Кристин Хармель
Забвение пахнет корицей
– В городке все девушки были влюблены в Теда, твоего прадедушку, – рассказывает миссис Кунц.
– Да еще как! – Миссис Салливан обмахивается газетой. – Помню, в выпускном классе я все тетрадки исписала его именем рядом со своим.
– Он был постарше нас, – добавляет миссис Кунц.
– На четыре года, – кивает миссис Салливан. – Он уехал учиться в колледж – в Гарвард, ты знаешь, – но каждые несколько недель приезжал домой погостить. У него была машина, красивая, редкость по тем временам. Конечно, все девушки на него заглядывались.
– Очень был приятный молодой человек, – соглашается миссис Кунц, – и вступил в армию, как и многие другие, после Пёрл-Харбора.
Старушки разом умолкают, рассматривают собственные руки. Я догадываюсь, что они вспоминают других молодых людей, которых они потеряли тогда, много лет назад. Анни ерзает на сиденье и наконец не выдерживает:
– И что было дальше? Он на войне познакомился с моей прабабушкой, да?
– В Испании, кажется. – Миссис Кунц, ища подтверждения, оглядывается на миссис Салливан. – Его ранили где-то на севере Франции или в Бельгии, по-моему. Я никогда не слышала эту историю в подробностях; здесь все долго считали его пропавшим без вести. А я была уверена, что он погиб. Но ему как-то удалось бежать в Испанию, и твоя прабабушка тоже там оказалась.
Анни торжественно кивает, будто знает эту историю наизусть, хотя мой дедушка умер за двенадцать лет до ее рождения.
– Она, конечно, француженка, твоя прабабушка Роза. Насколько я понимаю, ее родители умерли, когда она была совсем еще девочкой, и она решила уехать из Франции, где бушевала война, так? – подхватывает нить повествования миссис Салливан, посматривая на миссис Кунц.
Миссис Кунц кивает:
– Мы так и не узнали, где именно и как они познакомились, но мне тоже кажется, что Роза жила тогда в Испании. Но какой же это был год – сорок четвертый? – когда мы вдруг услышали, что Тед вернулся в Америку и что он женат на девушке из Франции?
– Конец сорок третьего, – поправляет миссис Салливан. – Я точно помню. Мне тогда как раз исполнилось двадцать.
– Ах, ну да-да, конечно. Ты лила горючие слезы прямо в именинный торт. – Миссис Кунц подмигивает Анни. – Она в школе по-детски влюбилась в твоего прадеда, прямо голову потеряла. А твоя прабабушка его похитила.
Миссис Салливан корчит гримаску.
– Она была на два года младше нас, да еще этот экзотический французский акцент. На мальчиков акцент ведь так действует!
Анни опять кивает с серьезным видом, как будто речь идет о чем-то, интуитивно ей понятном. Я прячу улыбку, притворившись, будто поглощена удалением особо упрямого пятна. Ни разу бабушка не рассказывала мне о том, как они познакомились с дедушкой. Мами вообще редко вспоминала прошлое, и мне интересно послушать, что еще помнят старушки.
– Потом Тед защитил диплом и нашел работу в Нью-Йорке, в средней школе, – рассказывает миссис Кунц. – А уже после этого они с твоей прабабушкой вернулись сюда, на Кейп-Код. Это когда он получил работу в школе «Си Оутс».
Мой дед, защитивший диссертацию по школьному образованию, был директором престижной частной школы в соседнем городке. В те времена в ней учились дети от дошкольной группы до двенадцатого класса, а сейчас там только старшие классы. Туда я собираюсь отдать Анни в девятом классе – обучение для нее будет бесплатным, в память о дедушке.
– А… кхм… бабушка тогда уже была? – спрашивает Анни. – Когда Мами и мой прадедушка сюда переехали?
– Да, твоей бабушке Жозефине было тогда – сколько же – лет пять, пожалуй? Или шесть, когда они переехали? – отвечает миссис Салливан. – Они вернулись на Кейп в пятидесятом. Я точно это помню, потому что в тот же год я вышла замуж.
Миссис Кунц кивает.
– Да, Жозефина, если не ошибаюсь, пошла в первый класс, когда они перебрались сюда.
– А Мами тогда открыла кондитерскую? – продолжает спрашивать Анни.
– Мне помнится, это случилось на несколько лет позже, – колеблется миссис Кунц, – но это, наверное, знает твоя мама.
