Крис Хаммер
Выстрелы на пустоши
– Который выстрел его убил?
– Тот, что был первым. Обе раны смертельные.
– Кстати, а погибшие… они все здешние?
– Более или менее. Крейг Ландерс заправлял нашим универмагом. Альф и Том Ньюкирки владели смежными фермами сразу за Риверсендом. У Джерри Торлини был фруктовый магазин в Беллингтоне и орошаемый сад на берегу Мюррея. Хорас Гровнер был торговым представителем и жил в Беллингтоне. То есть все либо отсюда, либо из Беллингтона.
– Все примерные прихожане?
– Похоже, мистер Скарсден, вас повело в сторону. Вы расследуете стрельбу или пишете о Риверсенде?
– Извините. Очень уж любопытно… Объясните вот что: вы говорили, что считали священника, преподобного Свифта, своим другом. Как же так?
– Это важно?
– Думаю, да. Я пишу о том, как та стрельба сказалась на городе. В числе прочего меня интересует отношение к виновнику.
– Ну, раз вы просите. Не вижу, какое это имеет отношение к делу, но здесь журналист вы. Да, можно сказать, мы дружили. Я считал Байрона Свифта хорошим человеком. Более того, особенным. Он приезжал сюда раз в две недели, ради службы, но, когда я пожаловался на свои проблемы с кое-кем из местных шалопаев, помог открыть здесь детско-юношеский центр. Мы вели там дела вместе. Байрон подъезжал вечером по четвергам, а потом стал наведываться и по вторникам. Мы устроили свой центр в одном из разборных домиков на территории школы – в том, что когда-то пострадал от вандализма. Починили его, устраивали спортивные мероприятия: футбол и крикет. Бывало, Байрон возил детишек на речку, к плотине, когда там еще была вода. Меня мальчишки и девчонки почти не замечали, в их глазах я всего лишь городской коп, а Байрон стал для них центром вселенной. Этот человек буквально излучал обаяние, ребята были готовы есть у него из рук. Иногда он ругался, курил, отпускал пошлые шуточки. Им нравилось. Они считали Байрона клевым.
– А вы?
На губах полицейского мелькает сардоническая улыбка.
– Пожалуй, и я считал. Затерянный на равнине городишко вроде нашего немногое может предложить детям. Родителям не до них, денег нет, и жарко, как в аду. Вот им и становится скучно, а когда скучно, они начинают бедокурить. Дразнятся, ищут драк. Те, кто постарше, бычат малолеток. А затем появился Байрон и все изменил. Он был… даже не знаю… кем-то вроде Гамельнского крысолова[12]. Ребята следовали за ним повсюду.
– Впечатляет. Но вы знаете, что писали о нем после смерти… говорят, он приставал к кому-то из своих подопечных. Что скажете?
– Простите, это предмет нынешнего полицейского расследования. Я не уполномочен давать комментарии.
– Ясно. Возможно, вас не затруднит ответить… водились ли за ним странности?
Робби задумывается.
– Нет. Никогда ничего такого не видел и не слышал. С другой стороны, я полицейский офицер. Вряд ли он стал бы со мной откровенничать. Скорее, видел во мне идеальное прикрытие.
– Вас это задевает?
– Конечно.
– Вы сказали, что Байрон был вашим другом. Что он вам нравился. Изменилось ли ваше отношение?
– Я его ненавижу. Забудьте о растлении детей, оно тут ни при чем. Свифт убил пятерых неповинных и вынудил меня убить его. Он разрушил семьи и вырвал клок мяса из сердца респектабельного городка. Предложил надежду и снова ее отобрал. Стал кумиром молодежи, а затем показал ей ужасный пример! Название нашего городка – теперь синоним кровавой бойни. Мы словно цирк уродцев для всей Риверайны. Это клеймо останется с нами навсегда. Я даже близко не могу передать, как ненавижу этого мерзавца!
