Кристи Тейт
Группа. Как один психотерапевт и пять незнакомых людей спасли мне жизнь

7

Пока на Чикаго наваливалась зима, я тренировалась приносить в группу обыденные проблемы. Иголочки стыда скатывались по позвоночнику, когда я просила группу поразмыслить над вопросами, с которыми мне следовало бы уметь справляться самой, как разумной интеллигентной двадцатисемилетней женщине. Например, следует ли мне потратить часть денег от финансовой помощи на поездку на горнолыжный курорт, организованную Кэт, с которой мы жили в одной комнате в общаге колледжа. Группа единодушно проголосовала за поездку. Доктор Розен принялся добиваться от меня веской причины не ехать.

– Едут сплошь парочки. Я буду одиннадцатым колесом в телеге.

– Будьте открыты, – ответствовал на это доктор Розен.

Не могу поверить! Ты же никогда никуда не ездишь! – написала мне Кэт, когда я приняла приглашение.

Утром во вторник между Рождеством и Новым годом я набрала номер сотового Рори из хижины в Крестед-Бьют. Это был первый раз, когда я пропустила сеанс.

– Привет, золотко, погоди, сейчас переключу тебя на громкую связь, – я услышала шорох, а потом чуть приглушенный голос Рори: – Эй, все, поздоровайтесь с Кристи!

Хоровое «привет» на заднем плане.

– Чем занимаетесь? – спросила я, представляя их на обычных местах, а за окном – серое чикагское небо.

– Без тебя скучно, – пожаловался Карлос.

– Прям все-все скучаете?

Неужели они не рады возможности отдохнуть от меня и моих жалостных историй о слишком большом количестве яблок и слишком большом количестве глистов?

– Все кивают, – сообщила Рори. – Даже доктор Розен.

Сердце взлетело выше Скалистых гор и понеслось через равнины к комнатке 4 на 4 метра, где сидели все они, где было сейчас пустое кресло, на котором обычно помещалось мое тело и где я произносила приветствие.

В детстве мы с братом и сестрой по очереди ездили гостить к нашей бабушке по отцу, которая жила в большом желтом фермерском доме в Форрестоне, в штате Техас. Я обожала эти недели – можно было шастать по ее участку, выискивая сокровища у ручья и перебирая кости на коровьем кладбище. Однажды я в середине недели позвонила домой. Уже не помню зачем. Наверное, проверяла, получится ли звонить по межгороду. Телефон в доме номер 6644 по Теккерей-авеню звонил и звонил. Может, они у общественного бассейна или на заднем дворе. Вечером я предприняла еще одну попытку. По-прежнему нет ответа. Где они могут быть?

Когда в субботу на той же неделе позвонил папа, чтобы сказать, когда он меня заберет, я выхватила трубку у бабушки.

– Где вы все были? Я пыталась вам дозвониться два дня назад!

– На пару дней ездили в Оклахому.

Они ездили в отпуск без меня?! Все передо мной расплылось от подступивших слез. Я никогда не была в Оклахоме, и вдруг мне отчаянно захотелось туда поехать – увидеть то, что видели они. Всякие крутые штуки вроде настоящих типи, в которых хозяйничали женщины с длинными черными косами, и работающие нефтяные вышки, торчащие вдоль прямого пыльного шоссе. Как могли они уехать путешествовать – пересечь границу штата! – без меня? Это явно указывало, что я не являюсь неотъемлемой частью собственной семьи, и когда до меня это дошло, захотелось сжаться в комок и заскулить.

На другом конце линии папа объяснял, что они ездили забрать старинный шкаф-гардероб у друга нашей семьи в Понка-сити.

– У Говарда Джонсона сломалась машина, а твоя мать до сих пор злится на меня за то, что я заставил ее обедать в «Кентукки Фрайд Чикен», где все мы наблюдали, как пес жрет крысу на парковке.

