Владислав Крапивин
Мальчик со шпагой
3
Если бы он просто сказал «добрый день», было бы не удивительно. Ведь когда на пустой станции встречаются два человека, неудобно смотреть друг на друга молча. Но незнакомец назвал мальчика по имени. И мальчик встревожился, боясь новой опасности.
– Здравствуйте, – напряженно сказал он.
Все так же улыбаясь, мужчина объяснил:
– Ну что ты удивился? Я прочитал твои анкетные данные на чемодане. Вон какой у тебя опознавательный знак.
Действительно, к боковой стенке чемоданчика был приклеен бумажный квадратик с печатными буквами: «Серёжа Каховский, 5-й отр.».
– Правда, я и не догадался, – облегченно сказал Серёжа. Он отпустил Нока и начал ногтями соскабливать с чемодана бумажку. Нок улегся рядом со скамейкой и вопросительно поглядывал на хозяина.
Серёжа украдкой посмотрел на незнакомца. Тот сидел, неудобно согнув длинные ноги и откинувшись на спинку скамьи. На коленях у него лежала замшевая куртка, а правым локтем он придерживал пузатый желтый портфель. У незнакомца было длинное лицо с круглыми складками у рта, редкие волосы и длинные залысины. Он улыбался, показывая большие прокуренные зубы.
«Дон Кихот с портфелем», – подумал Серёжа. Подумал без насмешки. Дон Кихот (не этот, а настоящий, из книжки) ему нравился. А у этого «Дон Кихота» ему понравилась улыбка, хотя она могла показаться некрасивой и походила на улыбку лошади.
– Из лагеря возвращаешься? – спросил незнакомец.
– Да… – вздохнул Серёжа. – Возвращаюсь…
– Любопытно. Неужели ты и красавца этого из лагеря везешь? – Мужчина подбородком показал на Нока.
– Нет. Я его здесь… Ну, в общем, его мне подарили.
– А, понятно. Славный пес. Главное, порода хорошая.
Серёжа удивленно посмотрел на «Дон Кихота». Тот опять улыбнулся и повторил:
– Хорошая. Типичная среднерусская дворняга.
Серёжа сказал слегка обиженно:
– Пускай. Мне породистая и не нужна. Зато он верный.
«Дон Кихот с портфелем» перестал улыбаться.
– Я ведь не смеюсь, – объяснил он. – Такие вот дворняги очень часто бывают умнее породистых псов. Я знаю одну девочку, у нее совершенно беспородная собака первое место заняла на областной выставке. За выучку. Я про них писал – про хозяйку и про собаку эту, про Берту.
Серёжа перестал соскребать наклейку и выпрямился. И тихо спросил:
– Вы писатель, да?
– Ну почему писатель? Я журналист. В редакции работаю… Видишь, поэтому я и любопытный такой. Как говорится, профессиональное качество…
– А… – сказал Серёжа и вздохнул.
– Почему "а"? – спросил мужчина слегка ревниво. – В том смысле, что понятно, отчего я любопытен? Или жаль, что не писатель?
– Что не писатель, – честно сказал Серёжа. – А то я хотел спросить…
– Д-да… А может быть, спросишь? Я кое-что в писательских делах понимаю. Или нельзя?
– Да нет, можно. Я просто узнать хотел… – Серёжа замолчал, передвинул чемоданчик, присел на него и, глядя снизу вверх на «Дон Кихота», спросил: – Писатели про многое просто выдумывают, верно? Особенно фантастику или сказки. И ведь никто над писателями не смеется, не кричит, что они все наврали… А если какой-нибудь человек… ну, не писатель, а просто… Если он какие-нибудь истории просто для интереса начинает придумывать, его сразу дразнят, что хвастун. Почему?
– Бы-вает… – медленно сказал журналист. – Но тут, наверно, ничего не поделаешь. Просто не надо обращать внимания… Между прочим, над писателями тоже иногда смеются. Дураки-то еще есть на свете.
Серёжа кивнул. Хотел еще что-то сказать, повернулся… Шаткий чемоданчик опрокинулся под ним, и Серёжа полетел в траву.
