Кристин Ханна
Четыре ветра
Она стояла перед ним, вскинув голову. Она знала, что он видит высокую непривлекательную женщину с шелушащимся от солнечных ожогов лицом, слишком большим ртом и глазами, которые, казалось, выпили все краски, которые Бог ей выделил.
– Пора и мне приниматься за работу, – сказал Раф. – Уже так жарко, что я дышать не могу.
Элса смотрела ему вслед, думая: «Оглянись на меня, улыбнись», но он не оглянулся.
Дни пионеров впервые отмечали в 1905 году, когда на месте Тополиного простиралась равнина, заросшая голубовато-зеленой буйволовой травой, а на ранчо XIT работали тысячи ковбоев. Поселенцев привлекли сюда брошюры, где рассказывалось, что здесь можно выращивать капусту размером с детскую коляску и пшеницу. И все это без полива. Это называлось «сухое земледелие».
И правда сухое.
Лореда не сомневалась, что на самом деле этот праздник придумали мужчины, чтобы хвалиться друг перед другом.
– Ты такая красивая, – сказала мать.
Она зашла в спальню дочери, даже не постучав. Это вызвало раздражение у Лореды, но она сдержалась и ничего не сказала. Мать встала позади нее, на мгновение их лица вместе отразились в зеркале над умывальником. Рядом с загорелой кожей и черными, стриженными до плеч волосами Лореды мамина бледность особенно бросалась в глаза. Почему у мамы кожа никогда не загорает, только краснеет и шелушится? Она даже не постаралась что-нибудь сделать с волосами, только уложила косу вокруг головы. Вот у Стеллы мать всегда красится и завивает волосы, даже в эти трудные времена.
А мама даже не пытается хорошо выглядеть. Платье из мешковины с цветочным узором, причем по меньшей мере на размер больше нужного и только подчеркивает, какая мама высокая и худая, пуговицы застегнуты до самого горла.
– Прости, что я не смогла сшить тебе новое платье или хотя бы купить носки. В следующем году. Когда пойдет дождь.
Как только мама еще способна выговорить эти слова? Лореда отстранилась, пригладила волны, которые ей удалось создать в волосах, ложившихся на плечи, взбила челку.
– А папа где?
– Лошадь в фургон запрягает.
– Можно Стелле у нас переночевать? – спросила Лореда, обернувшись.
– Конечно. Но утром тебя, как всегда, ждет работа.
Лореда так обрадовалась, что даже обняла маму, только та тут же все испортила: прижимала ее к себе слишком долго и слишком крепко.
Лореда высвободилась.
Мама грустно сказала:
– Иди вниз. Помоги бабушке собрать еду.
Лореда поспешила на кухню, где бабушка уже упаковывала кастрюлю с минестроне. На столе ждала тарелка канноли со сладкой рикоттой. Оба блюда на празднике станут есть только итальянцы.
Лореда накрыла поднос с десертами полотенцем и отнесла в фургон, потом забралась на заднее сиденье и села рядом с отцом, он обнял ее и прижал к себе. Бабушка и дедушка заняли места спереди. Мама последней села в кузов.
Энт пристроился рядом с мамой, прижался к ней. Он без умолку болтал, и чем ближе они подъезжали к городу, тем возбужденней звенел его голос. Лореда заметила, что отец непривычно молчалив.
На горизонте показалось Тополиное. Жалкий городишко прикорнул на плоской равнине посреди нигде. Только водонапорная башня возвышалась на фоне безоблачного голубого неба.
Еще не так давно в городке царили патриотические настроения. Лореда помнила, как старики говорили о Великой войне на каждом собрании. Кто воевал, кто погиб, а кто выращивал пшеницу, чтобы накормить солдат. Тогда во время Дней пионеров фермеры желали показать всем, как они гордятся собой и своим трудом. Американцы! Процветающие! Они украшали магазины на Главной улице красно-бело-синими флагами, вставляли флажки в цветочные горшки и рисовали в витринах патриотические лозунги. Мужчины собирались группами выпить и покурить и поздравить друг друга с победой в войне, с тем, что пастбища превратились в пашни. Они пили самогон и играли на скрипках и гитарах, а женщины без устали трудились.