Он рассказывал так, словно поездка была сплошной катастрофой, но единственное, что я слышала, – все эти волшебные, чудесные события случились в той неведомой земле под названием Оклахома. И еще слышала вот что: «Ты не имеешь значения. Мы ездим развлекаться без тебя, потому что ты не имеешь значения».

Много лет мать передергивало, когда кто-нибудь вспоминал ту поездку в Оклахому. После нее не осталось ни одной фотографии, и никто из членов семьи не сохранил счастливых воспоминаний об уикенде в Оклахоме. Тем не менее я тоже содрогалась при упоминании этого штата к северу от Техаса, потому что он был доказательством: меня можно бросить.

* * *

Еще зима принесла с собой первое свидание, с тех пор как я вступила в группу. Карлос свел меня со своим другом Сэмом, поверенным, только что разбежавшимся с девушкой. Во время первого телефонного разговора мы легко установили контакт. Он признался, что ни разу не видел ни одной серии «Остаться в живых», а я призналась, что бросила читать «Гарри Поттера» после первой главы. Когда мы попрощались, потому что вот-вот должно было начаться заседание моего книжного клуба, он явно был впечатлен тем, что занятая студентка юридической школы еще и находит время, чтобы читать для удовольствия.

У меня были все причины полагать, что у нас с Сэмом что-то выйдет. Мы оба обожали Карлоса и испытывали смешанные чувства к профессии юриста. Я видела из окна, как он ровно в восемь припарковал машину перед моим домом. У меня в животе все бурлило от возбуждения. Я метнулась в ванную и нанесла еще один слой помады, которую Карлос выбрал для меня в Barneys.

Открывая дверь, я думала, что мы обнимемся, но Сэм сунул мне руку лопатой и улыбнулся стерильной улыбкой, которая так и не добралась до глаз. Затем быстро развернулся и стал спускаться по лестнице, поспешно, как водитель, который припарковался вторым рядом у пожарного гидранта. Однако я не отчаивалась. У нас впереди был весь вечер, полный возможностей и (возможно, попозже) физического контакта.

Сэм не заказал столик в ресторане и не внес никаких предложений на тему, куда пойти. Неловкое молчание висело меж нами, пока я не предложила кубинский ресторан в Ирвинг-Парке неподалеку от квартиры. Пока мы ехали, единственным звуком в машине был мой голос, дававший ему указания. Может, я придумала ту «химию», которая почудилась мне в телефонном разговоре?

В «Кафе 28» Сэм не стал снимать с шеи шерстяной шарф от Burberry и был резок с официантами. К тому времени как принесли еду, было ясно: между нами ничему не бывать. От разочарования хотелось впечатать кулак в дурацкую картошку и швырнуть кусок лососины через весь зал. И вот ради этого я купила помаду и новый свитер, ходила в группу, звонила Рори, звонила Марти и «давала доступ группе», как советовал доктор Розен?! И где результаты? Почему Сэм такой отстраненный и незаинтересованный?

Мы ехали домой в молчании тотальном, как ядерная война. Он не вышел проводить меня до двери; не заглушил мотор. Может, и протягивал руку для заключительного рукопожатия, не знаю – я повернулась спиной, как только поблагодарила за ужин. И когда вошла в квартиру, на часах было без десяти девять.

Мое свидание не продлилось и часа.

Я набрала номер доктора Розена: он был первым в списке быстрого набора – этакий отличник. Изложила вывод автоответчику: «Терапия не работает. Пожалуйста, позвоните мне завтра. Я тону». И принялась нарезать круги по квартире, гадая, почему Сэм не дал мне ни шанса. Я поделилась своим унижением с Рори, когда позвонила с обычным отчетом по питанию, и с Марти, когда позвонила за аффирмацией.

– Ты не виновата в том, что свидание получилось отстойным, – клялись они. – Просто некоторые свидания получаются отстойными.

На следующий день я сделала то, чего никогда не делала за все время учебы: пропустила занятия ради того, чтобы лежать калачиком под одеялом и пялиться в пустоту.

