Хулио Кортасар
Выигрыши
– Идите в бар, – приказал Рауль пленникам. Он заставил их выйти в правый коридор, и сам с трудом протиснулся между креслом дона Гало и стеной. Медрано шел сзади, торопя их; и когда дон Гало, потеряв терпение, схватил его за руку и, тряся ее, запричитал, что он-ни-за-что-не-позволит… он решился на единственно возможный шаг.
– Всем наверх! – приказал Медрано. – И терпение, даже если это кому-нибудь не по вкусу.
Обрадованный Пушок подхватил кресло дона Гало и устремился с ним вперед, хотя дон Гало хватался за спицы и изо всех сил дергал рукоятку тормоза.
– Оставьте сеньора в покое, – преграждая дорогу, сказал Лусио. – Вы что, с ума все посходили?
Пушок выпустил кресло, сгреб Лусио одной рукой и припечатал его к переборке. В другой руке он небрежно держал револьвер.
– Шагай, размазня, – сказал Пушок. – Вот влеплю пару горячих, сразу весь гонор слетит.
Лусио безмолвно открыл и закрыл рот. Доктор Рестелли и сеньор Трехо окаменели, и Пушку стоило немалого труда сдвинуть их с места. Медрано и Рауль поджидали его у трапа в бар.
Поставив всех в ряд у стойки, они заперли на ключ дверь, ведущую в библиотеку, и Рауль оборвал телефонный провод. Бледный, театрально ломая руки, метрдотель отдал ключи без всякого сопротивления. Они бегом бросились по переходу к узкому трапу.
– Остались еще астроном, Фелипе и шофер, – резко останавливаясь, сказал Пушок. – Запрем их тоже?
– Не стоит, – ответил Медрано. – Эти не будут вопить.
Они отворили дверь в матросскую каюту без особой предосторожности. Она была пуста и казалась намного просторней, чем раньше. Медрано посмотрел па дверь в глубине.
– Она ведет в коридор, – сказал Рауль безразличным голосом. – В конце его – трап на корму. Надо быть осторожным у каюты налево.
– Так вы там уже были? – удивился Пушок.
– Да.
– Были и не поднялись па корму?
– Нет, не поднялся, – ответил Рауль.
Пушок с недоверием взглянул на него, по Рауль ему правился, и он подумал, что, наверное, тот просто устал после всего случившегося. Медрано, не говоря пи слова, погасил свет, и они с опаской отворили дверь, наугад прицеливаясь из револьверов. И почти тут же перед их глазами сверкнули медные поручни трапа.
– Мой бедненький, бедненький пират, – говорила Паула. – Пойди сюда, мамочка положит тебе ватку в носик.
Повалившись на кровать, Лопес чувствовал, как воздух постепенно наполняет его легкие. Паула, с ужасом взиравшая на револьвер, который Пушок держал в левой руке, с облегчением вздохнула, когда он удалился. Потом, увидев смертельно бледное лицо Лопеса, заставила его лечь как следует. Намочив полотенце, она стала осторожно смывать кровь с его лица. Лопес тихонько ругался, но она продолжала ухаживать за ним, приговаривая:
– А теперь сними эту кожанку и ложись поудобней. Тебе надо немного отдохнуть.
– Нет, мне уже хорошо, – возразил Лопес. – Неужели ты думаешь, я оставлю ребят одних, как раз теперь, когда…
Но стоило ему чуть приподняться, и все вдруг снова поплыло у пего перед глазами. Паула поддержала его и помогла повернуться па спину. Она достала из шкафа одеяло и хорошенько укутала Лопеса. Пошарив под одеялом, она нащупала шнурки ботинок и развязала их. Лопес смотрел на нее, словно издалека, широко открытыми глазами. Нос у него не распух, зато под глазом красовался фиолетовый синяк, на челюсти – огромный кровоподтек.
– Ну и видик у тебя, – сказала Паула, опускаясь па колени, чтобы снять с него ботинки. – Вот теперь ты действительно мой Ямайка Джон, мой почти непобедимый герой.