Во всяком случае, Лореда видела это так. Неделю перед праздником мама и бабушка Роуз стряпали с утра до вечера, делали горы домашних макарон, стирали праздничную одежду, штопали и чинили ее. Сколь бы трудными ни были времена, как бы плохо ни обстояло с деньгами, мама хотела, чтобы ее дети выглядели прилично.
Сегодня никто не украсил магазины (Лореда подумала, что, наверное, слишком жарко, чтобы развешивать флажки, или женщины наконец решили, что стараться незачем), никаких цветов в горшках, никаких патриотических лозунгов. Вместо этого – бродяги в лохмотьях, собравшиеся возле железнодорожной станции. У всех вывернуты задние карманы штанов, это называлось «флаг Гувера». Дырявый башмак называли «башмаком Гувера». Все знали, кто виноват в Великой депрессии, но никто не знал, как исправить положение.
Цок-цок, постукивали копыта по Главной улице. У обочины стояли только два автомобиля, оба принадлежали банкирам. Теперь их называли «банкстерами», потому что они грабили простых работяг, лишая их земли, а потом банкротились и закрывали двери банка, а деньги, которые, как думали люди, лежат в безопасности, присваивали себе.
Папа направил фургон к зданию школы и остановился.
Через открытые двери доносились музыка и топот. Лореда выпрыгнула из фургона и побежала к школе.
Праздник уже начался. В углу играл самодеятельный оркестр, несколько пар танцевало.
Справа от входа стояли столы с едой. Еды было немного, но Лореда знала, что после нескольких лет засухи это настоящий пир и женщины расстарались, чтобы устроить его.
– Лореда!
Стелла уже спешила к Лореде. Как обычно, из всех девочек в зале только Стелла и ее младшая сестра София были в новых платьях.
Лореду кольнула зависть, но она постаралась отбросить дурные мысли. Стелла – ее лучшая подруга. Да и кому какое дело до платьев?
Лореда и Стелла, как обычно при встрече, взялись за руки и склонили головы друг к другу.
– Как дела, ранняя пташка? – спросила Лореда таким тоном, точно она и так все знает.
– Я же тут хлопотала, ты не знала? – ответила Стелла.
Родители Стеллы остановились рядом с девочками, чтобы поговорить с Мартинелли.
Мистер Деверо сказал:
– Шурин прислал еще одну открытку. В Орегоне есть работа на железной дороге. Тони. Раф. Подумайте об этом.
Как будто для женщин вариантов нет.
Дедушка ответил:
– Я не виню тех, кто уезжает, но это не для нас. Эта земля…
Только не это снова. Земля.
Лореда увлекла Стеллу подальше от взрослых.
Мимо пронесся Энт в противогазе, в котором он походил на насекомое. Он едва не врезался в Лореду, захохотал и помчался дальше, раскинув руки, будто в полете.
– Красный Крест подарил банку большую коробку противогазов, чтобы дети надевали их во время пыльных бурь. Сегодня моя мама их раздает.
– Противогазы, – Лореда покачала головой, – жуть какая.
– Папа говорит, что бури все страшнее и страшнее.
– Мы не будем говорить о противогазах. Господи, сегодня же праздник, – заявила Лореда. – Мама сказала, что ты можешь переночевать у нас. Я взяла журналы в библиотеке. Там такая фотография Кларка Гейбла, что закачаешься.
Стелла отвернулась.
– Что-то не так?
– Банк закрывается, – ответила Стелла.
– Ох.
– Дядя Джимми, ну, тот, который живет в Портленде, в Орегоне, прислал папе открытку. Он пишет, что на железной дороге есть работа, а пыльных бурь там нет.
Лореда отстранилась от подруги. Она уже знала, что скажет Стелла, и не хотела этого слышать.
– Мы уезжаем.
Глава девятая
Высунувшись из окна, Лореда закричала от бессилия:
– Улетайте, идиотские птицы! Вы что, не видите, что мы здесь умираем?
На дворе в ответ закудахтали куры.
Стелла уезжает.
