцев прагматичности. У нее была типично русская, необузданная душа, вмещающая в себя непримиримые противоречия, склонная к фатализму и питающая страсть к драме.
Я нередко слышал шутку, согласно которой, девиз героев английской литературы: «я умру ради чести»; немецкой: «я умру ради величия»; французской: «я умру ради любви»; русской: «я умру». В этом фатальном замечании отражается экзистенциализм Достоевского, и отношение русских к смерти. У смерти нет цели. Смерть – просто данность, исход жизни. В своей жизни я совершил много ошибок и ужасных поступков, но все они, так или иначе, были продиктованы любовью. Хеленой же всегда двигал только страх смерти – она не хотела мириться с неизбежностью.
Я также хотел бы остановиться на образе Гарма. Читатель не мог не заметить, какой ошеломляющий эффект производила на меня мрачная фигура сутулого, немого старика. Миссис Фостер в последствии поведала мне многое о его судьбе, но как бы не старалась она склонить меня симпатизировать ему, меня всегда бросал в дрожь немой взгляд старика, в котором скрывалась какая-то зловещая тайна. Главный секрет Гаргамеля даже для миссис Фостер сохранился неизвестным, и открылся только мне, а к концу повествования откроется и читателю.
Сложно было не заметить, что Гаргамель не находил благорасположения Хелены. Хелена по большей мере была приветлива с прислугой – миссис Фостер и Марком. Она состояла с ними в теплых дружеских отношениях. Гаргамеля же она открыто презирала, что передалось и близняшкам, которые крайне пренебрежительно относились к старику. Впрочем, вскоре такую манеру поведения перенял и я. Долгое время я недоумевал, зачем Хелена держала в доме столь ненавистного ей человека. В ее мягком, бархатном голосе звенели ядовитые, надменные нотки, когда она обращалась к Гаргамелю. Она даже не удостаивала его тем, чтобы обращаться к нему по имени, называя его Гармом, как мифического пса из германо-скандинавской мифологии, охраняющего мир мертвых. Это прозвище соответствовало бесчеловечному отношению к нему. Элизабет и Марк занимали отдельные комнаты на первом этаже под лестницей – небольшие, но чистенькие и уютно прибранные. Гаргамель же спал в крошечном флигеле, располагавшемся позади дома. В пристройку не был проведен электрический свет и вечерами можно было наблюдать, как в окне флигеля мелькала темная фигура длинного старика, расхаживающего туда-сюда в полумраке крохотной комнаты, освещаемой одинокой восковой свечой. Вся грязная домашняя работа доставалась Гарму. Свои обязанности он выполнял, не дожидаясь приказаний. Никто с ним не заговаривал, кроме малютки Дороти. Все сторонились его, и день ото дня он мерк, превращаясь в тень, бесшумно передвигающуюся по дому.
В продолжение ужина Гаргамеля не приглашали за стол. Он простоял почти весь вечер подле Хелены, по левую сторону от нее, молча подливая вина в ее бокал, когда тот опустошался. Впрочем, опустошался он довольно часто.
В тот вечер я также впервые узнал о пристрастии Хелены к красному вину. Чем больше она пила, тем прелестнее становилась. На щеке вспыхивал румянец, а глаза сверкали как кошачьи. Лицо приобретало забвенное, детское, почти младенческое выражение, а на губах появлялось некое подобие улыбки. Надо заметить, что правый угол ее рта всегда был опущен из-за шрама, поэтому она никогда не улыбалась в полной мере, и только приподнимала подвижный угол рта. От этого ее улыбка казалась несколько мрачной и загадочной.
Я отметил также, что Хелена была гораздо моложе, чем я ожидал, и подумал, что она слишком юна для моего отца. На вид казалось, что эта особа едва прожила четверть века.
– Как стейк, Томми? – спросил Марк.
– Очень вкусно, спасибо! – ответил я с энтузиазмом.
– Люблю, когда дети кушают с аппетитом! – заулыбалась Хелена, глядя на меня.
Я с неприкрытой жадностью уплетал мясо. Мне следовало проявить больше манер и утонченности – отрезать небольшие кусочки, терпеливо и подолгу их разжевывать. Но я никогда прежде не ел такой вкусной еды и к тому же был голоден, поэтому пренебрег всякими приличиями.
Детям была подана курица с картофельным пюре и зеленым горошком, которая близняшкам явно не приходилась по вкусу, что не прошло мимо Хелены незамеченным.
– Хватит ковырять в тарелке! – утратив терпение, повысила голос Хелена, – Либо ешьте, либо отправляйтесь в свою комнату и ложитесь спать голодными.
Близняшки одарили маму холодным взглядом и вышли из-за стола.
– Дорати, солнышко, тебе тоже пора отдыхать, – ласково обратилась Хелена к девочке.
«Солнышко» было подходящим эпитетом для лучезарной малышки.
– Спасибо за ужин, Марк, – пролепетала девочка, на чьей тарелке ничего не осталось. Подойдя к Хелене, Дорати крепко ее обняла.
