Кристин Ханна
Четыре ветра
Чуть выше груди осталась красная отметина. (Это Раф ее оставил?) На щеке уже проступал синяк, а волосы растрепались от занятий любовью, если это можно было назвать любовью.
И пусть, она снова сделала бы это, если бы могла. Пусть отец бьет ее, кричит, осыпает оскорблениями и лишает наследства.
Теперь Элса знала то, чего не знала раньше, о чем даже не подозревала: она сделает что угодно, перенесет что угодно, лишь бы ее любили, пусть хотя бы одну ночь.
На следующее утро Элсу разбудил солнечный свет, льющийся в открытое окно. На дверце шкафа висело красное платье. Боль в челюсти напомнила ей о прошлой ночи, как и боль, оставшаяся после любви с Рафом. Одну боль она хотела забыть, другую – запомнить.
На железной кровати лежала стопка лоскутных одеял – в холодные зимние месяцы она часто шила при свете свечи. У изножья кровати стоял сундук с приданым, куда Элса бережно сложила расшитое постельное белье, тонкую белую ночную сорочку из батиста и свадебное одеяло, которое она начала шить, когда ей было двенадцать лет, прежде чем выяснилось, что ее непривлекательность – это не этап, который нужно пережить, а данность. К тому времени, когда у Элсы начались месячные, мама потихоньку перестала говорить о свадьбе, перестала расшивать бисером алансонские кружева. Они лежали, переложенные папиросной бумагой, – хватило бы на половину платья.
В дверь постучали.
Элса села.
– Войдите.
В комнату вошла мама. Ее модные туфли на низком каблуке бесшумно ступали по лоскутному ковру, который почти полностью покрывал дощатый пол. Высокая широкоплечая женщина, не склонная к лишним сантиментам, ведущая безупречную жизнь, – она возглавляла церковные комитеты, руководила Лигой по благоустройству города и не повышала голоса, даже когда сердилась. Никто и ничто не могло вывести Минерву Уолкотт из себя. Она утверждала, что это семейная черта, унаследованная от предков, которые приехали в Техас, когда здесь можно было шесть дней на лошади проскакать и не встретить другого белого человека.
Мама села на край кровати. Шиньон, в который были стянуты ее выкрашенные в черный цвет волосы, подчеркивал суровость острых черт лица. Она потрогала синяк на щеке Элсы.
– Со мной отец обошелся бы куда хуже.
– Но…
– Никаких «но», Элсинор.
Она наклонилась и заправила прядку стриженых светлых волос Элсы за ухо.
– Подозреваю, что сегодня я услышу в городе сплетни. Сплетни. Об одной из моих дочерей. – Она тяжело вздохнула. – Ты попала в беду?
– Нет, мама.
– Значит, ты все еще хорошая девочка.
Элса кивнула, не в силах соврать вслух.
Мама указательным пальцем приподняла подбородок Элсы. Она изучала Элсу, медленно хмурясь, оценивая ее.
– Красивое платье не сделает тебя красавицей, дорогая.
– Я только хотела…
– Мы не будем говорить об этом, и подобное больше не повторится.
Мама встала, разгладила лавандовую креповую юбку, хотя ни одна складочка не осмелилась бы появиться на ней. Мать и дочь были так далеки друг от друга, как будто их разделял прочный забор.
– Никто на тебе не женится, Элсинор, несмотря на наши деньги и положение в обществе. Ни одному приличному мужчине не нужна непривлекательная жена на голову выше его. А если бы и появился мужчина, готовый закрыть глаза на твои слабости, то уж, конечно, запятнанная репутация его бы остановила. Научись находить радости в реальной жизни. Выбрось свои глупые романтические книги.
Выходя из комнаты, мама забрала красное шелковое платье.
Глава третья
В годы после Великой войны Далхарт охватил дух патриотизма. Дождь шел в свой срок, цены на пшеницу росли, а значит, у всех была причина отметить Четвертое июля. Витрины городских магазинов сообщали о скидках по случаю Дня независимости, и колокольчики весело звенели, встречая и провожая покупателей, которые решили запастись едой и выпивкой перед праздником.
Обычно Элса ждала праздника, но последние несколько недель выдались непростыми. После ночи с Рафом Элса чувствовала себя как в клетке. Беспокойной. Несчастливой.