Лучшая – и единственная – ее подруга в Тополином уезжает.
Лореде казалось, что стены комнаты давят на нее, сжимаются, не дают дышать. Она спустилась на первый этаж. В доме было тихо, ветер не задувал в трещины, не скрипели деревянные стены.
Она легко двигалась в темноте. В прошлом месяце они отключили телефон – не было денег платить за него – и теперь остались совсем одни. Она на ощупь нашла дверь и вышла на двор. Яркая луна серебрила крышу.
Лореда чувствовала запах запекшейся на солнце грязи, куриного помета и… сигаретного дыма. Она двинулась на запах вокруг дома.
Под ветряной мельницей красный огонек сигареты поднимался, и опускался, и снова поднимался. Папа. Значит, он тоже не может спать.
Подойдя поближе, Лореда увидела, что щеки у отца влажно поблескивают. Он сидел в темноте, спрятавшись от всех, курил и плакал.
– Папа?
– Да, куколка. Ты меня поймала.
Отец старался говорить как обычно, но явно притворялся, и от этого ей стало еще хуже. Если кто и может сказать ей правду, так это папа. Но сейчас все так плохо, что он плачет.
– Ты слышал, что Деверо уезжают?
– Мне очень жаль, Лоло.
– Мне эти сожаления надоели, – сказала Лореда. – Мы тоже можем уехать. Как Деверо, и Маунгеры, и Маллы. Просто уехать.
– Вчера на празднике все говорили об отъезде. Но большинство настроены, как твои бабушка с дедушкой. Они скорее умрут, чем уедут.
– А они понимают, что мы и правда можем здесь умереть?
– О, они понимают, поверь мне. Сегодня вечером твой дедушка сказал: «Похороните меня здесь, ребята. Я никуда не поеду». – Раф выдохнул дым и продолжал: – Они говорят, что делают это ради нашего будущего. Как будто этот участок грязи – предел наших мечтаний.
– Может, у нас получится убедить их уехать.
Папа рассмеялся.
– А может, у Мило вырастут крылья и он улетит?
– А нельзя уехать без них? Куча народу уезжает. Ты всегда говоришь: «Это Америка, здесь все возможно». Мы можем поехать в Калифорнию. Или ты можешь устроиться на железную дорогу в Орегоне.
Лореда услышала шаги. Мгновения спустя появилась мама в своем жалком старом платье и грубых башмаках. Тонкие бесцветные волосы растрепались.
– Раф, – с облегчением сказала мама, словно вообразила, что он мог сбежать. Просто позор, до чего пристально мама следит за папой. За ними всеми. Полицейский, а не мать, и всюду, где она появляется, веселью конец. – Я проснулась, а тебя нет. Я подумала…
– Я здесь, – ответил папа.
Мама улыбнулась жалкой, как и все ее существо, улыбкой.
– Идите в дом. Ночь на дворе.
– Сейчас, Элс, – сказал папа.
Лореде очень не понравилось, каким безнадежным голосом ответил ее отец, в присутствии мамы весь его запал исчезал. Своими грустными, страдальческими взглядами мама из всех высасывала жизнь.
– Это все ты виновата.
– В чем я теперь виновата, Лореда? – спросила мама. – В засухе? В Великой депрессии?
Папа похлопал Лореду по руке, покачал головой, как бы говоря: «Не надо».
Мама подождала, не скажет ли Лореда чего-нибудь еще, повернулась и пошла к дому. Отец побрел за ней.
– Мы можем уехать, – сказала Лореда отцу вслед. – Все возможно.
На следующее утро Элса проснулась засветло. Рафа в постели не было. Значит, опять спал в амбаре. В последнее время он предпочитал спать там, а не с ней. Вздохнув, она оделась и вышла из комнаты.
В темной кухне Роуз стояла у раковины, погрузив руки в воду, которую натаскала из колодца. Большая потрескавшаяся миска для замешивания теста сохла на полотенцах рядом с ней. Полотенца Элса расшивала по ночам, при свете свечей, любимыми цветами Рафа. Она думала, что если их дом будет идеальным, то и брак будет счастливым. Белоснежные простыни с запахом лаванды, наволочки с мережками, вязаные шарфы. Она проводила часы за рукоделием, вкладывала в работу душу, с помощью ниток пытаясь выразить то, чего не могла сказать словами.