Он тут же вскочил и засмеялся.
– Садись-ка на скамейку, – сказал журналист. – А то раздавишь свой багаж да еще шею свихнешь.
– Не свихну. Мне эта скамейка уже надоела, я на ней с самого утра торчу.
– Ну и что? По-моему, очень удобно. Спинка удачно сделана и вообще… – Журналист повозился на скамейке, устраиваясь поуютнее.
Серёжа торопливо проговорил:
– Извините, я забыл сразу сказать. Там, кажется, где-то гвоздь торчит, можно брюки порвать.
«Дон Кихот» поспешно приподнялся. Ощупал под собой скамью.
– Черт… Действительно торчит. Это было бы чрезвычайно досадно – порвать штаны. Других у меня с собой нет.
– У меня нитка с иголкой есть. Зашили бы, – сказал Серёжа.
– Спасибо, утешил… А почему ты свои не зашьешь? Вон у тебя внизу штанина распорота.
– Да ну их! Я их вообще снять хотел, да в чемодан не влазят… Я их надел, потому что через колючки надо было пробираться. Ну и зацепился там.
– Где же ты пробирался через колючки? Ты ведь из лагеря едешь?
Серёжа нахмурился.
– Ну, извини, – поспешно сказал журналист. – Это опять профессиональная привычка. Командировочное настроение у меня. Когда я в командировке, то всех обо всем спрашиваю.
– Значит, вы в командировке? – переспросил Серёжа. Потому что неловко было молчать.
– Угу, – откликнулся «Дон Кихот».
Он вдруг внимательно посмотрел на Серёжу, наморщил лоб, будто решал что-то. Потом спросил:
– Можно, я расскажу тебе маленькую историю? Ты не удивляйся. Понимаешь, мне очень интересно, что про эту историю скажет случайно встреченный человек. Ну, такой, как ты… Можно?
– Конечно, – сказал Серёжа. – А про что история?
– Да простое, в общем-то, дело… Получили мы в редакции письмо. От одного гражданина. Пишет гражданин про председателя здешнего колхоза «Луч». Пишет, что председатель этот такой-сякой, с людьми не ладит, зазнается, обижает подчиненных. Колхозные машины для своих личных дел использует. Пионеров из лагеря на колхозную стройку не велел пускать, когда они там хотели в порядке шефской помощи поработать…
– Это, наверно, про наш лагерь, – вставил Серёжа. – Здесь близко другого нет.
– Наверно, про ваш… А еще председатель заставил студентов дом для его родственницы ремонтировать. Там студенческий строительный отряд работает, новый конный двор строят ребята, так вот целую бригаду из этого отряда послал он частный дом чинить… Ну и еще кое-что понаписано… В общем, приехал я в колхоз разбираться. Вопрос-то серьезный. И действительно, вроде бы так оно все и есть, как в письме. На первый взгляд. А если поглубже копнуть, то в письме сплошная чушь. Конечно, есть в колхозе люди, которым председатель не по вкусу: лодыри это и прогульщики. Когда народ на поле выходит, они на свой огород или на базар. И насчет машин – чепуха. А насчет пионеров, так он правильно сделал, что не разрешил. Нечего на этой стройке ребятишкам делать, там такие бревна да шлакоблоки, что и студенты едва управляются. А что касается ремонта дома, то это вообще стопроцентное вранье. Никакая она ему не родственница, а просто однофамилица. У нее муж в прошлом году умер, а был он, кстати сказать, инвалид, бывший партизан. Умер, не успел дом поправить. А студенты услыхали эту историю и решили помочь. Их председатель и не заставлял. Вот так, брат… Ну, что?
Серёжа смутился. Не привык он обсуждать такие «взрослые» вопросы.
– Ну так что… – сказал он с неловкостью. – Значит, все в порядке. Да?
Журналист шумно вздохнул и обрадованно заулыбался.
– Вот и хорошо. Ну, ты молодец, честное слово.