Покинув через полчаса полицейский участок, Мартин знал, что заполучил сенсационнейший материал – ужасный, захватывающий, в самый раз для главных страниц. Он уже представляет себе красный штамп «эксклюзивно»: герой-полицейский разоткровенничался в первый раз, его душераздирающие воспоминания о том, как он смотрел смерти в глаза, как застрелил друга, как держал его за руку, пока тот умирал. «Просто дурдом какой-то». Это вдохнет новую жизнь во всю сагу, воспламенит воображение публики.
Мартин оборачивается на полицейский участок, радуясь азарту, который почувствовал после интервью. Непонятно, почему констебль согласился поговорить и рассказал все это именно ему, и точно так же непонятно, почему беллингтонский начальник Робби дал свое добро. Но хорошо, что так вышло. Теперь он всем покажет, чего стоит! Макс будет гордиться.
Глава 4. Призраки
Мартин решает еще раз взглянуть на церковь, пройтись по следам констебля, однако сперва утолить более насущную потребность в кофе. Половина одиннадцатого, чашечка не повредила бы, но на двери «Оазиса» висит табличка с надписью «Щасвирнус»[13] и рисунком: Винни-Пух и Пятачок. Может, на автозаправке или в боулинг-клубе найдется что-нибудь мало-мальски сносное? Или вернуться в «Черный пес», намешать растворимого с молоком и выпить еще воды? Нет, лучше перетерпеть.
По другой стороне улицы плетется все тот же тип. Температура за тридцать, и это не предел, все идет к повтору вчерашнего пекла, а старый знакомый в том же сером пальто, как видно, пришитом к телу иголкой хирурга.
В банке напротив пивной женщина снимает деньги в автомате, к универмагу из машины направилась пара, чтобы сделать покупки до того, как начнется самая жара. Между тем мужчина в пальто как сквозь землю провалился. Странно. Сел в машину?
На улице пара пустых автомобилей и ни следа старика. Комиссионка открыта, на тротуаре вешалка с одеждой.
Мартин входит и осматривается. За столом старушка решает кроссворд. Кивнула и вновь уткнулась в газету. Магазинчик маленький. Пахнет антимолью и застарелым потом, вокруг вешалки с поношенной одеждой, надоевшие игрушки и кухонная утварь в сколах. Книг, правда, нет, как и мужчины в пальто.
– Спасибо, – бросает Мартин и направляется к двери.
– Девять букв, место между небом и адом, – спрашивает женщина, не поднимая головы.
– Чистилище.
Старушка хмыкает и вписывает слово.
На улице Мартин вновь озадаченно озирается. Куда же подевался старый хрен? Сразу за парикмахерской заброшенное здание: цепь и замок на двери не тронуты. Чуть дальше на тротуаре щит риелтора: объявление, что открыто. Проверить у нее? Только вряд ли старик может себе позволить сделки с недвижимостью. А это что? Между заброшенным магазином и конторой риелтора бежит узкая улочка меньше метра шириной. Бинго! Впрочем, какая разница. Лучше разговорить ту, с кроссвордом: «Как дела? Наверное, сдают на комиссию больше, чем покупают? Уезжают из города, избавляются от барахла?» Или побеседовать с риелторшей: «Банки все чаще отбирают недвижимость? Как думаете, почему люди не в состоянии выплатить ипотеку? Виновата засуха или та кровавая бойня?» Впрочем, времени на выяснение полно. Все-таки констебль Робби Хаус-Джонс уже записан на телефон и тем самым сохранился для вечности, а остальное – не более чем колоритные штришки.
Улочка бежит между двумя зданиями, с каждой стороны по кирпичной стене. Всюду разбросаны газеты и пластиковые мешки, воняет кошачьей мочой. Куда бы поставить ногу? Дальний конец, похоже, перегорожен листом рифленой жести. Слева – зарешеченное окошко, забранное стеклом с морозным узором. Скорее всего, за ним у риелторши туалет. Дальше утопленная в стену деревянная дверь с облупившейся красной краской. Толкнуть?