Никто в семье к ней особенно не приглядывался и не замечал в ней перемен. Она не высказывала своего неудовольствия, а прятала его и шла вперед. По-другому она не умела.
Элса не поднимала глаз, старательно притворялась, будто ничего не изменилось. Проводила в своей комнате как можно больше времени, даже в самую жару. Из библиотеки ей приносили книги – подходящие книги, – и она прочитывала их от корки до корки. Она вышивала кухонные полотенца и наволочки. За ужином почти не говорила, слушала разговоры родителей и лишь кивала в нужных местах. В церкви прятала свои скандально короткие волосы под шляпкой, говорила, что плохо себя чувствует, и ее оставляли в покое.
В тех редких случаях, когда она решалась оторвать глаза от любимой книги и выглянуть в окно, она видела пустое будущее старой девы, простирающееся до самого плоского горизонта и за его пределы.
Прими это.
Синяк на щеке выцвел. Никто – даже сестры – ничего не сказал по этому поводу. Жизнь в доме Уолкоттов вернулась к норме.
Элса представляла себя запертой в башне леди Шалотт, которая из-за проклятья не могла выйти из комнаты и была обречена только наблюдать за кипением жизни снаружи. Если кто-нибудь и замечал, что Элса внезапно затихла, никто ничего не говорил по этому поводу и не спрашивал, что с ней. По правде сказать, мало что изменилось. Она уже давно научилась как будто растворяться в воздухе. Некоторые животные, защищаясь, сливаются с окружающей природой, становятся незаметными, и Элса вела себя так же. Ничего не говори, исчезни. Не давай сдачи. Если она молчала, люди забывали о ее существовании, оставляли ее в покое.
– Элса! – прокричал отец с первого этажа. – Пора идти. Мы из-за тебя опоздаем.
Элса натянула лайковые перчатки – даже в такую ужасную жару без них никак – и приколола соломенную шляпу. Послушно начала спускаться.
И неожиданно остановилась посреди лестницы, не в силах идти дальше. Что, если на празднике будет и Раф?
Четвертое июля – один из тех редких случаев, когда на праздник собирается весь округ. Обычно праздники отмечали в каждом городке отдельно, но ради этой вечеринки люди готовы были проехать много миль.
– Пойдем, – сказал отец. – Мама терпеть не может опаздывать.
Вслед за родителями Элса села в новехонький бутылочно-зеленый «форд-Т», вместе с матерью они разместились на массивных кожаных сиденьях. Семья жила в городе, и зал собраний располагался неподалеку, но они везли с собой горы еды, и мама скорее умерла бы, чем пошла на вечеринку пешком.
Далхартский зал собраний украшали красно-бело-синие флаги. У входа уже стояло с дюжину автомобилей. В основном они принадлежали фермерам, для которых последние несколько лет выдались удачными, и банкирам, что финансировали весь этот экономический рост. Женщины из Лиги по благоустройству города приложили немало усилий, чтобы лужайка перед входом была шелковистой и зеленой. Возле лестницы, ведущей к парадным дверям, пестрели цветы. Повсюду играли, смеялись, бегали дети. Подростков Элса не видела, но и они где-то здесь – наверное, целуются украдкой в темных закоулках.
Отец припарковался за оградой и выключил мотор.
Элса услышала музыку, она различила скрипку, банджо и гитару, играли «Роза секонд-хенд»[8]. Изнутри доносился шум праздника – веселые голоса, смех.
Папа открыл багажник, забитый едой, которую Мария стряпала несколько дней. Но мама, конечно, скажет, что это все она приготовила по семейным рецептам, переданным предками – техасскими пионерами. Пироги с патокой, имбирные пряники по рецепту тетушки Берты, персиковый пирог-перевертыш и любимая ветчина дедушки Уолта с подливкой «красный глаз» и кукурузной кашей должны были напомнить людям, какую роль Уолкотты сыграли в истории Техаса.
Элса шла за родителями к залу собраний, держа в руках все еще теплый противень.