И она окликает меня: «Хоуп, дорогая!»
– Что такое? – поднимаю я голову, сделав вид, что не слышала их разговора.
– Анни спрашивает, когда твоя бабушка открыла эту кондитерскую.
– В пятьдесят втором году, – отвечаю я. Смотрю на Анни, а она на меня. – Ее родители, мне кажется, держали такую же кондитерскую во Франции.
Кроме этого никаких других подробностей о прошлом Мами я не знаю. Она никогда не рассказывала мне о том, как жила до знакомства с дедом.
Анни, игнорируя меня, снова отворачивается к пожилым дамам.
– А кого-нибудь по имени Леона вы, значит, не знаете? – настаивает она.
– Нет, – повторяет миссис Салливан. – Может, так звали подружку твоей прабабушки во Франции?
– Здесь-то у нее никогда не было близких подруг, – замечает миссис Кунц. Потом, бросив на меня виноватый взгляд, поспешно добавляет: – Она очень милая, разумеется. Просто держалась немного особняком, вот и все.
Я киваю и задумываюсь, а была ли в том вина Мами. Она, конечно, немногословна и замкнута, но мне почему-то не кажется, что миссис Кунц, миссис Салливан и другие жительницы городка встретили новую соседку с распростертыми объятиями. Вдруг делается ее страшно жалко.
Я снова гляжу на часы.
– Анни, тебе пора. А то в школу опоздаешь.
Глаза превращаются в узкие щелочки, и в один миг прежняя Анни исчезает, теперь она снова ненавидит меня.
– Нечего мной командовать, ты мне не начальница, – бурчит она.
– Вообще-то, юная леди, – вмешивается миссис Кунц, стрельнув глазами в мою сторону, – мама действительно твоя начальница. Ведь она отвечает за тебя, пока тебе не исполнится восемнадцать лет.
– Неважно, – еле слышно бормочет Анни.
Она поднимается из-за стола и несется на кухню. И через секунду выскакивает оттуда с рюкзаком.
– Спасибо, – на бегу благодарит она миссис Кунц и миссис Салливан. – В смысле, спасибо, что рассказали мне про прабабушку.
Не удостоив меня взглядом, Анни распахивает дверь и, сделав шаг, оказывается на Мэйн-стрит.
Когда я уже закрываюсь, заглядывает Гэвин, чтобы вернуть запасной комплект ключей, который я дала ему два дня назад. На нем все те же джинсы с дырой на бедре – с последней нашей встречи она лишь чуть-чуть увеличилась.
– Трубу я вам починил, – говорит он, а я наливаю ему кофе – последняя чашка на сегодня. – Посудомоечная машина работает как новенькая.
– Прямо не знаю, как вас благодарить. Гэвин улыбается.
– Спорю, знаете. Все мои слабости вам ведомы. Пирог «Звезда». Штрудель с корицей. Холодный кофе. – Он заглядывает в свою чашку, картинно выгибает бровь и делает глоток.
Я хохочу, несмотря на смущение.
– Я прекрасно понимаю, что должна заплатить вам кое-чем посущественнее выпечки, Гэвин. Простите меня.
Он смотрит на меня снизу вверх.
– Мне не за что вас прощать, – улыбается он. – Вы просто недооцениваете мою любовь к вашим произведениям.
Я бросаю на него укоризненный взгляд.
– Серьезно, Хоуп, все отлично. Вы делаете все что можете, стараетесь изо всех сил.
Я вздыхаю, укладывая последние из оставшихся мариципанно-розовых пирожных в плоскую пластиковую коробку, которую на ночь поставлю в морозильник.
– Выходит, что «изо всех сил» недостаточно, – шепчу я себе под нос.
Утром Мэтт занес мне кипу документов, а я даже не полистала их, хотя и понимаю, насколько это важно. Эти бумаги меня пугают.
– Вы себя недооцениваете, – говорит Гэвин. И, не дав мне ответить, продолжает: – Стало быть, Мэтт Хайнс тут частенько бывает.
Он отпивает еще кофе. Я поднимаю голову, оторвавшись от коробок с выпечкой.
– Он приходит по делам, – объясняю я, недоумевая, с чего это я перед ним оправдываюсь.
– М-м-м. – Вот и весь ответ Гэвина.