Кофейник пофыркивал на дровяной печи, наполняя кухню успокаивающим ароматом. На столе – противень с панелле, квадратными лепешками из нутовой муки, на чугунной сковороде разогревалось оливковое масло. В кастрюле булькала овсяная каша.
– Доброе утро, – сказала Элса.
Она достала из ящика лопатку и опустила две лепешки в горячее масло. Они съедят их на обед, как сэндвичи, приправив драгоценными консервированными лимонами.
– У тебя усталый вид, – сказала Роуз не без сочувствия.
– Раф плохо спит.
– Спал бы лучше, если бы прекратил пить по ночам в амбаре.
Элса налила себе чашку кофе и прислонилась к стене, оклеенной обоями в розах. Она заметила, что в углу линолеум отошел. Выпив кофе, принялась переворачивать подрумянившиеся панелле.
Роуз мягко отодвинула ее и забрала из рук лопатку.
Тогда Элса занялась маслобойкой. Ее части нужно было помыть, обдать кипятком, а потом аккуратно собрать и отложить для следующего использования. Прекрасная работа, если хочешь занять мозг.
Из укрытия выползла сороконожка и плюхнулась на столешницу. Резким движением Элса смахнула насекомое на пол. Они уже привыкли делить дом с сороконожками, и пауками, и прочими тварями. Все обитатели Великих равнин искали хоть какого-то укрытия.
Женщины работали молча, но дружно, пока не встало солнце и не проснулись дети.
– Я их покормлю, – сказала Роуз. – Можешь отнести Рафу кофе?
Элса была благодарна свекрови. Она улыбнулась, сказала ей спасибо, налила в чашку кофе и вышла.
Солнце ярко-желтым пятном висело в безоблачном васильково-синем небе. Элса, не обращая внимания на последние разрушения – сломанный забор, поврежденную ветряную мельницу, растущие кучи пыли, – сосредоточилась на хорошем. Если она поторопится, то сможет сегодня постирать и отбелить белье. Вид чистых простыней на веревке всегда поднимал ей настроение. Возможно, просто потому, что это означало: она немного улучшила жизнь семьи, пусть никто этого не заметил.
Тони ремонтировал лопасть мельницы. Стук молотка разносился по бесконечной бурой равнине.
Раф оказался там, где Элса меньше всего ожидала его увидеть, – на семейном кладбище, клочке коричневой земли, огороженном покосившимся частоколом. Когда-то здесь был красивый садик: розовые вьюнки обвивали белый забор, буйволовая трава покрывала землю голубовато-зеленым ковром. Раньше Элса проводила тут целый час каждое воскресенье, в дождь, жару или снег, но в последнее время заглядывала не так часто. Как всегда, надгробия напомнили ей об умершем сыне, о мечтах во время беременности и о боли, которая со временем смягчилась, но не исчезла.
Она открыла калитку, косо повисшую на сломанной петле. На земле лежали десятки белых штакетин; некоторые сломались, другие вырвал свирепый ветер.
Из пыли торчали четыре серых камня. Три могилы детей Роуз и Тони – трех девочек – и Лоренцо…
Раф стоял на коленях перед надгробием сына.
Лоренцо Уолтер Мартинелли (1931–1931).
Элса опустилась на колени рядом с ним, положила руку мужу на плечо.
Раф повернулся к ней. Она никогда не видела в его глазах такой боли, даже когда они хоронили своего новорожденного сына. Рафу было всего двадцать восемь лет, он плакал, держа на руках крохотного бездыханного ребенка. Насколько Элса знала, он никогда не приходил сюда, никогда не преклонял колени на могиле сына.
– Я тоже тоскую по нему, – сказала Элса.
– На этой неделе старик Орлофф зарезал своего последнего бычка. Бедняга, в брюхе у него было полно песка.
– Да.
Элса нахмурилась: он как-то странно сменил тему.