Зал украшали яркие лоскутные одеяла, они же служили скатертями. У задней стены выстроились длинные столы, заваленные едой: запеченная свинина и жирное, темное жаркое, противни с зеленой фасолью, приготовленной в свином жире. И конечно, салаты с курицей и картофельные салаты, колбаски и булочки, пшеничный хлеб, кукурузный хлеб, торты и пироги всех видов. Все в округе любили праздники, и женщины расстарались, чтобы произвести впечатление. На праздник везли копченую ветчину, и колбаски из зайчатины, и булочки с только что взбитым маслом, и яйца вкрутую, и фруктовые пироги, и тарелки с хот-догами. Мама подошла к угловому столу, где женщины из Лиги по благоустройству города раскладывали угощения.
Сестры Элсы уже суетились рядом с женщинами из Лиги. На Сюзанне была блузка из красного шелка Элсы. Горло Шарлотты украшал красный шелковый шарф. Элса замерла. При виде сестер в красном шелке она совсем пала духом.
Папа присоединился к группе мужчин, громко разговаривавших возле сцены.
Сухой закон, который установил запрет на продажу алкоголя, был написан не для этих мужчин, крепких, здоровых иммигрантов из России, Германии, Италии и Ирландии. Они приехали сюда ни с чем и из этого ничего сделали нечто, потому им не нравилось, когда их учили жить какие-то шишки, которые, казалось, и знать не знают о существовании Великих равнин. Пусть и выглядели эти мужчины не особо презентабельно, счета в банке у них имелись. Пшеница продавалась по доллару тридцать за бушель против сорока центов, составлявших расходы на ее выращивание, и округа благоденствовала. Человек с более-менее солидным наделом земли чувствовал себя богачом.
– Далхарт на подъеме, – громко сказал отец, перекрывая музыку. – В следующем году я построю здесь чертов оперный театр. Почему мы должны ездить в Амарилло за культурным досугом?
– Нужно провести в город электричество. Это ключ ко всему, – добавил мистер Хёрст.
Мама раскладывала еду: без ее участия стол не будет накрыт так, как положено. Шарлотта и Сюзанна смеялись и весело болтали со своими красивыми, хорошо одетыми подругами, многие из которых уже стали матерями.
И тут Элса заметила Рафа, тот стоял у углового стола в компании других итальянцев. Ему пора было подстричься: черные волосы отросли на макушке, хотя на висках были криво обрезаны. Помаде не удалось усмирить его шевелюру, от нее волосы только лоснились. Одет он был в однотонную рубашку, истертую на локтях, коричневые брюки поддерживали кожаные подтяжки, клетчатый галстук-бабочка выглядел нелепо. Хорошенькая темноволосая девушка крепко держала его под руку.
За шесть недель, что Элса не видела Рафа, его лицо еще сильнее загорело – сказались дни, проведенные в поле.
Посмотри на меня, подумала она. И тут же: нет, не надо.
Он наверняка сделает вид, что не знаком с ней. Или хуже того – что не узнаёт ее.
Элса заставила себя сдвинуться с места.
Поставила противень на стол, застеленный белой скатертью.
– Господи, Элса. Ветчина посреди десертного стола. О чем ты думаешь? – возмутилась мать.
Элса перенесла противень на соседний стол. Каждый шаг по деревянному танцполу приближал ее к Рафу.
Она осторожно опустила противень на стол.
Раф оглянулся и увидел ее. Он не улыбнулся, только тревожно покосился на спутницу.
Элса тут же отвела взгляд. Она едва сдерживалась, ее распирало желание. Она задыхалась. И меньше всего на свете ей хотелось провести так весь вечер – без малейшего знака внимания с его стороны.
– Мама, – она подошла к матери, – мама…
– Ты видишь, что я разговариваю с миссис Толливер?
– Да. Извините. Просто…
Не смотри на него.
– Я плохо себя чувствую.
– Думаю, она слишком разволновалась, – сказала мама, обращаясь к миссис Толливер.
– Наверное, мне лучше пойти домой.
Мать кивнула:
– Конечно.
Элса не смотрела на Рафа, направляясь к открытой двери. По танцполу мимо нее проносились пары.
Золото заходящего солнца, теплый воздух. Дверь за ее спиной захлопнулась, приглушив пение скрипок и топот танцоров.
Она шла через лабиринт из припаркованных автомобилей, мимо запряженных лошадьми фургонов, на которых на праздники приезжали менее удачливые фермеры.
На Главной улице было тихо, она купалась в солнечном сиянии цвета ириски, которому вскоре предстоит растаять, обратиться в ночь. Элса шагнула на тротуар.