– Мы с ним встречались в старших классах, – добавляю я. Гэвин рос в Бостоне – как-то вечером на веранде он рассказывал мне о своей школе в Пибоди – и поэтому я думаю, что ему неизвестно о наших былых отношениях с Мэттом.
К моему удивлению, он замечает:
– Знаю. Но это было очень давно. Я киваю:
– Это было очень давно.
– Как Анни, справляется? – Гэвин снова меняет тему разговора. – Со всей ситуацией между вами и вашим бывшим и со всем прочим?
Я смотрю на Гэвина. За последнее время никто об этом не спрашивал. Сама удивляюсь, поняв, насколько я благодарна ему за этот вопрос.
– Спасибо, все в порядке, – машинально отвечаю я, но, помолчав немного, поправляюсь: – Вообще-то сама не знаю, почему я так говорю. Ничего у нас не в порядке. Анни злится на меня в последнее время, а я не понимаю, как мне себя вести. Я вроде бы догадываюсь, что где-то там, внутри, прячется настоящая Анни, но сейчас дочка только норовит побольнее меня обидеть.
Не знаю, с чего это я с ним разоткровенничалась. Но Гэвин просто медленно кивает, на лице его не заметно осуждения, за что я ему благодарна. Я начинаю влажной тряпкой протирать прилавок.
– В ее возрасте такие вещи трудно пережить, – говорит Гэвин. – Я был всего на пару лет старше, когда мои родители разводились. У нее просто все в голове перепуталось, Хоуп. Но она с этим справится.
– Вы думаете? – сдавленным голосом спрашиваю я.
– Я знаю. – Гэвин встает, подходит и накрывает мою руку своей. Я перестаю протирать стойку и смотрю на него. – Она хорошая девчонка, Хоуп. Я наблюдал за ней летом, когда делал у вас ремонт.
У меня на глаза наворачиваются слезы, и я чувствую себя страшно неловко. Украдкой смаргиваю их.
– Спасибо. – Я выдерживаю паузу и отнимаю руку.
– Если я могу чем-то помочь… – произносит Гэвин. Не закончив фразу, он смотрит мне в глаза так пристально, что я краснею и отворачиваюсь.
– Вы очень добры, Гэвин, – говорю я. – Но уверена, вы сможете найти лучшее занятие, чем заботиться о старушке из кондитерской.
Бровь у Гэвина снова выгибается дугой.
– Не вижу тут никаких старушек.
– Это очень любезно с вашей стороны, – шепчу я, – но вы молодой, холостой… – Я делаю паузу. – Вы ведь холостяк, кажется?
– С утра вроде был.
Я стараюсь не обращать внимания на неожиданное чувство облегчения, охватившее меня при этих словах.
– Ну, мне все-таки тридцать шесть, скоро будет семьдесят пять. Я разведена и на грани финансового краха. И еще я мать ребенка, который меня ненавидит. Разве вам не лучше заняться чем-то… ну, не знаю, чем обычно занимаются молодые, свободные люди?
– Чем занимаются молодые, свободные люди? – повторяет Гэвин. – Чем же это, например?
– Не знаю. – Я чувствую себя довольно глупо. Сто лет не думала о себе как о молодой. – Ходить по ночным клубам?
Гэвин разражается громким смехом.
– Ну да, ну да, как раз ради здешних многочисленных клубов я и переехал сюда, на Кейп. Да и сейчас вообще-то я как раз возвращаюсь с сабантуя.
Я улыбаюсь, но мне не смешно.
– Знаю, что это звучит глупо. Но опекать меня не нужно. Да, хлопот у меня невпроворот. Но со своими проблемами я всегда справлялась сама. И сейчас справлюсь.
– Разок довериться кому-то можно, вы же сами понимаете, – мягко втолковывает мне Гэвин.
Раздраженно вскинув голову, я открываю рот, чтобы ответить, но он меня опережает.
– На днях я уже говорил, что вы хорошая мать, – продолжает он. – Вам просто пора перестать сомневаться в себе.
Я опускаю глаза.
– Похоже, я только все порчу вокруг себя. – Чувствую, как снова краснею, и бормочу: – Сама не знаю, зачем я вам все это говорю.