Дверь с жалобным скрипом отворяется. Комната за ней словно явилась из другого времени. После ослепительно яркой Хей-стрит здесь темно, свет поступает через заколоченное окно: одна из досок оторвана. В потолке несколько прорех, через одну падает пук солнечных лучей, подсвечивая облачко медленно кружащейся пыли. Просторная комната: широкие покоробленные половицы, два стола, несколько стульев, пара скамей у дальней стены. Столы и стулья из ДСП: дешевая мебель, изготовленная многие десятки лет назад, в середине прошлого века. На табурете за прилавком или, возможно, барной стойкой сидит спиной ко входу тот самый старик в пальто. Перед ним коричневатый бумажный пакет, из которого торчит горлышко откупоренной бутылки.
– Доброе утро, – здоровается Мартин.
– А, Хемингуэй, это ты, – равнодушно бросает мужчина и отворачивается.
Мартин подходит к стойке. Рядом с мужчиной еще один табурет. На столе два стаканчика, до половины наполненные чем-то темным и вязким. Старик держится за один. Больше никого. Мартин садится рядом.
– Что ж. – Старый забулдыга с усмешкой отрывается от созерцания напитка. – На сей раз ты почти прав.
– Как это?
– Время утреннее.
– С кем вы пьете? – любопытствует Мартин.
– Ни с кем. С тобой. С призраками. Какая разница?
– Наверное, никакой. Что это за место?
Мужчина оглядывается, словно только сейчас осознав, где сидит.
– А это, друг мой, риверсендский винный салун.
– Похоже, он знавал лучшие дни.
– Как и мы все.
Если и пьян, по нему незаметно. С алкоголиками такое бывает. Либо время слишком раннее. Грязные, всклокоченные волосы до плеч припорошены сединой. Лицо заросло спутанной бородой, выдублено солнцем и ветром. Губы потрескались, но взгляд хитрый, и глаза не так уж налиты кровью.
– Никогда не слышал о винных салунах, – говорит Мартин.
– Немудрено. Наша страна полна невежд. С какой стати ты должен отличаться?
Голос мужчины звучит раздраженно и в то же время весело.
Не зная, что сказать, Мартин смотрит на стакан перед собой.
– Давай, хлебни. Не умрешь, – говорит старик.
Мартин уступает. В стакане дешевый портвейн, сладкий до приторности. В ответ на одобрительный кивок мужчина криво усмехается.
– Ты вроде бы спрашивал о «Коммерсанте» напротив? Много уже таких видел, верно? Типичнейшая австралийская гостиница, хоть сейчас на открытку для друзей-янки… или в перечень охраняемых исторических памятников. Ладно, не то место. Тут история, которую никогда не расскажут.
– Не понимаю.
– Твою мать. Ох уж мне эти молодые умники. У вас что, в университетах совсем историю отменили?
Мартин в ответ смеется.
– Что ржешь, Хемингуэй?
– Лично я в университете историю проходил.
– Вот как? Иди требуй назад деньги за обучение. – Отсмеявшись, старый сыч тут же становится серьезным. – Как это на вас, молодых, похоже. В прежние деньки, когда история еще кого-то интересовала, в «Коммерсанте» было три бара. Бар-ресторан: туда ты мог сводить семью на обед. Бар-салун: дам впускали, а от мужского пола требовали внешний вид. Рубашку с воротничком, брюки или шорты с длинными носками. Местечко считалось очень модным, должен сказать. А еще был бар спереди, для рабочих. Вот туда-то косцы, ребята из зернохранилища и дорожные бригады заходили на кружечку пива, не моясь. Там они могли свободно сквернословить, выпускать пар и глазеть на официантку. Грубоватое местечко.
– А здесь? Что насчет этого места?
– Здесь собирались те, кто был недостаточно хорош для последнего бара.
– Серьезно?
– Конечно, серьезно. Я что, похож на клоуна?
– Ну и кто сюда ходил?
– Ты вроде умный. Слыхал когда-нибудь о посттравматическом стрессе?
Мартин кивает. Он не собирается признавать, что даже после года консультаций у психолога это состояние остается для него тайной, покрытой мраком.