Не смотрела телевизор, не читала книгу, не листала конспекты. Около полудня ближайшая подруга по юридической школе, Клэр, оставила голосовое сообщение: «Слушай, тут у нас никто и не помнит, когда ты в последний раз прогуливала занятия. Позвони мне».

Привычная тупиковость, которую я ощущала бо́льшую часть жизни, отсекла остальные мысли и ощущения. Казалось, она была рядом всегда, пресекая дыхание, кровообращение, желание. Тупик, тупик, тупик. Терапии положено было что-то изменить, раскрыть меня. Где-то в груди назревали рыдания, точно ураган, набирающий силу у побережья Флориды. Мне казалось, в этой тупиковости я виновата сама. Как это вообще можно изменить? Я тонула в ненависти к себе, считая бороздки на потолке из звукоизолирующих плит. Какой смысл в этих групповых вторничных сеансах, если я так и буду оставаться в том же тупике?

В 15:15 на телефоне высветился номер доктора Розена.

– Вы можете мне помочь? – спросила я вместо приветствия.

– Надеюсь.

– Почему свидание было такой катастрофой?

– А кто говорит, что это катастрофа?

– Оно продолжалось пятьдесят минут. Я сегодня даже на занятия не поехала… лежу в постели.

– Поздравляю.

– С чем?

– Когда вы в последний раз давали столько воли своим чувствам?

– Э-э…

Он знал, что ответ – никогда.

– Вы заслуживаете того, чтобы дать себе пространство для чувств.

– Но делать-то мне что?

– А что вы делали до того, как я позвонил?

– Лежала и пялилась в потолок.

– Вот это и делайте. И завтра приходите в группу.

– И все?

Он рассмеялся.

– Мамэле^[26], это очень много!

Мне казалось, этого недостаточно. Но тело расслабилось, когда я положила трубку. В голову потекли рациональные мысли: Сэм – всего лишь один из тысяч мужчин в Чикаго. Во мне нет ничего дурного. Просто одно неудачное свидание. Подумаешь! Это не повод впадать в кататонию.

В группе доктор Розен еще раз подтвердил: все, что я должна делать, – это приходить на сеансы. По его мнению, девяносто минут, которые я просиживала в кругу с ним и товарищами по группе, были альфой и омегой эмоциональной трансформации. По его мнению, они обладали достаточной мощью, чтобы сделать насечки на моем все еще гладком сердце. По его мнению, этого было достаточно.

Но не для меня. Я хотела новое предписание. Что-то дерзкое и трудное. Что-то, что потребует всего моего мужества. Доктор Розен не принимал мой дистресс всерьез. Он не понимал, как этот дистресс ощущался в моем теле. Я была наглухо закрашенным окном, крышкой на консервной банке, которая не поддавалась, сколько ни колоти ею об стол.

Я должна была ему показать.

* * *

Эндрю Барли позвонил мне ни с того ни с сего. Я запомнила его по одной праздничной вечеринке как тихого парня с лазурно-синими глазами, который смеялся моим шуткам. Я согласилась встретиться с ним за бранчем. Сидя над яичницей и картошкой, я разглядывала его загрубелые руки и стрижку – почти маллет^[27]. Нравился ли он мне? Интуитивный ответ – «нет». У нас не было ничего общего, ноль влечения, и я не могла отделаться от мыслей о прическе в стиле восьмидесятых, которую он, кажется, носил без тени самоиронии. Но я затолкала это «нет» под ребра списком позитивных качеств: добрый, платежеспособный, трезвый и заинтересованный во мне. Ну и что, если он не любит читать? Ну и что, если его не интересуют никакие текущие события, не имеющие отношения к перспективам «медведей» в Суперкубке? Ну и что, если мое тело содрогается от сопротивления, когда он берет меня за руку по пути к машине?