– Элс?
Она остановилась, медленно повернулась.
– Извини, Элс, – сказал Раф, явно чувствуя себя неловко.
– За что?
– Мне нужно было с тобой заговорить. Или рукой помахать.
– Угу.
Он подошел ближе, так близко, что до нее долетел легкий запах пшеницы.
– Я все понимаю, Раф. Она милая.
– Джиа Компосто. Наши родители решили, что мы поженимся, когда мы еще ходить не умели.
Он наклонился к ней, и Элса уловила его теплое дыхание.
– Ты мне снилась, – быстро сказал он.
– П-правда?
Он смущенно кивнул.
Чувство, будто она подошла к краю обрыва: еще шаг – и полетишь вниз. Его взгляд, его голос. Элса смотрела в глаза Рафа, темные как ночь и немного грустные, хотя о чем ему грустить, она и представить не могла.
– Приходи в старый амбар Стюарда, – сказал он. – В полночь.
Элса лежала в постели, полностью одетая.
Не нужно ей туда идти. Это очевидно. Синяк на щеке давно исчез, но незримый след от него остался. Порядочные женщины так не поступают.
Она слышала, как родители вернулись домой, поднялись по лестнице, как открылась и закрылась дверь в их спальню.
Стрелки часов у кровати показывали 21:40.
Дом затих, Элса лежала, стараясь дышать беззвучно.
Она ждала.
Не нужно ей туда идти.
Но сколько бы Элса ни твердила эти слова, она ни на один миг не поверила, что последует им.
В одиннадцать тридцать она встала. Дневная духота еще не отступила, но в окно смотрело ночное небо Великих равнин. В детстве Элса представляла, что там, за окном, ее ждут приключения. Как часто она стояла у этого окна и пыталась дотянуться в мечтах до неизведанных миров?
Элса открыла окно и вылезла на металлическую решетку для цветов. Ей показалось, что она окунулась в само звездное небо.
Она спрыгнула в густую траву и замерла, испугавшись, что ее услышали, но в доме было по-прежнему темно и тихо. Пробралась к сараю и вывела один из старых велосипедов сестер. Оказавшись на улице, она села на велосипед и покатила к выезду из города.
Для местных жителей были привычны эти бескрайние черные ночи, когда путь освещают лишь звезды, белые искорки в темном мире. Вокруг не было домов, и несколько миль Элса ехала, не видя ничего, кроме темноты.
Вот и старый амбар. Она оставила велосипед на траве у дороги.
Он не придет.
Конечно, не придет.
Элса помнила каждое сказанное им слово, пусть их было совсем мало, мельчайшие черточки его лица. Улыбку, которая будто начиналась с одного края и постепенно расползалась по губам. Бледную запятую шрама на челюсти и чуть выступающий резец.
Ты мне снилась.
Давай встретимся сегодня.
Ответила ли она ему? Или просто стояла, онемев? Она не помнила.
Но вот она здесь одна-одинешенька перед заброшенным амбаром.
Какая же она дура.
Ей придется дорого заплатить, если ее поймают.
Она сделала шаг, галька заскрипела под подошвами коричневых полуботинок. Впереди маячил амбар, месяц будто поймал на крючок конек крыши. Шифер кое-где обвалился, в траве валялись доски.
Элса обхватила себя руками, словно замерзла, хотя на самом деле ей было жарко.
Как долго она простояла здесь? Ее начало подташнивать. Она уже готова была сдаться, как вдруг услышала шум мотора, повернулась и увидела приближающиеся фары.
Раф ехал слишком быстро, рискованно. Из-под колес летела галька. Он посигналил.
Он, должно быть, резко нажал на тормоз, потому что машина внезапно остановилась. Вокруг автомобиля взвихрилось облако пыли.
Раф торопливо выпрыгнул из машины, не выключив фары.
– Элс, – сказал он, широко улыбаясь, и показал ей букет фиолетовых и розовых цветов.
– Т-ты принес мне цветы?
Он достал из машины бутылку:
– И джин!
Элса не знала, чем ответить на такие подношения.
Он протянул ей цветы. Она посмотрела ему в глаза и подумала: «Вот оно». Сейчас она готова была заплатить любую цену.
– Я хочу тебя, Элс, – прошептал он.