– Энт спросил меня, почему у него все время болит живот. Я же не могу ему сказать, что это земля убивает его? – Раф встал и потянул Элсу за руку. – Давай уедем.
– Уедем?
– На Запад. В Калифорнию. Люди каждый день уезжают. Говорят, на железной дороге работа есть. А может, я попаду в эту программу Рузвельта. Гражданский корпус[19].
– У нас нет денег на бензин.
– Пойдем пешком. Поедем зайцами. Кто-нибудь нас подвезет. Мы доберемся. Дети крепкие.
Элса вырвалась и шагнула назад.
– Крепкие? У них даже обуви по размеру нет. У нас нет денег. Нет еды. Ты же видел фотографии гувервиллей, знаешь, как там. Энтони всего семь. По-твоему, как далеко он уйдет? Хочешь, чтобы он запрыгивал в поезд на ходу?
– В Калифорнии все по-другому, – упрямо стоял на своем Раф. – Там есть работа.
– Твои родители не уедут. Ты это знаешь.
– Мы можем уехать без них?
Эта фраза прозвучала как вопрос, а не утверждение, и Элса видела, что Рафу стыдно.
Он медленно провел рукой по волосам, посмотрел на мертвые пшеничные поля вокруг, на могилы, уже выкопанные на этой земле.
– Этот проклятый ветер и засуха убьют их. И нас. Я больше не могу этого выносить. Я не могу.
– Раф… что ты такое говоришь.
Эта земля – его наследие, их будущее, будущее их детей. Дети вырастут на этой земле, зная свою историю, зная, кто они и откуда родом. Они научатся гордиться, отдыхая вечерами после трудового дня. У них будет свое место в этом мире. Раф не знает, каково это – не иметь своего места в мире, но Элса знает, и она не желает своим детям испытать такую боль. Это дом. Раф должен понимать, что тяжелые времена рано или поздно заканчиваются. А земля остается. Семья остается. Как он может думать, что они могут бросить Тони и Роуз? Невообразимо, немыслимо.
– Когда пойдет дождь…
– Господи, я ненавижу эту фразу, – с невыносимой горечью произнес Раф.
Элса видела в его глазах муку, разочарование, гнев.
Как же ей хотелось прикоснуться к нему, но она не осмеливалась. Слова «Я люблю тебя» горели у нее в пересохшем горле.
– Просто я думаю…
– Я знаю, что ты думаешь.
Он пошел прочь, не оглянувшись.
Уйти. Просто бросить эту землю и уйти.
На самом деле уйти. Элса все еще думала об этом много часов спустя, когда уже давно сгустились сумерки.
Она не могла представить себе, что присоединится к толпе безработных, бездомных бродяг и мигрантов, направляющихся на Запад. Она слышала, как опасно запрыгивать на эти поезда: гигантские металлические колеса отрезали ноги, перерубали тело пополам. А кроме того, преступники, дурные люди, оставившие не только свои семьи, но и забывшие про совесть. Элса не была смелой женщиной.
И все же.
Она любила своего мужа. Она поклялась любить, почитать и слушаться его. И конечно же, следовать за ним.
Наверное, нужно было сказать ему, что они поедут в Калифорнию? По крайней мере, поговорить об этом? Может быть, весной, если пойдет дождь и они соберут урожай, у них появятся деньги на бензин.
И видит Бог, Раф здесь несчастлив. Как и Лореда.
Может, они могут уехать – все вместе – и вернуться, когда засуха закончится.
Почему бы и нет?
Земля их дождется.
Ей надо было хотя бы толком обсудить это с ним, чтобы он видел, что они одна команда, она его жена, и если он так этого хочет, то она согласна. Она покинет эту землю, которую полюбила, единственный свой дом.
Ради него.
Элса накинула шаль на поношенную батистовую сорочку, надела резиновые сапоги, стоявшие у двери, и вышла на крыльцо.
Где же он? Один на мельнице пережевывает свое расстройство? Или запряг лошадь в фургон и поехал в Сило, где можно посидеть в баре, выпить виски?
Почти девять вечера, на ферме все стихло.