– Положи мне что-нибудь сюда, – пробормотал Лопес, показывая себе на желудок. – Не могу дышать, ну и ослаб же я, черт подери. Прямо размазня какая-то…
– Но ты все же дал им сдачи, – сказала Паула, разыскивая другое полотенце и открывая кран с горячей водой. – У тебя нет спирта? А, кажется, здесь есть пузырек. Расстегни брюки, если можешь… Подожди, я помогу тебе стянуть эту кожанку, она у тебя вся задубела. Можешь немного приподняться? Если нет, повернись, как-нибудь вдвоем стащим.
Лопес позволял ей делать с собой все что угодно, мысли его были с друзьями. Просто не верилось, что из-за какого-то поганого липида он выбывал из игры. Закрыв глаза, он ощутил руки Паулы на своих плечах, она сняла с него кожанку, ослабила ремень на брюках, расстегнула Пуговицы рубашки, провела чем-то теплым по коже. Он даже раз или два улыбнулся, когда ее волосы пощекотали ему лицо. И снова она легонько дотронулась до его носа, меняя вату. Невольно Лопес вытянул губы и почувствовал, как к ним прижались губы Паулы: легкий поцелуй сестры милосердия. Он сжал ее в своих объятиях, тяжело дыша, и поцеловал крепко, прикусив ей губу, так что она даже застонала.
– Ах предатель, – сказала Паула, когда наконец высвободилась. – Ах подлец. Вот какой он больной.
– Паула.
– Замолчи. И не смей подлизываться и хныкать из-за того, что тебе дали пару оплеух. Полчаса назад ты был похож на холодильник.
– А ты, – бормотал Лопес, снова стараясь привлечь ее к себе. – А ты, ты вредная. Как ты могла сказать…
– Ты запачкаешь меня кровью, – жестко сказала Паула. – Будь послушным, мой черный корсар. Ты не одет, не раздет, не в постели, не на стуле… А я, знаешь ли, не люблю двусмысленных положений. Ты мой больной или нет? Подожди, я сейчас поменяю тебе компресс на желудке. Могу я посмотреть, не оскорбив своей природной стыдливости? Да, могу. Где у тебя ключ от твоей прелестной каюты?
Она укрыла его до подбородка простыней и снова намочила под краном полотенце. Лопес, порывшись в карманах брюк, наконец протянул ей ключ. Все перед ним было как в тумане, и тем не менее он различил, что Паула смеется.
– О, если бы ты видел себя, Ямайка Джои… Один глаз совсем заплыл, а другой так на меня смотрит… Ну, это тебя скоро вылечит, подожди…
Она заперла дверь па ключ и подошла к постели, выжимая полотенце. Так, так. Все хорошо. Она осторожно положила в его ноздри вату. Все вокруг было испачкано кровью: подушка, одеяло, белая рубаха, которую он рывками сдергивал с себя. «Да, придется мне постирать», – подумала Паула, смиряясь со своей участью. Но для хорошей сестры милосердия… Она позволила обнять себя, покорно поддаваясь ласкавшим ее рукам; широко открыв глаза, она чувствовала, как ею овладевает прежняя страсть, та самая прежняя страсть, которую воспламеняли и успокаивали прежние губы, как в прежние часы, под покровительством прежних богов, соединяющих ее с прежним прошлым. И это было так прекрасно и так не нужно.
XLI
– Разрешите мне пройти вперед, я хорошо знаю это место.
Пригнувшись и прижавшись к стене, они шли гуськом, пока Рауль не достиг двери в матросскую каюту. «Наверное, до сих пор дрыхнет в блевотине, – подумал он. – Если он там и нападет на нас, пристрелю ли я его? А если пристрелю, то за то, что напал?» Рауль медленно открыл дверь и ощупью отыскал выключатель. Включил свет и тотчас погасил; только он мог понять то злобное облегчение, которое охватило его при виде пустой каюты.
И словно его власть кончалась именно в этом месте, он позволил Медрано первому подняться по трапу. Пригибаясь, почти ползком они карабкались по ступеням, пока не увидели сквозь люк темную палубу. В метре ничего нельзя было различить, темное небо почти сливалось с тенями на корме. Медрано подождал.
– Ничего не видно, че. Надо куда-нибудь забраться и переждать до рассвета, а так нас всех переловят.