Она залезла в кузов вслед за ним.
Он уже расстелил одеяла. Элса чуть разгладила их и легла. Только тоненькая ниточка света тянулась к ним от лунного серпа.
Раф лег рядом.
Она чувствовала его тело рядом со своим, слышала его дыхание.
– Ты думала обо мне?
– Да.
– Я тоже. О тебе. Об этом.
Он начал расстегивать лиф ее платья.
Тело горело от его прикосновений. Внутри будто разматывался клубок. Она не могла ничего поделать, не могла скрыть возбуждения.
Он задрал платье и приспустил ее панталоны, ночной воздух ласкал кожу. Все это возбуждало – ночная прохлада, собственная нагота, его руки.
Ей хотелось трогать его, пробовать его на вкус, говорить ему, где ей хочется – где ей нужно, – чтобы он ее трогал, но она молчала, страшась насмешек. Что бы она ни сказала, все, конечно, окажется неправильным, не подобающим леди, а она так хотела сделать его счастливым.
Он вошел в нее прежде, чем она успела подготовиться, резко задвигался, застонал. Несколько секунд спустя он обрушился на нее, вздрагивая и быстро-быстро дыша. Прошептал что-то неразборчивое ей в ухо. Она понадеялась, что-то романтическое.
Элса коснулась его щетины, легонько, он, наверное, и не почувствовал.
– Я буду скучать по тебе, Элс.
Элса быстро отвела руку.
– Ты уезжаешь?
Он открыл бутылку джина и сделал основательный глоток, потом протянул бутылку ей.
– Родители заставляют меня ехать в колледж.
Он перевернулся на бок и, опершись на руку, посмотрел на нее. Она глотнула обжигающей жидкости и прикрыла рот рукой.
Он снова отпил из бутылки.
– Мама хочет, чтобы я закончил колледж и стал настоящим американцем. Что-то в этом роде.
– Колледж, – грустно сказала Элса.
– Да. Глупость, правда? Не нужны мне эти книжные знания. Я хочу увидеть Таймс-сквер, и Бруклинский мост, и Голливуд. Учиться на своем опыте. Повидать мир. – Он вновь приложился к бутылке. – А ты о чем мечтаешь, Элс?
Она так удивилась вопросу, что не сразу ответила.
– Наверное, о ребенке. О своем доме.
Он ухмыльнулся:
– Ну, такое не считается. Женщина, мечтающая о ребенке, – это все равно что зерно, мечтающее прорасти. А о чем еще мечтаешь?
– Ты будешь смеяться.
– Не буду. Обещаю.
– Я хочу быть смелой, – еле слышно прошептала она.
– А чего ты боишься?
– Всего, – сказала она. – Мой дедушка был техасским рейнджером. Он всегда говорил мне быть стойкой и бороться. Но за что? Я не знаю. Вот, я сказала это вслух, – какие глупости.
Она чувствовала его взгляд. Хоть бы ночь была милосердна к ее лицу.
– Ты не похожа на знакомых мне девушек, – сказал он, убирая прядку волос ей за ухо.
– Когда ты уезжаешь?
– В августе. У нас есть немного времени. Если ты захочешь еще со мной встретиться.
– Да, – улыбнулась Элса.
Она возьмет от Рафа все, что получится, и заплатит за это любую цену. Даже отправится в ад. За одну минуту он заставил ее почувствовать себя более красивой, чем весь мир за двадцать пять лет.
Глава четвертая
К середине августа цветы в подвесных горшках и в приоконных ящиках Далхарта совсем пожухли. Мало кому из владельцев лавок хотелось подрезать и поливать их в такую жару, да и в любом случае цветы бы недолго еще протянули. Мистер Хёрст вяло помахал Элсе, возвращающейся домой из библиотеки.
Открыв калитку, Элса ощутила дурноту от навязчивого, тошнотворно приторного запаха увядающих цветов. Она зажала рот рукой, но сдержаться не удалось. Ее вырвало на любимые розы матери, «Американскую красавицу».
Рвота сотрясала ее, пока в желудке ничего не осталось.
Наконец Элса вытерла рот и выпрямилась, ее трясло.
Послышался шорох.
Мать стояла на коленях в саду, на ней была плетеная шляпка, а поверх простого хлопчатобумажного платья она надела фартук. Она положила ножницы и встала. Карманы ее фартука, куда она складывала обрезки стеблей, выпирали. И почему колючки ей совсем не мешают?