Слышится тяжелый вздох Гэвина, а в следующее мгновение он обходит вокруг прилавка и обхватывает меня руками. С бешено бьющимся сердцем я прижимаюсь к нему. Я стараюсь не думать о его мускулистой груди, а просто закрываю глаза: как же здорово, когда тебя вот так обнимают. Рядом со мной ведь не осталось никого, ни одного человека, кто мог бы вот так прижать и ободряюще похлопать по спине, а я и не догадывалась, насколько мне этого не хватает.
– Ты ничего не портишь, Хоуп, – шепчет Гэвин, уткнувшись мне в волосы. – Перестань заниматься самобичеванием. Ты самый стойкий человек из всех, кого я знаю.
Помолчав, он добавляет:
– Я знаю, как туго тебе приходится в последнее время. Но еще неизвестно, что принесет завтрашний день – или послезавтрашний. Один день, одна неделя, один месяц могут все изменить.
Я пристально гляжу на него и отступаю на шаг.
– Моя мама так часто говорила. Теми же словами.
– Да? – удивляется Гэвин.
– Представь.
– Ты мне никогда о ней не рассказывала.
– Знаю, – шепчу я.
На самом деле мне слишком больно о ней вспоминать. Все мои детские годы прошли в надежде, что если я постараюсь вести себя лучше, помогать по дому или чаще благодарить маму за все, то она будет чуть больше меня любить. Вместо этого мама с каждым годом, как мне казалось, уплывала от меня все дальше и дальше.
Когда ей поставили диагноз рак груди, и я приехала домой, чтобы ей помочь, все повторилось сначала. Я надеялась, что она увидит и поймет наконец, как я люблю ее, но мама, даже умирая, по-прежнему держала меня на расстоянии. Когда, уже на смертном одре, она вдруг сказала, что любит меня, это прозвучало неискренне. Так хотелось бы ей поверить, но я понимала: мама была в полузабытьи и, по-видимому, бредила – она считала, будто разговаривает с одним из своих многочисленных бойфрендов.
– Мы всегда были ближе с бабушкой, чем с мамой, – объясняю я Гэвину.
Гэвин кладет руку мне на плечо.
– Грустно, что ты ее потеряла, я сочувствую, Хоуп, – говорит он. Мне не совсем понятно, кого именно он имеет в виду – мою мать или Мами, ведь в каком-то смысле они обе меня покинули.
– Спасибо, – отвечаю я шепотом.
Через несколько минут Гэвин уходит с коробкой штруделя. Я смотрю ему вслед, а сердце глухо колотится в груди. Не знаю почему, но он, кажется, верит в меня больше, чем я сама. Но сейчас думать об этом некогда – передо мной стоят более насущные вопросы: нужно разобраться, как выходить из ситуации с банковским кредитом. Потерев виски, я включаю электрический чайник и, усевшись за один из столиков кафе, погружаюсь в изучение полученных от Мэтта бумаг.
Глава 5
– Нам надо поговорить.
Прошло полторы недели, и я стою у двери Роба – в прошлом своей, – скрестив руки на груди. Смотрю на своего бывшего мужа и не вижу ничего – только боль, обиду, предательство. Кажется, что человек, которого я любила, исчез, растворился без следа.
– Ты могла бы и позвонить, Хоуп, – произносит он. Роб не предлагает мне войти, стоит в дверном проеме, словно часовой, охраняющий то, что у него за спиной.
– Я и звонила. Дважды домой и дважды в твой офис. Но ты не перезвонил.
Роб пожимает плечами.
– Я был занят. Но рано или поздно перезвонил бы. Он переминается с ноги на ногу, и на миг мне кажется, что в его взгляде мелькнула грусть. И тут же исчезла.
– Что тебе нужно? – спрашивает он.
Я глубоко вздыхаю. Ненавижу выяснять отношения с Робом, всегда ненавидела. Однажды он признался, что рад тому, что в нашей паре юристом стал он, а я бросила учебу и занялась ребенком. «Ты не борец, – объяснил он. – Чтобы работать в суде, необходим бойцовский характер».
– Нам надо поговорить об Анни, – мрачно говорю я.
– А что с ней такое? – удивляется он.
– Ну, во-первых, нам нужно условиться об основных правилах. Ей двенадцать лет. Нельзя разрешать ей делать макияж в школу. Она еще ребенок.
– Господи, Хоуп, так весь сыр-бор из-за этого? – Роб хохочет. Его смех оскорбил бы меня, не знай я, что он регулярно прибегает к этому приему в суде, дискутируя с адвокатами и свидетелями противной стороны. – Да она уже практически взрослая девица. Не можешь же ты заставить ее всегда быть маленькой девочкой.