На второе свидание Эндрю предложил ужин у себя дома. Пятничная транспортная пробка еле-еле ползла по Вестерн-стрит на пути к его новому кондо в Роджерс-парке. Расстроенная тем, что мы простояли подряд два зеленых светофора, не сдвинувшись ни на сантиметр, я стукнула кулаками по рулю и заорала во всю мочь легких. Я вопила так долго и так громко, что следующие два дня ходила охрипшая. Мне не хотелось ехать домой к Эндрю, но я заставила себя сказать «да», потому что «нет» означало бы сознательное желание одиночества. «Эндрю – славный парень! – кричала я себе. – Дай ему шанс!» Как я могу утверждать, что одинока до отчаяния, а потом крутить носом, отказываясь от свидания с хорошим непьющим мужчиной?

Проведя для меня экскурсию по своей модной, со вкусом оформленной квартире с одной спальней, Эндрю сунул запекаться на гриле две куриные грудки и выложил пакет готового салата в керамическую миску, полив его соусом. Я улыбнулась честным стараниям, несмотря на то что у меня в животе все горело от слова «нет», которое жаждало подняться и вылететь изо рта.

Мы сидели на диване, поставив тарелки на колени и вежливо болтая о его работе и моей семье в Техасе. Когда я смотрела ему в лицо, дурацкий маллет был незаметен, но разговор шел так, словно кость терлась о кость: никакой естественной текучести. Обоим было далеко как до остроумия, так и до очаровательности.

Это не то, чего я хотела: пересушенные куриные грудки с «достаточно хорошим» мужчиной, с которым я едва могла разговаривать.

Когда мы закончили есть, я запаниковала. Тем для светской беседы больше не было, поэтому я рванулась к нему и прижалась губами к его рту, надеясь, что поцелуй сможет заронить какую-то искру – что-то такое, что сумеет заставить меня захотеть быть с ним.

Глаза Эндрю расширились сперва от неожиданности, потом от возбуждения. Он ответил на поцелуй. Я превратилась в механическую куклу без тепла, без сердца. Я хотела вернуться домой и ненавидела себя за это. А еще себя за то, что отвергала Эндрю по всяким дурацким причинам – вот вроде его стрижки. И неудивительно, что я вечно одна: я же стерва. «Нет» пульсировало в моем нутре, но я упрямо заталкивала его вглубь. Вот передо мной сидит отличный парень, и если он не нравится мне, если я не западаю на него, виновата в этом только я сама.

– У тебя есть презерватив? – спросила я. Может, удастся вырваться из этой тупиковости сексом. И интим заставит меня ощутить влечение.

Я до сих пор была в свитере, лифчике, трусах, джинсах, носках и ботинках. Красная фланелевая рубашка Эндрю была туго заправлена под джинсы с ремнем. Ботинки до сих пор зашнурованы. Переходить от благонравного девяностосекундного поцелуя взасос к соитию было примерно так же обоснованно и логично, как пойти и ограбить местный 7-Eleven. Но ни у него, ни у меня не было ни навыков, ни желания притормозить и разобраться, что, черт возьми, на самом деле происходит.

Не было музыки. Не было романтического освещения. Никаких приятных ароматов, если не считать периодически наплывавших волн запаха пережаренной курицы. Эндрю стащил с себя джинсы и натянул презерватив. Я спустила джинсы с бедер.

Он двигался на мне. Я прикусила нижнюю губу и уставилась в потолок. Ядовитые мысли мелькали в голове: «Это все, что ты получишь. Ты никогда ничего не почувствуешь. Ты сломанная. С неправильной насечкой». Когда я моргнула, из глаз покатились слезы. Я удержала рыдание и стала составлять историю, которую буду рассказывать группе: «Смотрите, что я сделала. Теперь до вас дошло? Это серьезно!»

Эндрю никак не мог войти. Снова тупиковость. Я приподняла бедра, чтобы обеспечить ему более удобный угол проникновения и ускорить процесс. Три-четыре фрикции – и все закончилось. Я не ощущала ничего, кроме монотонной ненависти к себе. Даже ритм дыхания не изменился.