– Элса, – резко сказала она, – в чем дело? Вроде бы тебя и несколько дней назад тошнило?
– Со мной все в порядке.
Стягивая на ходу перчатки, палец за пальцем, мать подошла к Элсе.
Тыльной стороной ладони коснулась лба дочери.
– Жара нет.
– Все в порядке. Просто расстройство желудка.
Элса ждала, что скажет мама. Та явно задумалась – нахмурилась, чего старалась никогда не делать. Леди не показывает своих чувств – одна из ее любимых фраз. Элса слышала ее всякий раз, когда плакала или умоляла, чтобы ее отпустили на танцы.
Мать изучающе смотрела на Элсу.
– Не может этого быть.
– Чего?
– Ты нас обесчестила?
– Что?
– Ты была с мужчиной?
Конечно же, мать разгадала ее секрет. Во всех книгах, которые читала Элса, связь между матерью и дочерью подавалась очень романтично. Пусть мама не всегда показывала свою любовь (привязанность леди тоже полагалось скрывать), Элса знала, как они близки.
Она взяла мать за руки, та инстинктивно дернулась.
– Я хотела тебе рассказать. Правда. Я чувствовала себя такой одинокой, я запуталась в своих чувствах. И он…
Мама вырвала ладони.
Элса услышала, как в тишине, повисшей между ними, заскрипела калитка, как кто-то захлопнул ее.
– Господи милостивый, женщины, что вы тут делаете в таком пекле? Вам бы холодного чаю выпить.
– Твоя дочь в положении, – сказала мать.
– Шарлотта? Давно пора. Я думал…
– Нет, – резко сказала мать. – Элсинор.
– Я? – удивилась Элса. – В положении?
Не может такого быть. Они с Рафом были вместе всего несколько раз. И каждый раз так быстро. Все заканчивалось почти мгновенно. Конечно, дети от этого не заводятся.
Но что она об этом знала? Матери не рассказывали дочерям о сексе до дня свадьбы, а свадьбы у Элсы не было, поэтому мать никогда не говорила с ней о страсти, о том, откуда берутся дети, полагая, что Элсе ничего подобного не светит. О сексе и продолжении рода Элса знала только из романов. И, честно говоря, деталей там было маловато.
– Элса?! – спросил отец.
– Да, – еле слышно ответила мать.
Отец схватил Элсу за руку и притянул ее к себе:
– Кто этот негодяй?!
– Нет, папа…
– Немедленно говори, кто он, или, Бог мне свидетель, я пойду от двери к двери и спрошу каждого мужчину в этом городе, кто погубил мою дочь.
Элса представила себе, как отец тащит ее от двери к двери, будто современную Эстер Прин[9], как стучится, как спрашивает мистера Хёрста, мистера Мак-Лейни и всех прочих: Ты обесчестил эту женщину?
Рано или поздно они с отцом выберутся из города и поедут по фермам…
Он сделает это. Она знала, что сделает. Если ее отец что-то решил, его не остановить.
– Я уйду, – сказала она. – Уйду немедленно. Сама уйду.
– Должно быть, это… знаешь… преступление, – сказала мама. – Ни один мужчина…
– Не захотел бы меня? – Элса развернулась к матери. – Ни один мужчина меня не пожелает. Ты ведь всю жизнь мне это внушала. Ты постаралась, чтобы я усвоила, какая я уродливая, недостойная любви, но это неправда. Раф меня захотел. Он…
– Мартинелли, – с отвращением проговорил мистер Уолкотт. – Итальяшка. Его отец в этом году купил у меня молотилку. Боже милостивый. Когда люди услышат… – Он оттолкнул Элсу:
– Иди в свою комнату. Мне нужно подумать.
Элса ушла, пошатываясь. Она хотела что-то сказать, но какие слова могли это исправить? Она поднялась по ступенькам и вошла в дом.
Мария стояла на пороге кухни, держа серебряный подсвечник и тряпку.
– Мисс Уолкотт, с вами все в порядке?
– Нет, Мария, нет.
Элса взбежала по лестнице. К глазам подступили слезы, но она не позволит им излиться и принести облегчение. Она погладила свой плоский, почти впалый живот. Невозможно представить, что в ней растет ребенок. Конечно, любая женщина понимает, когда она беременна.