– Я… даже не понимаю, – растерялся Серёжа. – Почему я молодец? Вы смеетесь почему-то…
– Просто радуюсь. Видишь, не везло мне сегодня с утра. Встретил двух знакомых одного за другим (у меня тут в округе знакомых полно), рассказал им эту историю, а они… Один меня жалеть начал: вот мол, зря съездил, фельетон-то писать не о чем. А другой начал молоть: «Знаем мы этих председателей. Хоть и не подтвердилось ничего, а все равно они такие…» И ни тот, ни другой не порадовался, что человек-то оказался хороший этот председатель. А ты вот сказал самое главное: «Все в порядке». Это ведь здорово, что ты так сказал.
Серёжа подумал.
– Да… Только знаете что? Ведь тогда получается, что человек, который письмо писал – плохой.
«Дон Кихот» кивнул:
– Правильно заметил, Серёжа. Только это и так было видно, сразу. Еще когда письмо не проверяли.
– Почему?
– Ну… это заметно. Злое письмо. И подписано как-то странно. Вроде бы и есть фамилия, а не разберешь толком. На букву "С". И должность под фамилией написана странная: руководящий работник. Не нашел я в колхозе этого «руководящего работника», хотя многим письмо показывал.
– А он, наверно, просто не хотел, чтобы его узнали, – догадался Серёжа.
– Наверно… – сказал журналист и задумался.
А Серёжа сидел на чемодане, поглаживал Нока и незаметно разглядывал журналиста. Тот ему все больше нравился. И не потому, что он с Серёжей разговаривал, как со взрослым. Это многие умеют. Серёжа не сумел бы объяснить словами, но чувствовал доброту большого незнакомого человека. Это была сдержанная доброта, и в ней ощущались уверенность и твердость. И когда «Дон Кихот» улыбался по-лошадиному или неловко передвигал длинные ноги, это было не смешно. Потому что за неловкостью была заметна сила. Ну не такая сила, как, например, у штангиста, а сила характера, что ли…
А может быть, все это Серёже показалось?
Ведь полчаса назад он пережил встречу с другим взрослым человеком – сильным и недобрым. Эта встреча оставила горькое беспокойство. И сейчас нужно было Серёже, чтобы рядом оказался кто-нибудь добрый и умный. Тот, кто все понимает.
«Интересно, как его зовут?» – думал Серёжа. Но спросить было неудобно. И вдруг журналист (бывает же так!) встретился с Серёжей глазами и сказал:
– Кстати, меня зовут Алексей Борисович… Ты не думай, что я на знакомство напрашиваюсь. Просто неловко получается: я твое имя знаю, а ты мое – нет… Между прочим, тебя, наверно, часто спрашивают, не потомок ли ты знаменитого декабриста?
Серёжа улыбнулся.
– Спрашивают. Ну, не часто, а так, иногда. Только тут декабристы ни при чем. У меня дедушка был красный конник. Мне папа рассказывал. Дедушка тогда еще совсем молодой был, ну не взрослый даже. И родителей у него не было, он беспризорничал. А красные его к себе взяли. Это было как раз под Каховкой, про которую песня есть. Ну и дали ему такую фамилию, потому что он свою настоящую даже не хотел называть. Говорил, раз жизнь новая, пусть и фамилия новая будет… Он потом здорово воевал, даже командиром стал. Только умер он давно, его даже папа плохо помнит. И фотокарточки ни одной не осталось.
– Это не самое главное, – серьезно сказал Алексей Борисович. – Фамилия осталась. Славная у тебя фамилия, Сергей, позавидовать можно… Ну это я так, не подумай, что завидую. У меня фамилия тоже знаменитая. Иванов… Ты что смеешься? Я серьезно.
– Я не смеюсь, – запоздало сказал Серёжа. – Это я… нечаянно. Извините.
– Думаешь, не знаменитая фамилия? Одних писателей Ивановых двадцать два человека, я специально интересовался. Вот так-то…
– У нас в классе Иванов есть, – сказал Серёжа, чтобы сгладить неловкость.
– Один Иванов – это что! В нашем подъезде в трех квартирах Ивановы живут. Один, между прочим, тоже Алексей Борисович. Почтальонка замучилась, все время письма путает. Один раз открыл конверт, начал читать: батюшки мои, какая-то тетя Вера поздравляет меня с серебряной свадьбой. Смотрю – письмо-то соседу. Побежал извиняться. Ужас до чего неприятно.
