Кристин Хармель
Забвение пахнет корицей
Глава 2
Сегодня я закрыла кондитерскую пораньше – накопились кое-какие дела. В четверть седьмого я уже дома, на улице еще светло, но в коттедже, который с трудом воспринимается как собственный дом, темно и мрачно.
Тишина такая, что уши закладывает. До прошлого года, когда Роб преподнес мне рождественский подарок, объявив, что просит развода, я всегда стремилась домой. Я гордилась нашей налаженной жизнью в солидном белом викторианском особняке с видом на залив Кейп-Код, немного восточнее пляжа. Я своими руками красила стены в комнатах, укладывала плитку на кухне и в прихожей, сама занималась паркетом на втором этаже и в гостиной и разводила в саду голубые гортензии и чудесные, нежные кустовые розочки, которые изумительно смотрелись на фоне белоснежных стен дома.
И вот, когда я наконец закончила все труды и готова была наслаждаться жизнью в доме своей мечты, Роб усадил меня перед собой и тихим голосом, отводя глаза, сообщил, что с его стороны тоже все кончено – с нашим браком и со мной.
В течение трех месяцев я, еще не успев отойти после маминой смерти и решения отдать Мами в дом престарелых, должна была переехать в мамин коттедж, продать который мне так и не удалось. Еще через несколько месяцев, выжатая, как лимон, я, совершенно пав духом, подписала документы на развод, мечтая только, чтобы все это поскорей закончилось и меня оставили в покое.
Я пребывала в полном ступоре и в первый раз поняла тогда то, что волновало меня все предыдущие годы – как это мама всегда ухитрялась так спокойно относиться к мужчинам в ее жизни. Я никогда не знала отца, она мне даже имени его не назвала. Лишь однажды твердо заявила: «Он ушел. Давно. Так и не узнав о тебе. Он сделал свой выбор». Пока я росла, у нее всегда были приятели, возлюбленные, она проводила с ними много времени, но близко никого из них не подпускала. Держала на расстоянии. А когда, рано или поздно, они ее бросали, мама только пожимала плечами и говорила: «Без него-то нам только лучше, Хоуп. Сама знаешь».
Из-за этого я считала ее бессердечной, хотя в глубине души с нетерпением ожидала наступления очередного короткого периода без бойфрендов, когда мама будет принадлежать только мне, хоть на несколько недель. Как я жалею, что уяснила это только сейчас и уже не могу обсудить этого с ней. Я наконец поняла, мама. Если не подпускать их близко и, если уж на то пошло, не влюбляться в них слишком сильно, они не смогут ранить тебя своим уходом. Но, как и со многим другим в жизни, с этим открытием я безнадежно опоздала.
Я принимаю душ, смывая с кожи и волос муку и сахарную пудру, и выхожу из ванной без нескольких минут семь. Понимаю, что надо бы позвонить Робу и постараться помириться с Анни, – но не нахожу в себе сил. Кроме того, они наверняка весело проводят время вдвоем, а мой звонок оторвет их от игры, и я снова все разрушу. Как бы я ни относилась к Робу, вынуждена признать, что по крайней мере с Анни он ведет себя как хороший отец. Кажется, он нашел к ней подход – чего мне никак не удается. Я злюсь на себя за то, что их заговорщический смех сначала заставляет меня жестоко ревновать и только потом – радоваться за Анни. Такое впечатление, что вот он – новый семейный портрет, на котором мне нет места.
Натянув серый свитер крупной вязки и узкие черные джинсы, я изучаю себя в зеркале, расчесывая каштановые волнистые волосы до плеч. Слава богу, седины пока нет, но скоро появится, если Анни и дальше будет так себя вести. Вглядываюсь в свое лицо, пытаясь найти черты сходства с Анни, но, как обычно, не обнаруживаю. Странно, она совершенно ничем не напоминает ни меня, ни Роба, так что однажды, когда ей было три года, он даже спросил меня: «Ты уверена, что она от меня, Хоуп?» Его вопрос поразил меня в самое сердце. «Конечно», – прошептала я со слезами на глазах, и на этом разговор был окончен. За исключением кожи, которая с первыми жаркими лучами солнца покрывается ровным красивым загаром, точно как у Роба, Анни ничего не унаследовала от своего высокого, темноволосого, синеглазого отца.