– Что ж, одно время нашу страну буквально наводнили его жертвы, да. Только тогда он назывался по-другому. Военным неврозом, а может, и вообще никак. Тысячи людей, десятки тысяч. Те, кто вернулся с Западного фронта. Позднее к ним добавились те, кто сражался с Гитлером и япошками. Кто без рук, кто без ног, глухие, слепые. Больные сифилисом, трипаком, туберкулезом. Встречались и похлеще. Мерзкие, опасные, вечно пьяные люди. Скитались по аграрным районам, во времена Великой депрессии аж целыми стадами, с места на место, будто овцы, разве что не на бойню, а с нее. Видал тот памятник на перекрестке у пивной? Та еще шуточка. Их отлили в бронзе, подняли на пьедестал, назвали героями. Правда, некоторые из тех, чьи имена вырезаны на том самом памятнике, при ином раскладе закончили бы свои дни в местах вроде этого. Такие винные салуны были повсюду, что в городах, что в буше[14]. Каждый сельский городок один да имел. В те времена жизнь сильно отличалась. Ни тебе медицинских страховок, ни льгот. Люди сами лечились. Такие салуны продавали отнюдь не приличное вино. Дешевое пойло – литрухи портвейна или хереса, самогон. Скверно, доступно, убойно. Вот здесь они и сидели, те ходячие призраки, которых не привечали в гребаном «Коммерсанте».
– Вот уж не знал, – отвечает Мартин. – Значит, вы из тех ветеранов? Вьетнам?
– Я? Не-а. Если я и ветеран, то не военный.
– Тогда почему приходите сюда, а не в пивную? Или клуб?
– Потому что я немного похож на тех давнишних парней. Меня не привечают в приличных местах.
Да и потом, нравится мне здесь. Никто не действует на нервы.
– Почему не привечают? – допытывается Мартин.
Старик отпивает большой глоток.
– Пивная закрылась. Еще хочешь?
– Рановато для меня нажираться.
Мартин улавливает шорох. У стены, под скамьей, вдоль плинтуса крадется мышь.
– Я тут не особо любовью пользуюсь, – признается старик. – Не живу по общепринятым стандартам. Ты первый, кому я в этом году сказал больше трех слов.
– Тогда почему вы здесь остаетесь?
– Я тут вырос, здесь моя родина, и пошли все на хрен.
– Что вы сделали? Чем всех против себя настроили?
– Честно говоря, ничем. Или почти ничем. Ты поспрашивай, послушай народ. Они тебе понарассказывают. Мол, я жулик и полжизни просидел в тюрьме. Все это чушь собачья, но люди верят тому, чему хотят верить. Да мне и плевать. Их проблема.
Мартин изучает лицо собеседника. Нос-картофелина, усеянный прожилками, седая борода. Лицо человека пожившего, однако в тусклом свете не определишь возраст. Где-то между сорока и семьюдесятью. На запястьях – размытая синева тюремных татуировок. Глаза настороженные – оценивают собеседника.
– Что ж, приятно было познакомиться. Пойду, пожалуй. Как вас зовут?
– Снауч. Харли Снауч.
– А я Мартин Скарсден.
Рукопожатием они не обмениваются.
Мартин разворачивается к выходу, но старик еще не закончил.
– И насчет священника тебе наплетут, а ты не особо уши развешивай. Люди верят тому, чему хотят верить, только и всего.
– Вы о чем?
– Он, приятель, был душка. К любому сердцу мог подобрать ключик. Люди его любили, вот и не хотят признавать, что в нем ошиблись.
– В плане?
– Детишки. Заметка твоего коллеги… все в ней чистая правда. Просто люди не хотят верить, не хотят признавать, что это происходило у них под носом.
– То есть вы верите, что он был педофилом?
– А то! Видал я его с этими детьми, как он с ними обнимался и тому подобное. Плавал с ними у запруды. Приставал вовсю.
– Вы кому-нибудь рассказывали? Например, полиции?
– Приятель, я с полицией не знаюсь, ну их.
– А что насчет самого Свифта? С ним вы когда-нибудь разговаривали?
– А как же, частенько. Церковник… видно, долгом считал помогать таким, как я. Заглядывал сюда промочить горло на пару со мной. А выпить он мог, да. Не чета тебе, козявке. Грязно шутил, рассказывал скабрезные истории.
– Что? Свифт намекал на свои делишки?