– Ну, это ничего, – сказал Серёжа. – Это же вы случайно… Алексей Борисович! А если какой-нибудь человек нарочно чужое письмо распечатывает и читает. Чтобы узнать что-нибудь про другого… Это как называется? Это очень плохо? Или… не очень?
Лицо Алексея Борисовича стало строгим и напряженным. Уж не подумал ли он, что Серёжа про себя говорит?
– Вот вопрос… Ты же не маленький, Сергей. Наверно, и сам знаешь. Тут уж как ни крути, а называется это всегда одинаково – подлость… Да ты что вскочил?
– Ну вот, – сбивчиво заговорил Серёжа. – Вот видите! Я ему так и сказал!
– Кому?
– Тихону Михайловичу. Начальнику лагеря…
4
Сначала Серёже понравилось в «Смене», хотя лагерь оказался совсем не такой, какой ему представлялся.
Раньше, когда говорили «лагерь», Серёже казалось, что это палатки и разноцветные домики, сгрудившиеся между скал и высоких черных елей. В вечернем небе – редкие звезды и яркая половинка луны. И теплый оранжевый костер у самой большой скалы рядом с говорливым ручьем.
Оказалось, что все не так. Были три длинных дома среди редких сосен, посыпанная песком площадка, мачта с флагом, высокий зеленый забор, фанерные плакаты «Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья» и «Пионер – всем ребятам пример». Трава между соснами была вытоптана, только вдоль забора густо росли репейники и крапива.
Но все равно Серёжа не жалел, что приехал. Потому что в первый же вечер на лужайке за кухней развели костер, а вожатый третьего отряда Костя принес гитару и запел песню, от которой все притихли: песня была про очень знакомое, словно кто-то подслушал Серёжину тайну.
Только говорилось в ней не про Серёжу, а про маленького горниста.
…У горниста Алешки Снежкова
Отобрали трубу золотую.
Говорили, что сам виноват он:
По утрам потихоньку, без спросу
Подымался Алешка с кровати,
Шел на берег по утренним росам.
Разносился сигнал его странный
Над чащобою спутанных веток,
Над косматым озерным туманом,
Под оранжевым флагом рассвета…
И чтобы Алешка не нарушал режим, чтобы не разбудил кого-нибудь раньше срока, трубу у него взяли и заперли в шкаф. Ну что Алешка мог сделать? Может быть, даже плакал, закутавшись в одеяло, после отбоя, но трубу-то все равно не вернешь. Так и уснул.
Спит горнист. А что ему снится?
Может, снится, как эхо сигнала
В теплый воздух толкнулось упруго
И за черным лесным перевалом
Разбудило далекие трубы…
Тут у Серёжи, когда он слушал эту песню, каждый раз начинало щекотать в горле, и попавший под руку сосновый сучок он сжимал, как сабельную рукоять.
Захрапели встревоженно кони,
Развернулись дугой эскадроны —
И склонились тяжелые копья,
И поднялись над строем знамена.
В чистом небе – рассветная краска,
Облаков золотистые гряды.
Словно в сказке, но вовсе не в сказке
Вылетают на поле отряды.
Мчится всадников черная россыпь
Сквозь кустарник, туманом одетый,
По холодным предутренним росам
Под оранжевым флагом рассвета.
Потом были и другие песни. Но эту на каждом костре пели обязательно. И Серёжа всегда ждал ее, и заранее начинала звенеть в нем радостная тревога. Будто могло случиться чудо, и всадники из песни готовы были вырваться на поляну и встать у костра: отблески огня на мордах коней, золотые искры на уздечках, стременах и медных кольцах ножен. А лиц не видно в тени, только звезды проступают на высоких шлемах…
Однажды после костра Серёжа задержался рядом с вожатым и негромко спросил:
– Костя, а кто придумал эту песню?
– Да так… – неохотно сказал Костя. – Один человек… – И было похоже, что он смутился.