Рассматривая себя, я наношу на губы бледную помаду и слегка подкрашиваю бесцветные ресницы. У Анни глаза иссиня-серые, точно как у Мами, а у меня совсем другие – зеленоватые, как морская волна, с золотистыми крапинками. Когда я была поменьше, Мами часто говорила, что ее внешность – вся, кроме глаз, – перескочила через поколение и передалась мне. Мама с ее прямыми темными волосами и карими глазами пошла в дедушку, своего отца, я же в самом деле напоминала ксерокопию с немногих старых фотографий Мами. Помню, я спрашивала себя, почему на всех этих старых снимках у нее печальные глаза. Теперь, когда жизнь навалилась на меня всей тяжестью, наше сходство даже усилилось. Изгиб моих губ («как у ангельской арфы», говаривала Мами) в точности повторяет форму ее рта в молодые годы. Мне посчастливилось унаследовать молочную белизну кожи. Правда, недавно между бровями пролегла вертикальная морщина, придающая мне вечно озабоченный вид. Впрочем, что тут удивительного, меня и в самом деле постоянно одолевают заботы.
В дверь звонят – я вздрагиваю от неожиданности. В последний раз торопливо провожу щеткой по волосам, после чего, присмотревшись, взъерошиваю их рукой. Не хочу, чтобы Мэтт подумал, будто я старательно прихорашивалась перед встречей с ним.
Открываю входную дверь и, когда Мэтт наклоняется, чтобы меня поцеловать, слегка отворачиваю голову, так что поцелуй приходится в правую щеку. Чувствую тяжелый мускусный запах его одеколона. На Мэтте отутюженные светлые брюки, элегантная голубая рубашка с вышитой фирменной эмблемой – что за фирма, не знаю, но видно, что вещь дорогая, – и блестящие коричневые мокасины.
– Я могу пойти переодеться, – предлагаю я, вдруг почувствовав себя неряшливой и неказистой.
Мэтт смотрит на меня с высоты своего роста и пожимает плечами:
– Да ты и так хорошенькая. И свитер этот тебе идет.
Он везет меня к «Фратанелли», в эксклюзивный итальянский ресторан на побережье. Я стараюсь не обращать внимания на метрдотеля, который, прежде чем проводить нас к столику у окна, с нескрываемым неодобрением окидывает взглядом мой наряд. На столе горят свечи.
– Здесь слишком шикарно, Мэтт, – говорю я, как только мы остаемся одни. Отвернувшись к окну, смотрю в темноту и вижу в стекле наше отражение. «Как супружеская чета», – эта мысль заставляет меня поспешно опустить глаза.
– Когда-то тебе здесь нравилось, – объясняет Мэтт, – Помнишь? Мы сюда ходили перед выпускным вечером.
Со смехом мотаю головой:
– Забыла!
Вообще я многое забыла. Долгое время пыталась убежать от прошлого, но сумела ли – если опять сижу в том же ресторане с тем же парнем, что и почти двадцать лет назад? Видно, не отпускает нас наша история. Отогнав эту мысль, я поворачиваюсь к Мэтту:
– Ты сказал, что хочешь о чем-то поговорить. Но он изучает меню:
– Давай сначала заказ сделаем.
Мы сосредоточенно выбираем еду. Мэтт заказывает омара, а я спагетти болоньезе, самое дешевое блюдо в меню. Когда ужин окончится, попробую сама заплатить за себя, ну, а если Мэтт будет настаивать, ему хотя бы не придется сильно на меня тратиться. Не хочу чувствовать себя обязанной. Отпустив официанта, Мэтт глубоко вздыхает и смотрит на меня. Собирается что-то сказать, но я его опережаю, не хочу, чтобы он попал в неловкое положение.
– Мэтт, знаешь, я очень много о тебе думаю, – начинаю я.
– Хоуп…
Но я поднимаю ладонь, не позволяя перебить.
– Позволь мне закончить, – выпаливаю я и начинаю тараторить: – Я знаю, у нас с тобой столько общего, все эти воспоминания, конечно, это очень много значит для меня, но вот что я уже пыталась сказать тебе сегодня днем: не думаю, что я готова сейчас встречаться с кем бы то ни было. Мне кажется, я и не буду готова, пока Анни не поступит в колледж, а до этого еще очень далеко…
– Хоуп…
Я не обращаю на него внимания, потому что должна наконец высказаться до конца.