Свет горел только в окошке Лореды наверху. Дочь любила читать в постели, как и она сама в ее возрасте. Элса спустилась во двор. Курицы очнулись от летаргии, когда она проходила мимо них, и снова затихли. Она слышала музыку из спальни родителей мужа, свекр играл на скрипке. Элса знала, что с помощью музыки Тони разговаривал с Роуз в эти тяжелые времена, так он напоминал о прошлом и говорил о будущем, так он говорил: «Я люблю тебя».
Рафа она увидела у загона – черный штрих на фоне черных реек, подсвеченный серебром растущей луны. Яркий оранжевый кончик сигареты.
Он, видимо, услышал ее шаги.
Раф отошел от загона, затушил сигарету и положил окурок в карман рубахи. В тишине плыла любовная песня Тони.
Элса остановилась перед Рафом. Одно короткое движение – и ее рука ляжет на его плечо. Она знала, что после долгого жаркого дня выцветшая голубая полотняная рубаха будет теплой. Она подшивала, и стирала, и обметывала, и складывала всю его одежду и знала, какая она на ощупь.
Элса стояла так близко к мужу, что чувствовала исходящее от него тепло, запах виски и сигарет, и все же ей казалось, будто между ними плещется целый океан. Как такое возможно?
К удивлению Элсы, он взял ее за руку и притянул к себе.
– Помнишь нашу первую ночь на грузовике перед амбаром Стюардов?
Элса неуверенно кивнула. Они не разговаривали на такие темы.
– Ты сказала, что хочешь быть смелой. А я только хотел… оказаться где-то в другом месте.
Элса видела его боль, и ей тоже стало больно.
– О, Раф…
Он поцеловал ее в губы, долго, и медленно, и глубоко, прикоснувшись языком к ее языку.
– С тобой я впервые поцеловался, – прошептал он, чуть отстранившись, чтобы посмотреть на ее лицо. – Помнишь, каким я был тогда?
Ничего более романтического он Элсе никогда не говорил, и ее сердце наполнилось надеждой.
– Все эти годы, – прошептала она.
Тони перестал играть, и музыку сменила тяжелая тишина. Насекомые пели свои звеняще-пронзительные песни. Мерины вяло топтались в загоне, тыкались носами в ограждение, напоминая, что животы у них пусты.
Элсу и Рафа окружала черная ночь, в огромном небе светились звезды. Может быть, это другие миры.
Так красиво и романтично, как будто они вдвоем остались на планете, где слышны только звуки ночи.
– Ты думаешь о Калифорнии, – начала она, пытаясь найти правильные слова для правильного разговора.
– Да. Энт, бредущий тысячу миль в дырявых башмаках. Мы стоим неведомо где в очереди за хлебом. Ты права. Нельзя нам уезжать.
– Может, весной…
Раф поцелуем заставил ее замолчать.
– Иди в постель, – пробормотал он. – Я скоро приду.
Элса почувствовала, как он отстраняется, отпускает ее.
– Раф, я думаю, нам нужно поговорить о…
– Не переживай, Элс, – сказал он. – Я скоро приду. Тогда поговорим. Вот только скотину напою.
Элса хотела задержать его, заставить выслушать, но не была способна на такую дерзость. В глубине души она всегда боялась, что его привязанность к ней слишком непрочная. Она не могла испытывать ее.
Но сегодня она потянется к нему, прикоснется с той интимностью, о которой мечтала. Она преодолеет то, что с ней не так, и наконец доставит ему удовольствие.
Да. И когда они закончат заниматься любовью, она поговорит с ним об отъезде, серьезно поговорит. И, что важнее, она выслушает его.
Элса шагала взад-вперед по комнате. Подошла к окну и отодрала покрытые пылью тряпки и газеты с подоконника и оконной рамы.
Она видела мельницу: перекрещенные черные линии, словно силуэт цветка на фоне неба, усыпанного драгоценными камнями-звездами.
Раф стоял, привалившись к стене мельницы, почти слившись с нею. Он курил. Элса легла, укрылась одеялом и стала ждать мужа.