– Даже и не пытаюсь. – Я делаю глубокий вдох и стараюсь сосредоточиться. – Но я хотела бы установить какие-то границы. Если я буду их устанавливать, а ты подрывать и опровергать мои слова, Анни никогда ничему не научится. А пока что она меня ненавидит.
Роб улыбается, и меня, возможно, покоробила бы эта покровительственная улыбка, если бы бесконечными ночами, пока мы еще были женаты, я не наблюдала, как он отрабатывает эту свою убийственную усмешку перед зеркалом.
– Так вот, стало быть, о чем речь.
Стратегическая Уловка Роба Смита номер два: изобразить уверенность в том, что ты точно знаешь, о чем думает твой оппонент, – и его мысли для тебя не секрет.
– Нет, Роб. – Я тру переносицу, на секунду прикрыв глаза. Спокойно, Хоуп. Не позволяй втянуть себя в это. – Речь о том, чтобы наша дочь стала достойной и порядочной молодой женщиной.
– Достойной и порядочной молодой женщиной, которая не будет тебя ненавидеть, – поправляет он. – Может, тебе стоит дать девочке хоть какую-то возможность быть самой собой, Хоуп. Я именно это и делаю.
Я смотрю прямо на него.
– Нет, это не так, – возражаю я. – Ты пытаешься изобразить клевого папочку, так что я на твоем фоне поневоле выгляжу строгой и требовательной. Это нечестно.
Роб пожимает плечами:
– Ерунда какая-то!
– Кроме того, – продолжаю я, не давая себя сбить, – совершенно недопустимо, что ты говоришь Анни обо мне гадости.
– Что же я такого сказал? – Роб шутливо поднимает руки, делая вид, что сдается.
– Например, ты сказал ей, что я неспособна на чувства и никогда не говорила тебе, что люблю тебя. – Горло у меня слегка перехватывает, и я глубоко дышу.
Роб удивлено глядит на меня.
– Ты что, серьезно?
– Глупо сообщать о таком дочери. И потом – я говорила тебе, что люблю.
– Правда, Хоуп? И часто? Раз в год?
Я отворачиваюсь, эта тема мне особенно неприятна.
– Можно подумать, что ты – неуверенная в себе девчушка-подросток, – шепчу я. – Может, нужно было еще сплести для тебя фенечку «Лучшей подружке»?
Роба это, похоже, ничуть не позабавило:
– Я просто не хочу, чтобы наша дочь обвиняла в нашем разводе меня.
– То есть наш развод никак не связан с интрижкой, которую ты завел с той девицей из универсама «Мейсис» в Хайаниссе?
Роб снова пожимает плечами:
– Если бы дома я чувствовал эмоциональный отклик…
– Ах, так ты, оказывается, искал эмоционального отклика, когда затащил в постель двадцатидвухлетнюю девчонку, – саркастически замечаю я и делаю новый глубокий вдох. – Знаешь, я вот не считаю возможным рассказать Анни об этой истории. Это касается только нас с тобой. Она не знает, что ты изменял, – я считаю, что ей не нужно видеть собственного отца в дурном свете.
– С чего ты взяла, что ей об этом неизвестно? – спрашивает он, и я на миг лишаюсь дара речи.
– Ты хочешь сказать, что она знает?
– Я хочу сказать, что пытаюсь быть с ней честным. Я ведь отец ей, Хоуп. Такая уж у меня должность.
Я на минуту замолкаю, пытаясь осознать, о чем он мне сейчас говорит. Мне-то казалось, что я защищаю дочь – и ее отношения с отцом – как раз тем, что не втягиваю ее в наши дрязги.
– Что именно ты ей сказал? – задаю я вопрос. Роб отмахивается.
– Анни спросила о разводе. Я отвечал на ее вопросы.
– Обвиняя во всем меня.
– Объясняя, что все не так просто, как кажется на первый взгляд.
– Что ты хочешь сказать? Что это я довела тебя до измены? Роб поднимает палец.
– Это ты сказала, а не я. Я сжимаю кулаки.
– Это касается только нас с тобой, нас двоих, Роб. – Голос у меня дрожит. – Не втягивай в это Анни.