Странно. Вообще-то Костя смущался редко. Он был веселый, неутомимый, справедливый. Не выгонял ребят раньше времени из речки, таскал на плечах малышей-октябрят и никогда не кричал на мальчишек, как вожатая Серёжиного отряда с дурацким именем Гортензия.
Гортензия часто кричала, потому что в отряде не было дисциплины. Все хотели то в поход, то на речку, то футбол гонять, а проводить тематические сборы и выполнять режим никто не хотел. Гортензия из кожи лезла, чтобы добиться порядка. Но у нее ничего не получалось, хотя она изо всех сил старалась походить на старшую вожатую Евгению Семеновну.
А Костя не старался быть похожим. Он ходил в темных очках и носил зеленые шорты с широким командирским ремнем.
Все знали, что начальник лагеря Тихон Михайлович Совков недоволен Костей. Начальник считал, что взрослому человеку неприлично ходить в коротких штанах, а вожатый к тому же не имеет права носить черные очки, потому что они отделяют его от детей. Но Костя продолжал ходить в шортах, а очки ни от кого его не отделяли…
И вот когда Серёжа спросил про песню, Костя слегка растерялся. И Серёжа не стал больше спрашивать, все и так было ясно. А Костя закинул за плечо гитару и взял Серёжу за руку.
– Пойдем, Сергей… Не все ли равно, кто придумал песню? Главное, что поют…
И Серёже стало хорошо-хорошо от того, что Костя помнит, оказывается, его имя, и они идут сейчас рядом, и Костя держит его ладонь в своей ладони, а над лагерем теплый такой, тихий вечер, и луна смеется среди темных сосен…
Луна была не совсем круглая, но очень яркая. А на севере не гасла желтая заря. Лунный свет сливался с зарей, и на сосновые ветки словно золотистая пыль осела. Спать никому не хотелось. Ребята сдвинули кровати и стали рассказывать разные истории. Было не очень шумно и очень интересно. Многие даже из других палат прибежали. Гортензия для порядка покричала, а потом незаметно исчезла.
– Гы… На свидание со Стасиком побежала, – съехидничал Вовка Падерин по прозвищу Пудра.
Стасик – это был Станислав Андреевич, физрук. Но никто не стал смеяться, не такое было настроение. Всем хотелось тихонько сидеть рядом друг с дружкой и слушать.
Истории были, конечно, страшные. Павлик Максимов рассказал про отрубленную руку, которую двое мальчишек нашли в старинном сундуке, а Валерка Сотников – про то, как их соседка по квартире оказалась колдуньей и летала в стиральной машине.
А потом Витька Солобоев из первого отряда начал рассказывать про собаку Баскервилей. Только говорил он плохо, все путал, сбивался. Кроме того, Витька на ужине объелся и сейчас сильно пыхтел. Слушать стало неинтересно, тем более что многие ребята историю про баскервильского пса знали лучше Витьки. Они стали перебивать, поправлять, зашумели. Витька, утомленный и обиженный, замолчал. А все заговорили про собак: какая порода лучше, у кого какие были щенки, как дрессировать…
У Серёжи никогда собаки не было, но слушал он все равно с интересом.
Вдруг, когда уже начал стихать разговор, маленький Димка Соломин сказал:
– У меня тоже была собака. Только я ее никогда не видел…
– Гы, – тут же отозвался Пудра. – Она меньше блохи была, ага? Смесь микроба с кабыздохом.
Несколько человек с готовностью хихикнули. Но остальные на них зашумели: почти всем хотелось послушать про Димкину собаку.
И Серёже очень хотелось. Дело даже не в собаке. Просто ему нравился Димка.
Они познакомились в первый же лагерный день. Серёжа шел в пионерскую комнату и увидел, что прямо перед ним стоит на дорожке мальчишка лет восьми. Худой, золотоволосый, с боевой ссадиной на переносице. Стоит, крепко расставив ноги и заложив ладони за ремешок на штанах. Лицо у мальчишки было хорошее, с большим улыбчивым ртом и зелеными глазами.