– Мэтт, дело не в тебе, честное слово. Просто до тех пор мы могли бы оставаться друзьями, так будет лучше, поверь. Не знаю, как повернется дальше, но пока мне совершенно необходимо уделять больше времени Анни, а…
– Хоуп, я не об этом хотел поговорить, не о нас с тобой, – вклинивается в мой монолог Мэтт. – Это касается кондитерской и твоей ссуды. Может, дашь мне сказать?
Я молча смотрю на него, пока официант ставит на стол корзинку с хлебом и мисочку с оливковым маслом. В бокалы наливают красное вино – дорогое каберне Мэтт выбрал, не обсудив со мной. Наконец официант уходит, и мы возобновляем разговор.
– Так что с моей кондитерской? – медленно спрашиваю я.
– Новости не очень хорошие, – говорит Мэтт.
Не глядя на меня, он отламывает кусочек хлеба, окунает в оливковое масло и отправляет в рот.
– Ну… – тороплю я. Мне кажется, что в зале больше не осталось воздуха.
– Твоя ссуда, – произносит он с полным ртом. – Банк затребовал ее досрочного погашения.
У меня останавливается сердце.
– То есть как? – я недоуменно гляжу на него. – Когда?
Мэтт смотрит вниз.
– Решение было принято вчера. Хоуп, ты же несколько раз задерживала выплаты, а ситуация на рынке сейчас такая, что банк вынужден требовать досрочного погашения ссуд, по которым зарегистрирован факт нерегулярных платежей. К сожалению, в их числе оказалась и твоя.
Я глубоко вздыхаю. Это просто немыслимо.
– Но я же выплатила все, уже и за этот год. Ну да, у меня было несколько трудных месяцев пару лет назад, во время экономического кризиса, но это же понятно, мы так зависим от туристов.
– Я знаю.
– Разве у меня одной тогда были трудности?
– Трудности были у многих, – соглашается Мэтт, – к сожалению, ты одна из них. А с такой кредитной историей, как у тебя…
Я прикрываю глаза. О моей кредитной истории даже думать не хочется. Ей не очень способствовал развод, не говоря о том, что после маминой смерти мне пришлось оплачивать ее ипотеку, а потом долго жонглировать кредитными карточками, переводя крупные займы с одной на другую, лишь бы только удержаться на плаву и сохранить кондитерскую.
– Что мне нужно сделать, чтобы исправить ситуацию? – спрашиваю я наконец.
– Боюсь, почти ничего, – отвечает Мэтт. – Ты можешь, конечно, попытаться получить кредит в другом месте, но, повторюсь, сейчас положение на рынке не блестящее. Я могу гарантировать, что с другими банками у тебя ничего не выйдет. А с твоей историей выплат, да еще учитывая, что на той же улице открывается «Бингем»…
– «Бингем», – вздыхаю я, – Ну конечно, все ясно.
Эти пончиковые – проклятие моей жизни, опасность, нависшая над нами несколько лет назад. Сеть, поначалу небольшая, появилась на Род-Айленде, но быстро набирает обороты, распространяется по региону, завоевывая все новые города. Видимо, владельцы ставят перед собой цель сравняться с таким гигантом, как «Данкин Донатс». Свою шестнадцатую точку они открыли девять месяцев назад в полумиле от моей кондитерской. Я тогда только-только начинала выкарабкиваться из черной дыры, в которую меня загнал кризис.
Эту невзгоду я могла бы пережить, если б не наслоились финансовые последствия развода. А теперь мне приходится отчаянно бороться за жизнь, и Мэтту это известно – все кредиты я брала только в его банке.
– Послушай, есть один вариант, о котором я хотел с тобой поговорить, – нарушает молчание Мэтт. – Я работаю в Нью-Йорке с некими инвесторами. Они интересуются разными малыми предприятиями… помогают им. Я мог бы к ним обратиться, похлопотать за тебя.
– Понятно, – тяну я.
Что-то мне не очень улыбается эта перспектива – чужие инвестиции в бизнес, который всегда был и остается чисто семейным. Да и мысль о том, что Мэтт будет за меня хлопотать, тоже неприятна. С другой стороны, я отдаю себе отчет, что могу вообще лишиться кафе-кондитерской.
– А как она будет выглядеть, их помощь?
– По сути, они выкупают у тебя дело, – пускается Мэтт в объяснения, – и, разумеется, берут на себя погашение кредита. Ты получаешь какую-то сумму на руки, достаточную, чтобы расплатиться со всеми долгами. И остаешься работать в кондитерской, будешь там заправлять, делать все, как сейчас делаешь… Если они, конечно, согласятся.