Когда Элса проснулась, уже светило солнце и пахло кофе. Насыщенный, горький аромат вытащил ее из уюта постели. Она пригладила волосы и надела домашнее платье, стараясь не думать о том, что вчера Раф снова не спал в супружеской постели.
Она заплела косу, заколола ее шпильками на затылке, набросила на голову косынку. Потом проверила, как там дети, – пусть поспят подольше в воскресное утро – и направилась на кухню, чтобы испечь хлеб на воде, в которой вчера варилась картошка к ужину.
На завтрак осталась только манка, она поставила кашу вариться. Слава богу, одна из коров все еще дает молоко.
Лореда первой выползла из своей маленькой спальни на втором этаже. Ее черные до плеч волосы спутались, как воронье гнездо. С обгоревших щек полосками слезала кожа.
– Манка. Фу, – сказала она, направляясь к морозильному ларю.
Она достала желтый керамический кувшин с драгоценными сливками и отнесла его к покрытому клеенкой столу, где уже стояли крапчатые миски и тарелки, вверх дном для защиты от пыли. Элса перевернула три миски.
Вошел Энт, забрался на стул рядом с сестрой.
– Я хочу блинчики, – проворчал он.
– Я тебе в кашу кукурузный сироп добавлю, – сказала Элса.
Элса подала кашу, приправила ее сливками и кукурузным сиропом и поставила на стол два стакана с холодной пахтой.
Пока дети ели – молча, – Элса направилась в амбар. Принесенные ветром подвижные пески снова за одну ночь изменили пейзаж, заполнив почти всю гигантскую трещину, которая прорезала их участок.
Единственная оставшаяся свинья летаргически замерла на коленях, не в силах пошевелиться, сеялку «Джон Дир», в которую раньше запрягали лошадь, наполовину занесло песком. Роуз в саду искала яблоки на растрескавшейся земле.
В коровнике две коровы стояли рядышком, опустив головы и жалостно мыча. Ребра у них выпирали, впалые бока покрывали болячки. Элса невольно вспомнила, как несколько лет назад выкармливала из бутылки телочку Беллу, потому что корова-мать не пережила родов. Роуз научила Элсу, как готовить смесь, как помочь неуверенно стоящей на ногах телочке сосать. С тех пор Белла ходила за Элсой как ручная.
– Привет, Белла. – Элса погладила корову по впалому боку.
Белла подняла голову и жалобно замычала. Ее большие карие глаза были подернуты пленкой.
– Я знаю, – сказала Элса, снимая ведро с забора.
Она отвела Беллу в относительную прохладу амбара, привязала к центральному столбу и придвинула к корове табуретку для дойки. Взгляд ее невольно обратился к сеновалу – сена почти не осталось. Она почти не сомневалась, что Раф спал там прошлой ночью. Опять.
Элсе нравилось доить коров. Сначала она долго не могла научиться; пока Элса осваивала технику, Роуз бесконечно на нее цыкала, но все же она научилась, и дойка стала одним из ее любимых занятий. Ей нравилось сидеть рядом с Беллой, нравился сладкий запах парного молока, глухое звяканье, с которым первая струя ударяла о металлическое дно. Нравилось нести ведро с парным молоком в дом, наливать его в сепаратор и, поворачивая ручку, снимать густые желтые сливки, оставляя цельное молоко для семьи, а снятое – на корм животным.
Элса протянула руку к едва набухшему вымени, легонько прикоснулась к обветренным соскам.
Корова замычала от боли.
– Прости, Белла, – сказала Элса.
Она попробовала еще раз, как можно более осторожными движениями медленно потянула соски вниз.
Полилась струйка пыльно-коричневого молока с земляным запахом. Каждый день нужно было больше времени, чтобы добраться до белого, пригодного в пищу молока. Первые струи всегда такие грязные. Элса вылила коричневое молоко, ополоснула ведро и попробовала еще раз. Она никогда не сдавалась, как бы грустно ей ни было от стонов Беллы, сколько бы времени ни требовалось, чтобы получить чистое молоко.
В конце концов она выдоила молоко, но еще меньше, чем обычно, и выпустила бедную корову попастись. Мило и Бруно в конюшне тяжело фыркали и от голода пытались грызть деревянную дверь.