– Хоуп, я только пытаюсь делать то, что лучше для Анни. У меня есть серьезные причины опасаться, что она станет похожей на тебя и твою мать.
Слова причиняют мне настоящую физическую боль.
– Роб… – начинаю я. Но не могу найти слов. После паузы он разводит руками.
– Мы тысячу раз говорили об этом. Тебе известно мое отношение. Мне известно твое отношение. Мы из-за этого и развелись, ты что, забыла?
Я не согласна с тем, что говорит Роб. Мне очень хочется возразить: причиной развода было то, что он заскучал. Стал терять уверенность в себе. Ему не хватало острых ощущений. Закрутил интрижку с девицей двадцати двух лет без мозгов и с ногами от шеи.
Но я не могу не признать, что в словах моего бывшего мужа есть и крупица правды. Чем очевиднее становилось, что Роб от меня ускользает, тем больше я замыкалась в себе – вместо того чтобы вцепиться и не отпускать. Я подавляю чувство вины.
– Никакого макияжа, – говорю я не допускающим возражений тоном. – В школу – исключено. Это неприлично. И никакого обсуждения с ней деталей нашего развода. Это чересчур для ребенка двенадцати лет.
Роб открыл было рот, чтобы ответить, но я останавливаю его, подняв руку.
– Это не обсуждается, Роб. – Хватит с меня – на сей раз я не настроена на дискуссию.
Мы молча смотрим друг на друга, и мне интересно, не думает ли он о том же, о чем и я: о том, что мы, по существу, стали друг для друга чужими. Кажется, с тех пор, как я клялась ему в вечной любви, прошла целая жизнь.
– И наши с тобой отношения здесь ни при чем, – заканчиваю я. – Это в интересах Анни.
И спешу ретироваться, прежде чем он успеет ответить.
Я уже подъезжаю к дому, когда у меня звонит мобильник. Смотрю, кто вызывает – это Анни. Телефон куплен ей с условием, что она будет звонить только в крайнем случае, хотя я догадываюсь, что Роб позволяет ей без ограничения болтать и переписываться с приятелями. Ведь именно так поступают клевые родители, только так и не иначе. Чувствую, как внутри все сжимается.
– Ты почему не на работе? – спрашивает Анни, когда я отвечаю. – Я сперва туда тебе звонила.
– Нужно было съездить кое-куда… – Я подыскиваю объяснение, чтобы не упоминать отца… – В разные места.
– В четверг в четыре часа? – хмыкает Анни. На самом деле торговля сегодня шла вяло, до часу дня в кафе вообще никто не заглянул, так что у меня было полно времени поразмыслить о Робе и Анни. О том вреде, который он ей наносит, пока я от всего отстранилась и ищу забвения в выпечке. После уроков Анни собиралась навестить Мами, поэтому я не боялась столкнуться с ней у Роба.
– Народу совсем не было, – вот и все, что я говорю дочери.
– Ну и ладно, – отмахивается она, и я понимаю, что звонит она не просто так. Я решаю, что не дам себя разжалобить, и пытаюсь догадаться, чего попросит Анни – денег, билеты на концерт, а может, туфли на каблуках в десять сантиметров (я заметила, как вчера она их разглядывала в моем модном журнале). Но вместо этого Анни спрашивает как-то странно, почти смущенно: – А ты не можешь, типа, подъехать к Мами, вот прямо сейчас?
– Что-то случилось? – тут же пугаюсь я.
– Ага, – отвечает Анни. Она понижает голос. – Вообще-то, даже как-то чудно, но Мами сегодня реально в норме.
– В норме?
– Ну да, – шепчет Анни. – Совсем нормальная, такая, как до смерти бабушки. Она так разговаривает, как будто никогда не теряла память.
У меня ёкает сердце, и я вспоминаю слова медсестры, сказанные в последний раз, когда я уходила. Иногда наступает просветление, и тогда кажется, что все как прежде. К ней будет возвращаться память, она станет вспоминать всё не хуже нас с вами. Вы такие деньки ловите, не упускайте ни одного, потому что нет никакой гарантии, что это не в последний раз.
– Ты уверена? – спрашиваю.
– Абсолютно, – отвечает Анни, и в ее голосе я не слышу ни злобы, ни сарказма, столь привычных для меня в последнее время. Может быть, эти перепады настроения связаны именно с тем, что прабабушка перестала ее узнавать, вдруг задумываюсь я. Нужно поговорить с девочкой, рассказать ей подробнее про болезнь Альцгеймера. Но тогда – мне и самой придется посмотреть правде в глаза.