– Ага, намекал. Можно и так сказать. Небось приходил сюда меня прощупывать, искал себе сообщника, а как только понял, что не на того нарвался, тут же отвалил. Знаешь, дружок, я невидимка. Хожу по городу, и люди меня не видят. Но я-то все вижу.
– И что же вы видели? Застали Свифта за чем-нибудь незаконным?
– Незаконным? Нет, я бы так не сказал. Зато я видел его с теми детьми, слышал его мерзкие шуточки. Не верьте всему, что вам рассказывают, вот, собственно, и все.
– Ясно. Спасибо.
– Да ну, пустяки. Даже не заикайся о благодарности. И обо мне, кстати, тоже. Нечего полоскать мое имя в вашем грязном листке.
– Посмотрим.
– Журналюга хренов.
На улице уже настоящее пекло, воздух пахнет пылью, которая от солнца слегка отдает антисептиком. Мартин пересекает улицу, взяв курс на «Оазис». Табличка с Винни-Пухом уже исчезла с двери. Не подсматривает ли сейчас человек-невидимка через щель в заколоченном окне? Хотя нет, Харли Снауч, скорее всего, до сих пор в баре, беседует с своими призраками.
Мартин останавливается посреди дороги и, обернувшись, делает снимок. Контрастность, скорее всего, окажется чересчур высокой: фасад салуна слишком темен на ослепительном солнечном фоне. Сколько ни щурься, на дисплее телефона все равно ничего не прочитаешь. Тогда снова ржавую цепь с замком – еще крупнее.
Как ни странно, сегодня в «Оазисе» посетители. За столиком пьют чай две пожилые женщины. На расчищенном месте посреди ковра, рядом с детским манежем, тихо покачивается в легкой колыбели малыш, посасывая бутылочку.
– Доброе утро! – здоровается Мартин.
– Что правда, то правда, – с лучезарной улыбкой отвечает одна из женщин.
Через дверь-воротца в конце магазина протискивается Мэнди с подносом, на котором горка сконов с джемом и сливками.
– Удивлены? – одаривает она Мартина своей улыбкой с ямочками. – Час пик. Позвольте, я сначала отпущу сестер.
Через несколько минут она отдает женщинам их утренний чай и возвращается.
– Привет! Надеюсь, вы не поговорить пришли. Лиам сегодня утром все нервы вымотал. Вам что-нибудь принести?
– Странно, ваш сын вроде в хорошем настроении.
– Ага. Подождите, сейчас закончит бутылочку и тогда…
– Что ж, мне большую порцию флэт уайт[15]. Самую большую, что у вас есть. Двойную, а то и тройную.
– Будет сделано. Хотите с собой?
– Я бы лучше здесь, если не возражаете.
– Не проблема. Возьмите какую-нибудь книжку, пока ждете. Вчера вы забыли.
Мартин следует совету, но сначала без толку воркует над малышом. Толстощекий карапуз в упор отказывается его замечать, присосавшись к бутылочке.
Глазки у него темненькие, на голове – копна каштановых кудряшек. Старушки смотрят на мальчика снисходительно.
К возвращению хозяйки Мартин выбирает пару потрепанных книг в мягкой обложке: одна детектив, вторая – рассказ о путешествии, обе от неизвестных авторов. Мэнди притаскивает баварскую глиняную кружку для пива, накрытую металлическим конусом.
– Вы серьезно? – смеется Мартин.
– Кружки побольше у меня не нашлось.
– Спасибо!
Наслаждаясь кофе, он вяло листает книги. Старушки допивают утренний чай и, поблагодарив Мэнди, рассчитываются, ни на секунду не теряя жизнерадостности. Мэнди собирает за ними тарелки и уносит.
Занимательная система. Если основной доход приносят кофе и пирожные, то на это ничто не указывает. Ни столов со стульями, просто старые кресла и редкие столики. Ни кофемашины, ни электрочайника, даже нет витрины с пирожными и печеньем. Все в подсобке, как будто однажды кафе просто спонтанно возникло, а Мэнди с ее матерью так и не удосужились наладить дело как полагается. Не исключено, что это как-то связано с лицензированием или требованиями санитарной службы.