– Доброй ночи, мамочка, – сказала она, жмурясь и вкладывая в объятия всю силу, что была в ее детских, слабеньких ручках. Ненадолго задумавшись, она добавила, – Мамочка Хелен, можно Гаргамель пойдет со мной? Я почитаю ему сказку.
Любовь, заключенная в этом маленьком сердце была настолько всеобъемлющей, что не упускала из внимания даже покинутого, угрюмого Гарма.
Хелена сделала недовольную гримасу, но после выдавила:
– Идите.
Дорати вложила свою крошечную ладошку в сухую морщинистую руку Гаргамеля. Пальцы старика напоминали длинные кривые ветви дерева. Он держал детскую ручку так, словно то была хрупкая бабочка. Рядом с Дорати Гарм преображался в мгновение ока, и то тепло, которое эта девочка вселяла в его сердце, своим огнем зажигало его, казалось бы, уже навеки потухший, безжизненный взгляд.
***
В столовой нас осталось четверо: я, Хелена, Марк и Элизабет.
– Теперь, когда за столом нет детей, я могу задать тебе любопытный вопрос, – произнесла Хелена, и лукавство вспыхнуло в ее красивых янтарных глазах.
Я напрягся. Вопрос заключал все тревоги, томившие сердце Хелены; был воплощением страха, который сделал ее беспомощной, поставив на колени перед монументальной неизбежностью.
Каким очаровательным было ее лицо в тот момент! Глаза сверкали безумством, нетронутая шрамом щека пылала хмельным румянцем. Ее разжигали алкоголь и жгучие навязчивые идеи.
– Ты боишься смерти? – спросила женщина и уставилась на меня, пристально изучая мое лицо, а между тем, бесцеремонно пытаясь заглянуть мне в душу.
В столовой повисла тишина. Казалось, всем было слышно, как я нервно сглотнул. Марк и Элизабет настороженно переглянулись. По их лицам пробежала мрачная тень. Наиболее встревоженной казалась миссис Фостер. Молчание длилось с минуту, а после Марк и Элизабет хором спохватились:
– Хелена, вы много выпили. Вам пора в постель.
– Хелен, может не стоит этих разговоров…? Мальчик только приехал, дайте ему время освоиться – учтиво проговорила миссис Фостер, – не бойся, дорогой, она так шутит. – Обратилась старушка ко мне. – Она любит задавать провокационные вопросы, особенно когда… – она подняла брови и взглядом указала на бокал подле Хелены.
– Всем молчать! – проревела хозяйка дома.
Алкоголь уже сильно ударил ей в голову и вселял злую веселость.
Я долго подбирал в голове благозвучный ответ, чтобы случайно не высказать какую-нибудь глупость, но внезапно для самого себя выдал крайне самодовольную мысль:
– Пусть грешники бояться смерти, а мне не к чему.
Мой ответ поразил Хелену. Сначала она подняла брови, затем многозначительно прищурилась. Но затем она сделала то, что выбило меня из колеи – она расхохоталась.
У Хелены был звонкий, детский смех, на первый взгляд, казавшийся простодушным, но позже я научился различать в нем злые, усердно скрываемые, насмешливые нотки. Хелена часто отвечала на мои реплики или вопросы презрительной насмешкой, несмотря на то, что впоследствии я стал единственным человеком, чьим мнением она интересовалась и с которым считалась. Ее смех больно кольнул мое самолюбие.
– Похоже ты плохо усвоил главный библейский урок. Никто не без греха, и никто не спасается благодаря своей непорочности, но только по благодати Божьей, чтобы никто не возгордился. А своим самоуверенным ответом ты выдал, что гордость тебе не чужда. Но я не осуждаю, напротив; христианство порицает гордыню, я же ее поощряю. Вокруг достаточно тех, кто с готовностью кинется искать в нас изъяны, не будем же им помогать.
Каждый грешит на свой лад, и однако осуждает того, кто грешит не так, как он. Люди дальнозорки в отношении греха: чужие изъяны видят за версту, своих не могут разглядеть вблизи. Все мы сотканы из греха и все заслуживаем геенны огненной.
Знаете, каких, на мой взгляд, грехов нужно остерегаться в первую очередь? – спросила Хелена и, не дожидаясь ответа, продолжила, – Прелюбодеяния и чревоугодия, потому что из всех грехов они самые приятые, а значит противостоять им труднее всего. Ты без смущения и с большим аппетитом уплетаешь мясо с кровью, а ведь в Писании велено: «…плоти с душою ее, с кровью ее, не ешьте», – процитировала Хелена место из Бытия.
– Достаточно! – не выдержал Марк, – Вам пора отдыхать.
– Зачем же обрушивать ваши причуды на мальчика в первый же день? Выждали бы хоть немного, – покачала головой Элизабет.
Марк с легкостью взял Хелену на руки и понес ее наверх, в спальню. Он был единственным, кто мог приструнить хозяйку. Хелена была взрослым ребенком. Поначалу она капризничала, грозила Марку кулаком, затем смеялась и выкрикивала какие-то глупости, но в конце сдалась и послушно позволила уложить себя в постель. Вскоре она уснула младенческим сном.