– Она меня все время расспрашивает, типа, про школу и все дела, – продолжает Анни. – Странно даже, но она сегодня точно знает, кто я такая, сколько мне лет, и все такое.
– Хорошо, – киваю я, а сама уже поглядываю в зеркало заднего вида, чтобы развернуть машину. – Я уже еду.
– Она говорит, что хочет, чтобы ты заехала в кондитерскую и захватила пирог «Звезда», – добавляет Анни.
Пирог «Звезда» Мами всегда любила больше всего: прослоенный смесью из мака, миндаля, изюма, инжира, чернослива и коричного сахара, с прорезанным в корочке узором в виде звезд. Гордость нашей фирмы.
– Хорошо, – говорю я. – Постараюсь обернуться поскорее.
Впервые за последние дни ощущаю слабую надежду. До этого момента я как-то и не осознавала, как же мне недоставало моей бабушки.
– Мне хочется пойти на море, – первое, что я слышу от Мами, когда через пятнадцать минут вхожу к ней в комнату.
На миг я пугаюсь. Уже конец сентября, на улице прохладно. Видимо, память снова отказала, иначе с чего бы бабушке в ее восемьдесят шесть лет вдруг захотелось на пляж и позагорать. Но лицо Мами озаряется улыбкой, и она крепко обнимает меня.
– Прости, дорогая, где мои манеры? Я так рада видеть тебя, Хоуп, милая.
– Ты знаешь, кто я? – неуверенно переспрашиваю я.
– Ну, конечно, знаю. – Вид у нее обиженный. – Уж не считаешь ли ты меня древней, выжившей из ума старухой?
– Э-э… – Опешив, я отвечаю не сразу. – Что ты, Мами, нет, конечно.
Она улыбается.
– Не переживай. Я не дурочка. И знаю, что временами бываю забывчива. – Она делает паузу. – Ты пирог принесла?
Она смотрит на белый пакет у меня в руках. Кивнув, я протягиваю пакет ей.
– Спасибо, дорогая, – благодарит бабушка.
– Пустяки, – медленно произношу я. Мами склоняет голову набок.
– Сегодня, Хоуп, голова у меня совсем ясная. Мы с Анни прекрасно поболтали, пока тебя не было.
Анни, явно взволнованная, присела на краешек дивана. Она кивает, подтверждая слова Мами.
– Хочешь пойти на море? – нерешительно интересуюсь я. – Но сейчас… холодновато для купания.
– Я и не планирую купаться, милая, – улыбается она. – Я хочу полюбоваться закатом.
Я смотрю на часы.
– До захода солнца еще почти два часа.
– Значит, у нас еще масса времени.
Мы с Анни укутываем Мами в теплую куртку, и через полчаса все втроем отправляемся на побережье. Мы решаем ехать к устью Пейнс-Крика – мое любимое место, здесь я еще школьницей обожала вечерами смотреть на уходящее за горизонт солнце. Здесь, чуть западнее Брюстера, пляж тихий и малолюдный. Если осторожно взобраться на валуны, там, где ручей впадает в залив Кейп-Код, то открывается потрясающий вид на пылающее на закате небо.
По пути мы останавливаемся – по предложению Анни – и заказываем роллы с лангустом и картофель фри в «Доке Джо», малюсеньком ресторанчике, который существует здесь, на взморье, еще дольше, чем наша кондитерская. Летом люди приезжают сюда за много миль и на солнцепеке выстаивают минут по сорок в очередях за их роллами. Но сегодня, под вечер буднего дня в мертвый сезон, мы здесь, к счастью, единственные клиенты. Мы с Анни ушам своим не верим, слушая, как Мами, заказавшая себе жареный сыр – лангустов она никогда не любила, – совершенно внятно рассказывает, как они с дедушкой в первый раз взяли сюда маму. Та была еще совсем маленькая и все удивлялась, зачем глупые лангусты приплывают сюда, к Джо, если знают, что из них могут наделать сэндвичей.
До пляжа мы добираемся, когда края неба уже начинают пылать. Солнце висит низко над заливом, перистые облака обещают великолепный закат. Взявшись за руки, мы втроем потихоньку движемся по пляжу, Анни идет слева от Мами, я – справа со складным стульчиком под мышкой.