Вернувшись, Мэнди вынимает своего малютку из колыбели и строит ему рожицы, издавая всевозможные забавные звуки, которые завершаются громким фуканьем в животик. Мальчик заливается смехом. Любовь матери к нему и ее удовольствие несомненны. Прижав сынишку к себе, она опускается в кресло.
– Итак, Мартин, как продвигается ваша работа?
– Не так уж и плохо, учитывая, что я здесь меньше суток.
– Слыхала, вы разговаривали с Робби. Он сказал что-нибудь интересное?
– Да. Ваш констебль весьма словоохотлив.
– Он ведь тоже не знает, почему Байрон так поступил?
– Понятия не имеет.
Мэнди становится серьезнее.
– А что насчет обвинений в педофилии?
– Мы этого почти не касались. Констебль сказал, что никогда не видел никаких тому доказательств.
Она улыбается.
– Я же вам говорила. Никто в это не верит.
– Кое-кто верит.
– Например?
– Харли Снауч.
Она меняется в лице. Улыбки больше нет, вместо нее – сердитый, почти презрительный взгляд.
– Значит, вы его нашли? Притаился там, в своем логове через дорогу.
– Вы о винном салуне? Хм. Получается, вы в курсе?
– Еще бы! Этот извращенец сидит там и подглядывает за мной. Думает, я не знаю, но я-то знаю. Старый похотливый урод!
Мартин окидывает взглядом японские ширмы, расставленные перед окнами магазина, и понимает, что неправильно оценил их назначение: думал, они просто для защиты от жары и света.
– Почему Снауч за вами шпионит?
– Он мой отец.
Мартин хмурится.
– Как так?
– Этот старый козел изнасиловал мою мать.
Мартин потрясенно застывает с открытым ртом. И надо бы что-то сказать, но попросту нет слов.
Мэнди смотрит на него. Взгляд тяжелый, оценивающий.
– Б-боже, – наконец, заикаясь, произносит Мартин. – Как вы это выносите? Почему не уезжаете?
– Еще чего! Этот гад уничтожил жизнь моей матери, но не уничтожит ее магазин. И я не позволю ему уничтожить меня!
Снаружи Мартин задерживается в тени, откидывает жестяную крышечку и отхлебывает кофе. Остатки еле теплые, что не так уж и плохо, учитывая жару. Прищурившись от яркого света, он вперивается взглядом в винный салун напротив – здание, еще недавно безликое, теперь кажется зловещим. Подглядывает ли за ним сейчас Снауч сквозь щели в заколоченных окнах, или его вниманием безраздельно завладели призрачные солдаты? Кто знает. Может, вернуться в салун, разобраться со Снаучем? А смысл? Высказать все? Ну, и как это поможет Мэнди? И как это поможет статье?
Мартин отказывается от идеи с салуном и взамен направляется к месту кровавой бойни. Свернув на Сомерсет-стрит, окидывает взглядом памятник солдатам, минует банк, полицейский участок и школу. А вот и место, где Сомерсет изгибается под прямым углом и потом ведет прямиком к церкви. Именно тут от пули в шею умер Крейг Ландерс, пытавшийся спастись бегством. Церковь Святого Иакова уже хорошо видно, метров сто, не больше. Чертовски меткий выстрел для проповедника. Может, остались какие-нибудь следы на месте, где лежало тело? Но нет, ничего.
Мартин трогается дальше. Интересно, каково в тот день было Робби Хаус-Джонсу? Вообще без прикрытия, только броник и пистолет, а преступник вооружен винтовкой, и преодолеть нужно семьдесят пять метров по открытой местности. Может, Хаус-Джонсон и выглядит как подросток, но кишка у парня отнюдь не тонка.
Фотографируя в очередной раз, он рисует в уме живописную картинку, словно воочию наблюдая беспокойство молодого полицейского. Осторожно поставив на землю кружку с кофе, открывает в телефоне аудиоприложение и ищет утреннее интервью. Беспорядочно гоняя запись туда-сюда, с грустью вспоминает простоту своего старого кассетного диктофона. Вот и нужное место. Мартин ставит сухой рассказ полицейского на воспроизведение и считает выстрелы.