Я не свожу с него взгляда.
– Ты хочешь сказать, мне ничего не остается, как продать кондитерскую своей семьи каким-то чужим людям?
Мэтт разводит руками:
– Я понимаю, это не идеальный вариант. Но так ты смогла бы в сжатые сроки решить свои финансовые проблемы. А если повезет, я уговорю их, чтобы оставили тебя менеджером.
– Но это кондитерская моей семьи, – лепечу я и понимаю, что повторяюсь.
Мэтт отворачивается.
– Хоуп, я не знаю, что еще тебе сказать. Вообще-то это последний шанс, если, конечно, ты не прячешь в загашнике полмиллиона долларов. С долгами, что на тебе висят, ты вряд ли сумеешь начать все сначала где-нибудь на новом месте.
Я ищу и не нахожу слов. После паузы Мэтт снова принимается убеждать:
– Да ты не бойся, это очень достойные люди. Я их давным-давно знаю. Они не обманут. По крайней мере, тебе не придется закрывать заведение.
Ощущение у меня такое, словно Мэтт, выдернув чеку, бросил в меня гранату, а потом предложил навести чистоту и убрать кровавое месиво – и всё это с милой, доброжелательной улыбкой.
– Мне нужно подумать, – отрешенно говорю я.
– Хоуп… – Мэтт, отодвинув в сторону свой бокал, тянется ко мне через стол. И сгребает мои руки своими ручищами – по всей вероятности, это следует понимать в том смысле, что с ним мне ничто не грозит. – Мы все решим, веришь? Я тебе помогу.
– Не нуждаюсь я в твоей помощи, – бормочу я еле слышно.
Он обижен, и я чувствую себя ужасно неловко, поэтому не отдергиваю рук. Понятно, он просто пытается проявить порядочность. Но я не нуждаюсь в благотворительности. Может, пойду ко дну, а может, сумею выплыть, но в любом случае бороться я намерена самостоятельно.
В этот момент у меня в сумке пищит мобильник. Я в замешательстве вырываю руки и лезу за телефоном. Забыла перевести его в режим вибрации. Отвечаю, а сама вижу, как из другого конца зала на меня неодобрительно взирает метрдотель.
– Мам? – Это Анни, голос у нее встревоженный.
– Что случилось, детка? – спрашиваю я, уже вскакивая с места, готовая бежать ей на помощь, где бы она ни находилась.
– Ты где?
– Да вот, решила поужинать, Анни, – объясняю я. Мэтта не упоминаю, а то решит, что у нас свидание. – А ты где? Разве ты не у папы?
– Папе нужно было на встречу с клиентом, – неохотно поясняет она, – так что он отвез меня домой. А тут посудомойка, типа, совсем сломалась.
Я прикрываю глаза. Перед тем как появился Мэтт, я залила в посудомоечную машину моющее средство и включила ее на полчаса, рассчитав, что к моему возвращению цикл уже закончится. Что стряслось?
– Это не я, – поспешно оправдывается Анни. – Но тут, типа, вода весь пол залила. В смысле, на несколько дюймов. Типа наводнение, в общем.
У меня обрывается сердце. Похоже, прорвало трубу. Даже представить не могу, во что обойдется ремонт, в каком виде мой старый деревянный паркет.
– Ничего, – говорю я в трубку ровным голосом. – Умница, что сразу позвонила, малыш. Я скоро буду.
– Но как мне остановить воду? – спрашивает девочка. – Тут, типа, все плавает. Скоро же весь дом затопит.
Я понимаю, что понятия не имею, как отключается вода на кухне.
– Погоди, дай мне вспомнить. Я тебе перезвоню. Я уже еду.
– Неважно, – и Анни бросает трубку.
Я описываю ситуацию Мэтту, он вздыхает и подзывает официанта, чтобы нам упаковали еду с собой.
– Неудобно получилось, прости, – извиняюсь я, когда через пять минут мы бежим к машине. – В последнее время у меня не жизнь, а какая-то цепь неприятностей.
Мэтт только качает головой.
– Всякое бывает, – сухо отзывается он. После чего погружается в молчание и нарушает его, только когда мы приближаемся к моему дому: – Не отмахивайся от того, что я тебе сказал, Хоуп. Иначе ты рискуешь всего лишиться. Всего, что годами создавала твоя семья.