Прошел час, другой. О чем говорят родители? Что они с ней сделают? Изобьют ее, запрут на замок, вызовут полицию и сообщат о преступлении, которого не было?
Она ходила по комнате. Садилась. Снова принималась ходить. В окно видела, как опускается вечер.
Ее выгонят из дома, и она пойдет бродить по Великим равнинам, нищая и падшая, пока не придет ей время рожать, и родит она в одиночестве и грязи, и тогда ее тело не выдержит. Она умрет при родах. И ребенок тоже.
Хватит. Родители такого не сделают. Ни за что. Они любят ее.
Наконец дверь в комнату отворилась. На пороге стояла мама, выглядела она непривычно измученной и растерянной.
– Собирай чемодан, Элса.
– Куда я еду? Со мной будет как с Гертрудой Ренке? После того скандала с Теодором она где-то пропадала несколько месяцев. А когда возвратилась домой, никто не сказал об этом ни слова.
– Собирай чемодан.
Элса опустилась на колени, достала из-под кровати чемоданчик. Последний раз она собирала его, когда ездила в больницу в Амарилло. Одиннадцать лет назад.
Она принялась доставать из шкафа одежду и складывать ее в чемодан. Посмотрела на переполненный книжный шкаф. Книги лежали наверху шкафа, стопками на полу. На тумбочке возле кровати тоже лежали книги. Выбирать среди них для нее было все равно что выбирать между воздухом и водой.
– Я весь день ждать не буду, – сказала мама.
Элса взяла «Волшебника страны Оз», «Разум и чувства», «Джейн Эйр» и «Грозовой перевал». Она оставила «Век невинности», из-за которого, можно сказать, все это началось. Положила четыре книги в чемодан и закрыла его.
– Библию, как я вижу, ты не берешь, – сказала мать. – Пошли. Нам пора.
Вслед за матерью Элса вышла из дома. Они прошли через сад к двухместному автомобилю, возле которого стоял отец.
– Это не должно на нас отразиться, Юджин, – сказала мать. – Ей придется выйти за него замуж.
– Выйти за него? – За долгие часы, когда Элса воображала свою ужасную судьбу, эта мысль ей в голову не приходила.
– Ты шутишь, мама. Ему только восемнадцать.
Мать с отвращением фыркнула. Отец открыл пассажирскую дверь, нетерпеливо ожидая, когда Элса сядет в машину. Как только она села, он захлопнул дверцу, занял свое место на водительском сиденье и завел мотор.
– Просто отвези меня на вокзал.
Отец включил фары.
– Боишься, что итальяшка тебя не захочет? Слишком поздно, мисси. Просто исчезнуть у тебя не получится. О нет. Ты ответишь за свой грех.
Они выехали из Далхарта, вокруг не было видно ни зги, лишь два желтых луча выхватывали дорогу. С каждой минутой, с каждой милей Элсе становилось все страшнее, ей чудилось, что еще немного – и она просто рассыплется. Тополиное – крошечный городишко у границы с Оклахомой. Они промчались через него со скоростью двадцать миль в час.
Еще через две мили фары осветили почтовый ящик с надписью «Мартинелли». Отец свернул на длинную грунтовую подъездную дорогу, с обеих сторон которой росли тополя. Забором служила колючая проволока, натянутая меж разномастных палок.
Машина заехала в ухоженный двор и остановилась перед беленым домом с крытым крыльцом и слуховыми окошками, смотревшими на дорогу.
Отец засигналил. Еще раз. И еще.
Из амбара вышел мужчина, на плечо он небрежно закинул топор. При свете фар Элса заметила, что на нем униформа местных фермеров: заштопанный комбинезон и рубашка с закатанными рукавами.
Из дома вышла женщина и присоединилась к мужчине. Невысокая, черные волосы заплетены в косу, уложенную вокруг головы. Одета в зеленое клетчатое платье, поверх которого белый накрахмаленный передник. Женщина была красивая и похожа на Рафа: оба смуглые, с высокими скулами и полными губами.
Отец вылез из машины, открыл пассажирскую дверцу и рывком выдернул Элсу.
– Юджин, – сказал фермер. – Я вроде бы в срок за молотилку плачу, разве нет?