Как раз когда он кончал, у него звякнул телефон. Какое-то ЧП на работе. Эндрю торопливо натянул штаны.

– Извини, мне надо ехать.

А я даже не узнала, где он работает.

Вернувшись в машину, я набрала номер доктора Розена. Рассказала его автоответчику о куриных грудках, о «нет» в моем нутре, о сексе, который я инициировала. «Я пыталась вам рассказать. Пожалуйста, услышьте меня».

Четыре дня спустя в группе: мой взгляд сцепился со взглядом доктора Розена. Руки сжимались в кулаки от ярости. Со сколькими еще мужчинами я должна трахнуться, чтобы он начал воспринимать меня всерьез? Что нужно сделать, чтобы стереть с его лица эту усмешку?

– Вы думаете, я вас не вижу, – сказал доктор Розен.

– Вы понимаете, какую дикую боль я испытываю?

– Кристи, я понимаю, как вам больно.

– Вы можете мне помочь?

– Да.

– Что мне нужно делать?

– Вы уже это делаете.

– Этого недостаточно!

– Нет, достаточно.

– Это больно! – я врезала кулаками по подлокотникам кресла. – Мне больно.

– Я знаю.

– Я больше не хочу так трахаться никогда!

– Вы и не должны больше так трахаться никогда.

– Этого недостаточно!

– Кристи, этого достаточно.

Каким образом этого могло быть достаточно? Вечер с Эндрю был катастрофой на всех возможных уровнях, и я была виновата. Однако у меня энергичный терапевт и пять членов группы поддержки, предположительно направляющие мою жизнь к лучшему.

– Какой смысл во всем этом? Если в результате получается только новый дерьмовый секс и отсутствие контакта!

– Вы еще не пришли к результату, – возразил доктор Розен. – Но вы на пути к нему.

Я резко махнула рукой, обводя комнату.

– Как такое может быть, что все они готовы, а я нет? – У каждого из членов группы был под боком партнер, рядом с которым он засыпал каждую ночь. – И сколько времени это потребует?

Мне представилось, как я старею и дряхлею, все дожидаясь, пока терапия каким-то чудом преобразит жизнь.

– Я не знаю, сколько времени это потребует. Вы умеете радоваться тем шагам, которые уже сделали?

Нет, я не умела. Я не хотела радоваться, пока не пойму, сколько еще их осталось, этих шагов. Осознание, что к психическому здоровью, ради которого я трудилась, нет коротких путей, сокрушало мой дух. Я посвятила группу в свое одиночество и тайные ритуалы питания. Это были мои излюбленные и давние адаптивные механизмы. Теперь на каждое взаимодействие, включая все до единого свидания, я должна отваживаться без основной защиты. В теории звучало здраво, но этим утром в группе ощущалось как жгучее, непоправимое поражение. Больше не будет утешения в яблочном обжорстве, не будет бегства в герметично запечатанную жизнь. Будет яркий прожектор взглядов доктора Розена и сотоварищей по группе, освещающий все недостатки, но никакой тайной пещеры, чтобы затолкать туда мои чувства. И поэтому я вывалила их прямо там, сидя в кресле: я рыдала о том, как мне одиноко и страшно, что моя жизнь никогда по-настоящему не изменится, или, того хуже, для настоящих перемен потребуется больше, чем я смогу дать. И если бы этот сеанс не закончился в девять, уверена: я могла бы проплакать до самого обеда.

8

– Тебе следовало рассказать группе о Дымке́, – заметил Карлос.

В лифте, пока мы поднимались на этаж доктора Розена, я поведала Карлосу о Дымке – получившем прозвище за любовь к сигаретам и потому что был так горяч, аж дымился, – моем последнем увлечении из юридической школы. У него была постоянная девушка, но ее никогда не было рядом. Ее звали Уинтер, и она работала официанткой. Я всем сердцем надеялась, что она уродка, грязнуля или злюка, но, когда, наконец, увидела ее на работе, не смогла не признать, что она оказалась гибкой, как ива, красоткой со свежим личиком, искренне улыбавшейся посетителям.