– Ты как, не устала, Мами? – ласково спрашивает Анни, когда мы проделываем примерно полпути. – Может, остановимся, отдохнем немножко, хочешь?
Оглядываюсь на дочь, и сердце у меня подпрыгивает. Она смотрит на Мами с такой заботой и любовью, что я внезапно понимаю: все происходящее с ней – действительно временно. Это все та же Анни, которую я знаю и люблю. А значит, я не все до конца испортила. Значит, моя девочка – такая же, как прежде, благородная, достойная, она всегда оставалась такой, даже несмотря на то что дерзит мне время от времени и вроде бы ненавидит меня.
– Я прекрасно себя чувствую, дорогая, – бодро отвечает Мами, – и намерена добраться вон до тех камней, пока солнце еще не зашло.
– Зачем? – после паузы интересуется Анни.
Мами долго молчит, и я уже решаю, что она не слышала вопроса Анни. Но после паузы она все же отвечает:
– Я хочу запомнить этот день, заход солнца и вас, мои девочки. Знаю, мне осталось не так уж много дней, похожих на этот.
Анни бросает на меня встревоженный взгляд.
– Что ты, Мами, у тебя их будет полно! – говорит она вслух.
Бабушка пожимает мне руку, и я ласково улыбаюсь ей. Я-то понимаю, о чем идет речь, и мне ужасно больно от того, что она тоже все понимает.
Бабушка обращается к Анни.
– Спасибо, что ты так веришь в меня, – благодарит она. – Но что поделать, у Бога могут быть другие планы.
Девочку ранят ее слова. Анни отворачивается и смотрит вдаль. Правда наконец начинает открываться и ей, и от этого сердце у меня ноет еще сильнее.
Вот мы и добрались до валунов. Я раскладываю прихваченный из багажника стульчик, мы с Анни усаживаем на него Мами.
– Посидите со мной, девочки, – просит она, и мы устраиваемся на валунах по обе стороны от нее.
В молчании мы глядим на горизонт – там солнце медленно опускается в воды залива, окрашивая, прежде чем совсем исчезнуть, небо в оранжевый, потом розово-сиреневый, пурпурный и синий цвет.
– Вон она, – нарушает молчание Мами и показывает куда-то, где над самым горизонтом в наступивших сумерках мерцает яркая звездочка. – Вечерняя звезда.
Я тут же вспоминаю сказки, которые она мне рассказывала в детстве, о принце и принцессе из далекой страны. В этих сказках принцу пришлось уйти на войну и сражаться со злыми рыцарями, и он поклялся принцессе, что в один прекрасный день найдет ее, потому что их любовь никогда не умрет.
Погрузившись в воспоминания, я вздрагиваю, услышав негромкий голос Анни:
– «До тех пор, пока в небе светят звезды, я буду тебя любить». Помнишь? Так говорил принц в историях, которые ты мне всегда рассказывала.
Мами поворачивается, чтобы посмотреть на правнучку. На глазах у нее слезы.
– Ты права, – чуть слышно соглашается она.
Она сует руку в карман и вынимает кусок пирога, который попросила меня принести из кондитерской. Квадратик помялся, а корочка с узором в виде звезды раскрошилась. Мы с Анни переглядываемся.
– Ты прихватила с собой пирог? – осторожно спрашиваю я. Мне не по себе – неужели снова началось?
– Да, родная, – ответ звучит вполне ясно и осмысленно. Мами внимательно рассматривает свой кусочек пирога, а свет на небе тем временем начинает бледнеть. Я уже хочу предложить двигаться к машине, как она добавляет: – Знаешь, а ведь печь этот пирог меня научила моя мама.
– Я не знала, – откликаюсь я. Она кивает.
– Мои мама и папа держали кондитерскую. Неподалеку от Сены – это река, на которой стоит Париж. Я работала там девчонкой – совсем как ты, Анни. Совсем как ты в детстве, Хоуп.
– Ты раньше никогда не рассказывала о своих родителях, – говорю я.
– Я очень о многом вам не рассказывала, – отвечает она. – Думала, что так я защищаю вас, защищаю и себя. Но теперь я теряю память, и мне вдруг стало страшно. Я испугалась, что если сейчас вам обо всем этом не расскажу, оно исчезнет навсегда, и это будет непоправимо. Настало время вам узнать правду.