Запирая амбар, она услышала выстрел.
Это что еще?
Она повернулась, увидела свекра у свинарника. Он опустил винтовку. Последняя свинья рухнула на бок.
– Слава богу, – пробормотала Элса. Мясо детям.
Она помахала свекру рукой. Он погрузил мертвую свинью на тележку и повез ее в амбар, вывесить перед разделкой.
Мимо лениво прокатилось перекати-поле, подгоняемое ветерком. Элса проследила за ним взглядом до забора, где, несмотря на засуху, несмотря на ветер, упрямо росли колючки. Коровы ели эти колючки, раз ничего другого не было. И лошади.
Она отнесла молоко в дом и снова пересекла пыльный участок между амбаром и забором. Ветер срывал с нее платок, будто пытаясь задержать, остановить.
Перекати-поле – клубок колючек и едва зеленых стеблей. Гибких. Крепких. С шипами острыми, как иголки.
Элса достала из кармана фартука перчатки и надела. Пробираясь через колючие верхушки, она срывала зеленые побеги и складывала их в фартук, как в чашку.
Потом попробовала колючку на вкус.
Неплохо. Может быть, слегка потушить их на оливковом масле с вином, чесноком и пряными травами? Вдруг получится по вкусу как артишоки? Тони любит артишоки. Или, например, замариновать их…
Завтра она позовет всех собирать колючки и придумает, как их законсервировать.
К полудню она собрала столько стеблей, сколько уместилось в фартуке, и пошла домой.
Дети и Тони уже собирались обедать.
– Я нашел виноград, – сказал Энт, подпрыгивая на стуле от радости, что и он принес еду.
Элса потрепала его по волосам и сказала:
– Сегодня один мой знакомый мальчик будет купаться.
– Обязательно?
Элса улыбнулась.
– Я отсюда твой запах слышу.
Тони снял шляпу, на лбу у него была белая полоска. Он сел, в два глотка осушил стакан чая и вытер рот тыльной стороной ладони.
В кухню вошла Роуз и налила мужу красного вина. Тони принялся за аранчини.
Это было любимое семейное блюдо: рисовые шарики, фаршированные сливочным сыром, в томатном соусе с панчеттой и чесноком. Элса положила груду стебельков в миску и поставила ее у раковины.
– А это что такое? – спросила Роуз, вытирая руки о фартук.
– Стебли колючек. Думаю, я смогу приготовить их так, что они будут съедобными. Вкус у них почти как у артишоков.
Роуз вздохнула:
– Вот до чего дошло. Итальянцы едят лошадиную еду. Мадонна миа.
– А где Раф? – спросила Элса. – Мне нужно с ним поговорить.
– Я весь день папу не видел, – сказал Энт. – Я тоже искал.
Элса вышла на крыльцо, позвонила в колокольчик, приглашая к обеду, подождала, оглядывая ферму.
Лошади и фургон на месте – значит, в город он не уехал.
Может, он в их комнате.
Она вернулась в дом, поднялась в спальню. В солнечном свете некогда белые стены казались золотистыми. На нее смотрел большой Иисус в раме.
В почти пустой комнате стояли только кровать, комод, который она делила с мужем, и умывальник с овальным зеркалом, поймавшим ее отражение. Все, как должно быть, только…
От кровати тянулась какая-то полоса, будто под нее что-то задвигали или вытащили.
Элса приподняла покрывало и заглянула под кровать. Увидела свой чемодан, с которым вышла замуж, и коробку с детской одеждой, которую она хранила на всякий случай.
Чего-то не хватает. Чего?
Она опустилась на колени, чтобы разглядеть получше. Чего же не хватает?
Чемодана Рафа. Чемодана, который он упаковал много лет назад, чтобы ехать в колледж. И распаковал, когда отец оставил здесь ее, Элсу.
Она распрямилась, огляделась. Его одежда и шляпа исчезли с крючков у двери. Элса медленно встала и подошла к комоду, выдвинула верхний ящик.
Его ящик.
Там лежала одна голубая полотняная рубаха.