У нас с Дымком завязалась дружба, потому что мы часами корпели в компьютерной лаборатории, распечатывая между занятиями конспекты. При первой встрече он попросил меня приглядеть за его учебниками, пока он выйдет покурить. Разумеется, я согласилась. Я обожала его едва заметную щетину, пахнущий табачным дымом свитер, стеснительный взгляд, который от отводил в сторону, когда смеялся.

– Дымок? – доктор Розен склонил голову набок.

– Один парень из юридической школы. У него есть подружка. Он дымит, как каминная труба. Сильно пьет. Я в него влюбляюсь.

– Он не свободен, – заметила Патрис.

Доктор Розен помолчал, прикрыл рот рукой, поерзал, потом опустил руки на подлокотники. Наконец, велел:

– Когда в следующий раз будете с ним, расскажите ему правду о себе.

– А именно?

– Что вы «динамщица».

Я скосила глаза на Карлоса. Он это что, серьезно? Все в кругу замотали головами, мол, нет, доктор Розен, она никак не может этого сказать. Рори вспыхнула румянцем, отчетливо видным даже из-под ладоней, которыми закрыла лицо.

– Вы хотите, чтобы я сказала мужчине, который меня заводит, что я «динамщица»? И что потом?

А сам-то Дымок не «динамщик» разве? Это он флиртовал со мной, невзирая на подружку с щечками-яблочками. Если бы до этого сеанса кто-то спросил меня, знает ли доктор Розен, мой немолодой психиатр, который носит коричневые ботинки на резиновом ходу и ничего не смыслит в поп-культуре («Кто такой Боно?» – спросил он однажды), слово «динамщица», я поклялась бы, что нет. А теперь он говорит, что по программе терапевтического лечения я должна припечатать себя этим словом в разговоре с парнем, с которым хочу в постель!

– Вот и выясним.

Два дня спустя я сидела в желтом такси, мчавшемся на запад по Лейк-стрит, с Дымком и его очаровательным подпевалой Бартом, жокеем с нашего курса. Воздух был душным, но вечер – ясным. Месяц усмехался мне с небес. Мы опустили все стекла, спасаясь от вони, которую источал ароматизатор-елочка, болтавшийся на зеркале заднего вида. Я высунулась из окна и повернула голову к чернильному небу и его жизнерадостному светилу. Мне в рот попала смешинка – я на пару секунд задержала ее в губах, а потом выпустила. Под пульсирующую ритмичную музыку села прямо, расправила плечи и повернулась к Дымку, который сидел между мной и Бартом.

– Я – абсолютная «динамщица».

Слово «абсолютная» я добавила от себя, как персональное украшение, доказывая себе, что не являюсь безмозглой марионеткой Розена.

Дымок перестал гонять во рту жвачку, которой зажевывал сигарету, и застыл. Потом на горизонте его красивого лица взошла и расплылась улыбка. Он продолжал смотреть прямо вперед. Мою кожу кололо иголочками, пока я наблюдала, как он переваривал мои слова. Хотелось обвить его ногами и попрыгать на нем и его идеально обтрепанных джинсах.

Барт вытянул шею и глянул на меня из-за груди Дымка.

– Что ты сказала?

– Что слышал, – отрезала я, отворачиваясь к окну.

– Не, не слышал, – возразил Барт.

– Тогда почему тебе так хочется, чтобы я повторила?

– Потому что…

– Потому что ты и в первый раз меня слышал!

– Проклятье! Да ты чокнутая, девчонка! – смешок Барта подхватил ветер и растворил в ночи – вместе с моей гордостью.