«Утро выдалось теплое, но не такая жарища, как сегодня, так что окно было открыто. Совершенно обычный день. Время близилось к одиннадцати, я как раз закруглялся с делами. Не хотел опаздывать на богослужение. И тут раздалось что-то вроде выстрела…» – один, – «…затем снова…» – второй, – «но я не придал значения. Может, двигатель в машине или детишки с петардами забавляются, всякое бывает. Потом донесся крик, мужской крик, и еще два выстрела…» – третий и четвертый, – «…тогда-то до меня и дошло. Я был без формы, но достал из шкафчика пистолет и вышел на улицу. Последовали еще два выстрела, один за другим…» – пятый, шестой, – «…прогудела машина, снова послышались крики – все со стороны церкви. Кто-то бежал к школьному двору, в мою сторону. Раздался еще один выстрел…» – седьмой, – «…и тот человек упал. По правде сказать, я не знал, что делать. Все казалось ненастоящим, просто дурдом какой-то.
Я вернулся сюда, позвонил домой сержанту Уокеру в Беллингтон и предупредил его. Затем надел бронежилет, вышел и по Сомерсет-стрит подбежал к упавшему телу. Это был Крейг Ландерс. Мертвый. Один выстрел в шею – и готово. Натекло много крови. Очень много. Я ничего больше не видел, никого не слышал. Крики заглохли. Наступила гробовая тишина. На Сомерсет возле церкви стояла машина, и еще несколько неподалеку, под деревьями на Темза-стрит. Я понятия не имел, сколько там людей. Между мной и церковью не было никакого укрытия. Я чувствовал себя как на ладони. Подумывал сбегать обратно в участок, взять машину, но тут грохнул еще один выстрел», – восьмой. – «Вот я и пошел к церкви».
Мартин закрывает аудиоприложение и прячет телефон. Ну и жарища!
Школе не помешало бы посадить пару деревьев. Он подбирает кружку и направляется к церкви. Возможно, хоть там найдется тень. Восемь выстрелов. Крейга Ландерса – в шею с сотни метров. Еще троих – в голову. Джерри Торлини – в голову и грудь. Восемь выстрелов, шесть прямых попаданий. И все же, когда констебль Хаус-Джонс прицелился в священника с расстояния всего в несколько шагов – достаточно, чтобы убить двумя пулями в голову из табельного пистолета, – преподобный нажал на курок первым и промахнулся. Бессмыслица. Возможно ли, что Байрон Свифт специально выстрелил мимо, вынуждая себя убить? Момент отрезвления после устроенного им побоища?
У церкви Мартин мысленно переключается на молодого констебля, пытаясь представить ход его мыслей. Неся кружку так, как, вероятно, Хаус-Джонс держал свой пистолет, он подходит к зданию, приостанавливается, делает глубокий вдох и сворачивает за угол.
– Черт!
– Что такое? – спрашивает мальчишка, сидящий на церковном крыльце.
– Извини. Просто не ожидал никого.
– Оно и видно.
На мальчике шорты, футболка, панама и вьетнамки.
– Что это у вас? – спрашивает он.
– Это? Немецкая пивная кружка. С кофе.
– Из нее вкуснее?
– Нет, просто она большая.
– Видать, вы любите кофе.
– Точно.
Мальчику лет тринадцать, только вступает в юность. Мартин подходит к нему и, осмотревшись, присаживается на краешек большого ящика для цветов. В нем ничего не растет – просто плотно утрамбованная земля.
– Меня зовут Мартин. А тебя?
– Люк Макинтайр.
– Что делаешь, Люк? Разве ты не должен быть в школе?
Мальчишка насупливается:
– У вас что, детей нету?
– С чего ты решил?
– Сейчас январь. Середина школьных каникул.
Мартину вспоминается пустой школьный двор.
– Да, точно.
– Разве вам не надо быть на работе?
– Верно подметил. И все равно, странное ты выбрал занятие для каникул. Сидишь тут на солнцепеке.
– Надеюсь, вы не лекцию о раке кожи читать сюда пришли? На мне шапочка.