Не обращая на него внимания, отец заорал:
– Раф Мартинелли!
Элсе хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила ее. Она знала, какой ее видят фермер и его жена: старая дева, тощая, ростом с мужчину, волосы неровно обрезаны. Узкое лицо с заостренным подбородком – незатейливое, как поле. Тонкие губы потрескались до крови – она нервно искусала их в дороге. В правой руке Элса держала маленький чемоданчик, все ее достояние.
На крыльце появился Раф.
– Что мы можем для вас сделать, Юджин? – спросил мистер Мартинелли.
– Твой парень обесчестил мою дочь, Тони. Она ждет ребенка.
Элса увидела, как изменилось лицо миссис Мартинелли при этих словах, как ее взгляд из доброго сделался подозрительным. Оценивающий взгляд, готовый заклеймить Элсу как лгунью, или падшую женщину, или как ту и другую разом.
Вот как жители города отныне будут смотреть на Элсу – как на старую деву, соблазнившую мальчика и погубившую себя. Элса держалась на одной силе воле, не позволяя прорваться крику, что звучал в ее голове.
Стыд.
Она думала, что и прежде знала стыд, что привыкла к нему, но сейчас она чувствовала совсем иной стыд. В семье она стыдилась своей непривлекательности, того, что на ней никто никогда не женится. Она позволила этому чувству стать ее частью, вплестись в ее тело и разум, сделаться ее соединительной тканью. Но в том стыде таилась надежда, что однажды они увидят, какая она настоящая, какая она в душе. Цветок с плотно сомкнутыми лепестками, который ждет, что на него упадет солнечный луч, и тогда он раскроется.
Теперешний стыд был совершенно иной. Она навлекла его на себя сама, только она виновата в случившемся, она разрушила жизнь этого бедного мальчика.
Раф сбежал по ступенькам и встал рядом с родителями.
Стоя в свете фар, семья Мартинелли смотрела на нее с выражением, которое можно было описать только как ужас.
– Твой сын воспользовался моей дочерью, – сказал отец.
Мистер Мартинелли нахмурился.
– Откуда вы знаете?..
– Папа, – прошептала Элса. – Пожалуйста, не надо…
Раф шагнул вперед:
– Элс, с тобой все в порядке?
Элса чуть не заплакала от этого проявления доброты.
– Не может такого быть, – сказала миссис Мартинелли. – Он помолвлен с Джией Компосто.
– Помолвлен? – спросила Элса.
Раф покраснел.
– На прошлой неделе.
Элса тяжело сглотнула и кивнула, как будто это было нечто само собой разумеющееся.
– Я никогда не думала, что ты… знаешь. То есть я понимаю. Я пойду. Только мне с этим разбираться. – Она сделала шаг назад.
– Нет уж, постой, голубушка. – Отец посмотрел на мистера Мартинелли: – Уолкотты – порядочная семья. Нас в Далхарте уважают. Твой парень должен загладить свою вину. – Он с отвращением покосился на Элсу. – Как бы то ни было, не думаю, что я когда-нибудь снова увижу тебя, Элсинор. Ты мне не дочь.
С этими словами он сел в автомобиль, мотор которого продолжал работать, и уехал. Элса осталась стоять с чемоданом в руках.
– Раффаэлло, – мистер Мартинелли повернулся к сыну, – это правда?
Раф вздрогнул и, не глядя на отца, пробормотал:
– Да.
– Мадонна миа, – простонала миссис Мартинелли и затараторила по-итальянски.
Элса поняла, что она сердится. Миссис Мартинелли отвесила Рафу затрещину и закричала:
– Выгони ее, Антонио! Путана!
Мистер Мартинелли отвел жену в сторонку.
– Прости, Раф, – прошептала Элса.
Она тонула в стыде. Миссис Мартинелли закричала «нет», а потом снова «путана». Вскоре мистер Мартинелли вернулся, и выглядел он теперь как будто старше. Вид у него был потрепанный: под выпирающим лбом топорщились брови цвета полыни, бугристая переносица намекала, что нос неоднократно ломали, подбородок плоский, как тарелка. Старомодные усы почти полностью закрывали верхнюю губу. Суровый техасский климат оставил следы на его загорелом лице – лоб бороздили морщины, словно годовые кольца на срезе дерева.