Я ничего не отвечаю, поскольку сознаю его правоту, но сейчас мне не до того. Взамен спрашиваю, не знает ли он, как перекрыть воду на кухне, но он не знает, и остаток пути мы едем в мертвой тишине.
– Чей это джип? – интересуется Мэтт, подъехав к моему дому. – Из-за него мне тут не припарковаться.
– Гэвина, – тихо поясняю я. Знакомый серовато-синий «рэнглер» припаркован рядом с моей «короллой». У меня начинает колотиться сердце.
– Гэвина Кейса? – переспрашивает Мэтт. – Того парня, что делал тебе ремонт? А он-то что здесь делает?
– Наверное, Анни вызвала, – сжав зубы, говорю я. Анни невдомек, что я еще не полностью расплатилась с Гэвином за ремонт. Точнее, еще почти совсем не расплатилась. Она понятия не имеет, что однажды в июле, сидя с ним на веранде, я прочла банковскую выписку о состоянии моих дел и, не сдержавшись, вдруг расплакалась, а спустя месяц, закончив работу, Гэвин настоял на том, что хочет получать оплату в виде бесплатного кофе с пирожными. Анни не догадывается, что этот парень – единственный человек в городке, кроме Мэтта, посвященный во все мои неприятности. Вот почему сейчас я меньше всего хотела бы его здесь видеть.
Я вхожу в дом, Мэтт следует по пятам с пакетом моей еды от «Фратанелли». На кухне Анни с пачкой полотенец и Гэвин, он согнулся в три погибели и колдует под мойкой. Краснея, я понимаю, что невольно первым делом посмотрела на его джинсы – туда, где утром заметила дырку. Она на месте, разумеется.
– Гэвин, – окликаю я, и он, пятясь, выбирается из-под мойки и выпрямляется. Переводит взгляд с меня на Мэтта и чешет затылок, а Мэтт протискивается у него за спиной, чтобы поставить пакет в холодильник.
– Привет, – здоровается Гэвин. Снова глядит на Мэтта, а потом на меня. – Вот, я приехал сразу, как только Анни позвонила. Воду я пока отключил. Кажется, трубу прорвало, нужно вскрывать стену за посудомоечной машиной. Я могу заехать послезавтра и все наладить, если, конечно, время терпит и вас это устраивает.
– Да ну, может, не стоит, – смущенно отнекиваюсь я. И выразительно смотрю ему прямо в глаза в надежде, что он догадается: заплатить я пока что по-прежнему не могу.
Но он лишь улыбается и продолжает, словно не слышал моих слов:
– Завтра весь день уже забит, зато послезавтра я совершенно свободен. Только с утра кое-что нужно сделать у Фоули, но это ерунда. Да и вообще, много времени этот ремонт не займет, не волнуйтесь. Трубу заменю, и все будет отлично. – Гэвин снова бросает быстрый взгляд на Мэтта – и на меня. – Слушайте, да ведь у меня в джипе есть моющий пылесос. Давайте-ка я за ним сбегаю и помогу убрать воду с пола. А заодно посмотрим, в порядке ли полы.
Искоса я посматриваю на Анни, все еще стоящую с охапкой полотенец в руках.
– Спасибо, мы сейчас сами наведем порядок, – отвечаю я Гэвину. – Неудобно вас задерживать. Правда? – спрашиваю я, обращаясь к Анни, а потом к Мэтту.
– Наверное. – Анни пожимает плечами. Мэтт смотрит в сторону:
– Вообще-то, Хоуп, мне завтра очень рано вставать. Я уже собирался домой.
Гэвин, фыркнув, молча выходит, я этого как бы не замечаю.
– Ой, конечно, – говорю я Мэтту. – Разумеется. Спасибо за ужин.
Когда я уже провожаю Мэтта в прихожей, возвращается Гэвин с пылесосом.
– Я же сказала, не надо, – бурчу я себе под нос.
– Я слышал, что вы сказали, – бросает Гэвин, не останавливаясь и не глядя на меня.
Спустя минуту, стоя на пороге и глядя, как сверкающий «Лексус» Мэтта выруливает с дорожки, я слышу звук пылесоса в кухне. Прикрыв глаза, стою так какое-то время, а потом возвращаюсь в дом, навстречу той единственной неприятности в жизни, которую, кажется, можно устранить.