– Нет, обещаю: никаких лекций. Просто мне любопытно, что ты тут делаешь.
– Ничего. Я не делаю ничего плохого. Пришел посидеть. Никто сюда не ходит. Здесь тихо.
– Теперь – да, но ты, наверное, знаешь, что тут случилось?
– Кровавая бойня. Священник сидел на этом самом крыльце, а полицейский его застрелил. Еще миг назад Байрон был жив, дышал, а в следующий – его не стало. Труп. Две пули в грудь. Одна попала в сердце.
Мартин хмурится. В голосе мальчика проскальзывает какая-то отрешенность.
– Так ты поэтому сюда пришел?
– Сам не понимаю.
– Священник… вы были знакомы?
– Вы о преподобном Свифте? Конечно.
– Может, расскажешь о нем? Каким он был?
– Зачем вам это?
– Я журналист, пишу статью. Пытаюсь разобраться, что случилось.
– Не люблю журналистов. Вы хоть не Дарси Дефо, надеюсь?
– Нет, не Дарси. Я называл тебе свое имя. Мартин. Мартин Скарсден. Я не собираюсь тебя цитировать. Не укажу твое имя и тому подобное. Просто хочу понять, что здесь случилось.
– Не знаю.
– Слушай, Люк, допустим, тот другой журналист был не прав, но дай мне все сделать правильно. Воспользуйся своим шансом!
Люк призадумывается, кладет ладонь на ступеньку и закрывает глаза, словно в поисках подсказки или разрешения свыше.
– Ладно. Что хотите знать?
– Ну, что за человек был преподобный Свифт.
– Байрон. Он велел обращаться к нему по имени. Потрясный был мужик. Внимательный к нам, не давал большим ребятам задирать младших. Собирал нас вместе, и мы отпадно проводили время. Научил дружить. Мы частенько отправлялись к запруде за дорогой, плавали, разбивали лагерь, палили костры. Пару раз он нанимал нам автобус, возил в беллингтонский аквапарк или на картинг. Платил за нас из своего кармана. А еще научил нас всяким клевым штукам. Как разжигать костер без спичек, как выслеживать зверей, как быть, если укусила змея – все то, что мой старик ни хрена бы не сделал. А еще спорт всякий: футбол, крикет, бейсбол. Байрон был совсем не таким, как другие взрослые.
– А что насчет констебля? Хаус-Джонс тоже ведь помогал.
– Вряд ли ему по-настоящему было до нас дело.
– В смысле?
– Старшие ребята говорили, он неровно дышал к Байрону.
Мартин невольно улыбается.
– Ты тоже так думаешь?
– Не-а. У них с головой не в порядке.
– Ты явно много думал о преподобном Свифте. А он, должно быть, много думал о тебе. Скажи, он когда-нибудь…
– Приплыли. Говорите, вы другой? Не такой, как остальные репортеришки? Чушь собачья! Сейчас, небось, спросите, трогал он меня когда-нибудь или нет. А может, вас интересует, предлагал ли он потрогать его? Показывал член, просил его поцеловать? Трахал меня в задницу? А не пошли бы вы все! Достали… журналисты, учителя, гребаные копы и даже мамаша моя собственная! Нет, Байрон ничего такого не делал. Ни со мной, ни с кем-то еще. Я был ребенком. Двенадцатилетним! Понятия обо всем этом не имел, даже что такое бывает! И тут являетесь вы, взрослые всезнайки, и начинаете допытываться: делал ли он то, делал ли он се. А Байрон мертв, убит пулей, черт бы вас побрал! А вам всем насрать! Насрать, насрать, насрать! – Из глаз мальчика брызгают слезы, текут по щекам. – Да еще и ты… заявляешься прямо сюда, где он умер… и опять вопросы! Знаешь что? Урод ты, Мартин Скарсден! – Мальчик, срывается с места и убегает – через дорогу, мимо деревьев, вверх на берег водохранилища, а затем исчезает из виду, спустившись по насыпи к реке.
– Твою мать!
Мартин допивает кофе, однако тот больше не приносит ему удовольствия.