– А я тебя помню, – сказал он и наклонил к плечу голову. – Ты учился в пятом "В", в нашей школе. Тебя Серегой зовут.
– Правильно, – обрадовался Серёжа. – Только я… не помню, как тебя зовут. – Он постеснялся сказать, что вообще не помнит этого мальчишку.
– Меня звать Димка, – охотно сообщил тот. И пошел рядом с Серёжей.
Наверно, они разговорились бы, но тут закричал кто-то издалека: «Димка! Соломин!» И Димка ускакал на зов.
Потом он много раз попадался навстречу и всегда улыбался Серёже, как давнему знакомому.
Серёжа ни с кем еще не успел подружиться в лагере. И с Димкой тоже. Но Димка нравился ему больше всех, жаль только, что был он маленький…
Димка стал рассказывать:
– Я тогда жил у нашей бабушки. Не в городе, а в поселке. Там овраг, а кругом дома. Я в первую ночь ну никак уснуть не мог. Потому что не привык. У нас в городе ночью в окошке сразу тыща огней видна, а у бабушки – никаких огоньков, потому что овраг за окном. Только луна. Ну, я не спал, не спал, а потом собака начала гавкать. Я сперва даже разозлился: чего спать не дает? А потом мне ее как-то жалко стало. Она так печально гавкала. Наверно, она все время на цепи сидела, и ночью и днем. Скучно ведь… У меня окошко открыто было. Я подошел и давай свистеть. Ну, не громко, а так, будто зову ее. Она замолчала. А потом гавкнула, будто спрашивает. Ну, я еще посвистел. А она опять: «Гав, гав». Будто отвечает… Вот так мы долго-долго переговаривались. А потом я три раза свистнул, что кончаем разговор, и лег спать. Она тоже еще полаяла немного и замолчала.
– А потом? – спросил Серёжа.
– Когда другая ночь наступила, мы опять так же переговаривались. И потом еще. Каждую ночь. Она меня уже узнавала по свисту, эта собака. И откликалась по-всякому. Если весело начну свистеть, она тоже весело так залает! А если потихонечку, грустно, она тоже жалобно так гавкает… В общем, у нас целые разговоры были.
– А как ее звали-то? – спросили из дальнего угла.
– Я откуда знаю? – удивился Димка. – Я ее даже не видел ни разу. Даже не знаю, какая она. Я ее днем искал, да там у оврага огороды кругом и заборы высокие, не проберешься. А на свист она днем не откликалась.
– Какая же она твоя? – обиженно пыхтя, сказал Витька Солобоев. – Даже не знаешь, рыжая она или еще какая. Хозяин у собаки тот, кто ей жрать дает.
– Зато она со мной разговаривала, – тихо ответил Димка.
Серёжа с досадой сказал:
– Ты, Солобоев, не мешай рассказывать… Ну а потом что, Димка?
Димка вздохнул.
– Потом я подрался с Вовкой Кобасенком, и у меня губа распухла. Я уже не мог свистеть. А она лаяла, лаяла. Всю ночь. Я просто не знал, что делать. Кричать, что ли? Ну, я же не знал, как ее зовут. И бабушка проснулась бы… А собака все лаяла, лаяла и вдруг как завизжит! И замолчала сразу… Я потом, когда губа прошла, всю ночь свистел, а она уже не отвечала.
Все сочувственно помолчали.
– Прибил кто-нибудь, – проговорил Женька Скатов, сердитый некрасивый мальчишка из первого отряда. – Есть такие гады. Им собаку убить что клопа раздавить.
Серёжа недолюбливал Женьку. Но сейчас Женька пожалел Димкину собаку и сразу показался Серёже симпатичным.
И вообще все вокруг были сейчас хорошие и добрые. Сидели вперемежку на своих и чужих кроватях, привалившись друг к дружке и завернувшись во все равно чьи одеяла. И к Серёже приткнулся тоже какой-то парнишка из другого отряда, незнакомый, но все равно славный. Все ярче светила луна, и совсем не хотелось спать, и хорошо было рядом друг с другом.
Кругом были товарищи, и Серёжа решил подарить им свою сказку.
Он сказал:
– А у меня есть всадники…