Дымок продолжал улыбаться и барабанить пальцами по своим длинным, перевитым мышцами бедрам. Мучительный стыд постепенно объял меня, когда я догадалась, что Дымок не собирался меня домогаться. Он бы потусил со мной и Бартом еще часок, а потом поехал домой, лег в постель и стал ждать, пока Уинтер закончит смену, чтобы трахаться с ней до рассвета. Я стала с преувеличенным интересом разглядывать здания, мимо которых мы проезжали по Милуоки-авеню. Мебельные магазины, забегаловки с тако, «Книги для слабовидящих». Люди, стоящие в очереди, чтобы послушать какую-то группу в клубе «Сабтеррениан». Никто из них не знал, что́ я сейчас сказала. Но под унижением чувствовался зародыш чего-то другого – гордости: я сделала то, что велел доктор Розен. Произнести эти слова было все равно что прыгнуть с вышки; для этого потребовалось все мужество, какое я смогла собрать. Теперь, пару минут спустя, до меня дошло: эти слова еще теснее пришили меня к доктору Розену и группе. И через четыре дня я буду сидеть в кругу и рассказывать об этом вечере, когда я одержала победу над своими нервами – и здравым смыслом, – чтобы последовать совету врача.

Когда мы добрались до бара «Бактаун», оказалось, что на уличной веранде мест нет, так что Дымок остался на тротуаре, чтобы выкурить сигарету. Бугенвиллея обвивала забор, источая легкий сладковатый аромат.

– Хочешь? – спросил он, протягивая мне пачку «мальборо».

О, как я хотела сказать «да», чтобы у нас был этот идеальный совместный момент, когда мы бы затягивались и дымили, как красивые люди в кино, люди без проблем с психическим здоровьем, без сексуальных заморочек, без расстройств пищевого поведения, без глистов! Если бы я сказала «да», он придвинулся бы ближе и поднес зажигалку к моей сигарете. Его запах – дым, жвачка, все, что собралось за день, – стал бы частью воспоминания.

Но я не могла заставить себя взять сигарету. Недавно доктор Розен объяснял Рори, упомянувшей, как сильно скучает по куреву, что в процессе вдыхаешь токсичную ненависть к себе.

– Нет, спасибо, – ответила я.

В следующий вторник я приехала на группу, когда солнце только-только показалось над верхушками деревьев. Я не спала с четырех утра – несмотря на то что накануне, как обычно, звонила Марти за аффирмацией, – и решила просто поехать в центр, посидеть в кофейне.

Я нянчила в руках чашку с чаем и смотрела из окна на Мэдисон-стрит. Ярко-желтый рюкзак – точь-в-точь как те, что таскают курьеры, разносящие еду, – зацепил мой взгляд. Мужчина с ним шел чуточку медленнее остальных, словно вышел на прогулку по английскому парку. Роста он был чуть ниже среднего – почти как я – и губы слегка шевелились, словно разговаривал с самим собой. Я подумала, что это турист, и занялась вылавливанием из чашки чайного пакетика. И думала так до тех пор, пока он почти не скрылся из виду. Только тогда до меня дошло: доктор Розен!

Это определенно был он – непокорные волосы, слегка ссутуленные плечи. Как так вышло, что он такой щуплый?! В группе, когда я умоляла его о предписаниях, решениях и ответах, он казался огромным – как великан.

Я наблюдала за ним, пока доктор не скрылся из виду, пройдя дальше по Мэдисон, никуда не торопясь, бормоча себе под нос.

Почему он шел так медленно? Он же направлялся на работу – на мой групповой сеанс – а не в паломничество в Меджугорье. И почему бормотал? И где он взял эту страсть господню, свой рюкзак?

К тому времени как я допила и собралась идти в группу, передо мной всплыл еще более трудный вопрос: неужели мой терапевт – законченный фрик? Почему я выполнила его рекомендацию – сказать Дымку то, что сказала? Почему я дала этому странному маленькому человечку столько власти над собой?

Идя по коридору к групповой комнате, я взмолилась: «Пожалуйста, убей Будду».