Следующий вечер Анни проводит у Роба, а я со шваброй в руках устраняю следы потопа на кухне. Ловлю себя на мысли о Мами – вот кто всегда умудрялся без труда справляться с возникающими проблемами. А я ведь не навещала ее уже две недели! Внучка из меня никудышная, угрызаюсь я. И вообще человек я никудышный. Еще одна область, где я не состоялась.
С комком в горле я наспех заканчиваю уборку, крашу губы перед зеркалом в прихожей и хватаю ключи. Анни права: мне необходимо повидать бабушку. Навещая Мами, я каждый раз еле удерживаюсь от слез. Нет, интернат очень уютный и симпатичный, и условия там прекрасные, но просто невыносимо видеть, как она угасает. Все равно что стоять на палубе и смотреть, как человек за бортом скрывается в волнах, зная, что бросить ему спасательный круг ты не можешь.
Всего через пятнадцать минут я вхожу в интернат – просторное сливочно-желтое здание. Повсюду висят фотографии цветов, лесных зверей и птиц. Отделение для пациентов с расстройством памяти – на верхнем этаже, чтобы попасть в него, нужно набрать код на цифровой панели у двери.
Я иду по коридору к комнате Мами, расположенной в дальнем конце западного крыла. Комнаты здесь похожи не на больничные палаты, а на частные квартирки, хотя едят пациенты в общей столовой, а у персонала имеются ключи от каждой двери – это позволяет присматривать за их обитателями и проводить лечение. Мами лечат антидепрессантом, дают два сердечных препарата и экспериментальное средство от Альцгеймера. Что-то незаметно, чтобы оно помогало. Раз в месяц я встречаюсь с лечащим врачом. В последний раз доктор сообщил, что за последние несколько месяцев умственные способности Мами значительно ухудшились.
– Самое скверное, – говорил он, поглядывая на меня сквозь очки, – что она пока что сама все понимает. Очень тяжелый этап, так грустно это наблюдать: она сознает, что скоро совсем потеряет память. Всех пациентов с ее диагнозом это, как вы понимаете, очень тревожит и расстраивает.
Я сглатываю и нажимаю звонок против ее имени: Роза Маккенна. Слышу, как она шевелится за дверью, может быть, с трудом поднимается с мягкого кресла, как идет к двери, постукивая палочкой – с ней она не расстается с тех пор, как два года назад упала и сломала бедро.
Дверь приоткрывается, и я испытываю сильнейшее желание броситься к ней навстречу с распростертыми объятиями, как всегда делала в детстве. До сегодняшнего дня я была убеждена, что прихожу сюда ради бабушки, но сейчас вдруг понимаю, что делаю это в первую очередь для себя. Мне это нужно. Мне отчаянно нужен кто-то, кто меня любит, пусть даже не так, как мне хотелось бы.
– Здравствуй, – произносит Мами, улыбаясь. Волосы у нее, кажется, стали еще белее, чем в нашу последнюю встречу, морщины обозначились резче. Однако губы, как всегда, подкрашены бордовой помадой, на ресницах тушь, глаза подведены карандашом. – Какой приятный сюрприз, дорогая.
В ее речи заметен легкий намек на почти пропавший за долгие годы французский акцент. Бабушка живет в Соединенных Штатах с конца 1940-х, а отголоски давнего прошлого до сих пор окутывают ее выговор, точно одна из тех легких, как перышко, французских косынок, которые бабушка почти всегда повязывает себе на шею.
Я шагаю вперед, обнимаю ее. Раньше я была маленькой, а она надежной и сильной. Сейчас, прижав ее к себе, я ощущаю рукой острые лопатки и позвонки.
– Здравствуй, Мами, – тихо говорю я, украдкой смахивая слезы.
Бабушка смотрит на меня, ее серые глаза затуманены.
– Вы должны меня простить, – любезно говорит она. – Я иногда немного рассеянна. Кто вы, дорогуша? Я понимаю, что должна вас помнить.
Я проглатываю комок.
– Я Хоуп, Мами. Твоя внучка.
– Ну конечно, – она улыбается мне, но в глазах по-прежнему туман. – Я так и думала. Но иногда мне приходится напоминать. Прошу, входи.
Я уныло плетусь за Мами в ее квартирку, и она сразу подводит меня к окну гостиной.
– А я любуюсь закатом, дорогуша, – говорит она. – Еще немного, и мы сможем увидеть вечернюю звезду.