– Тут есть дверь, – сказал Пушок. – Ну и темнотища, спаси боже.
Выскользнув из люка, они в два прыжка добрались до двери. Она была заперта; Рауль тронул Медрано за плечо, показывая, что рядом находится другая. Пушок ринулся первым, сильно толкнул ее и присел. Рауль и Медрано замерли в ожидании: дверь медленно и бесшумно открылась. Затаив дыхание, они прислушались. Пахло полированным деревом, как в каютах па носу. Осторожно, шаг за шагом Медрано приблизился к иллюминатору и отдернул занавеску. Зажег спичку и пальцами потушил ее: в помещении было пусто.
Ключ торчал с внутренней стороны. Они заперли дверь и уселись па полу покурить, подождать. До рассвета все равно ничего нельзя было предпринять. Атилио волновался, он все хотел узнать, есть ли у Медрано и Рауля какой-нибудь план действий. Нет, у них не было никакого плана, просто они решили дождаться рассвета, когда можно будет увидеть корму и как-нибудь добраться до радиорубки.
– Грандиозно, – сказал Пушок.
Медрано и Рауль улыбнулись в темноте. Они сидели на полу и молча курили, пока Атилио не задышал ровно и глубоко. Прижавшись плечом к плечу, Медрано и Рауль зажгли по новой сигарете.
– Единственное, что меня беспокоит, это как бы кто-нибудь из глицидов не обнаружил, что мы пленили его коллегу и несколько липидов в придачу.
– Мало вероятно, – возразил Медрано. – Если они не откликались до сих пор на наши настойчивые требования, трудно предположить, что они вдруг изменят своим привычкам. Я больше боюсь за беднягу Лопеса, он способен из чувства долга присоединиться к нам, а ведь он безоружен.
– Да, было бы жаль, – сказал Рауль. – Но я думаю, он не придет.
– А-а.
– Дорогой мой Медрано, ваша скромность восхитительна. Вы тактично произносите «а-а», вместо того чтобы поинтересоваться, чем вызвано мое предположение…
– Вообще-то я представляю себе.
– Возможно, – сказал Рауль. – И все же я предпочел бы, чтобы вы спросили. Вероятно, потому, что сейчас ночь, темно, пахнет ясенем, или потому, что вскоре нам могут проломить череп… Я не слишком сентиментален и не люблю исповедоваться, но мне хотелось бы сказать вам, что для меня это значит.
– Говорите, че. Но только не повышайте голоса.
Рауль помолчал.
– Видимо, как всегда, я ищу свидетеля. Разумеется, от нерешительности; весьма вероятно, со мной что-нибудь случится. И какой-то человек, гонец, сообщит Пауле. Но все дело в том, что именно он ей сообщит. А вам нравится Паула?
– Да, очень, – ответил Медрано. – Жаль только, что она несчастлива.
– Ну так радуйтесь, – сказал Рауль. – Хотя вам может показаться это странным, но уверяю вас, сейчас Паула счастлива, как никогда в жизни. И именно это мой гонец должен будет возвестить ей, если, конечно, со мной что-нибудь случится, возвестить как мое доброе напутствие. То Althea, going to the wars [108], – добавил он как бы про себя.
Медрано.ничего по ответил, и они некоторое время прислушивались к гулу машин и какому-то шлепанью, доносившемуся издалека. Рауль устало вздохнул.
– Я рад, что познакомился с вами, – сказал он. – Однако не думаю, что у пас с вами много общего, если не считать пристрастия к пароходному коньяку. И все же мы оказались здесь вместе, и кто знает почему.
– Я полагаю, из-за Хорхе, – сказал Медрано.
– О, Хорхе… Есть причины и помимо него.
– Верно. Возможно, ради Хорхе здесь только Атилио.
– Right you are [109].
Протянув руку, Медрано отодвинул занавеску. Небо начинало светлеть. Медрано подумал, имеет ли происходящее какой-нибудь смысл для Рауля, и, осторожно погасив об пол сигарету, продолжал задумчиво смотреть на светло-серую полоску в небе. Пора было будить Атилио, готовиться в путь. «Есть еще причины и помимо Хорхе», – сказал Рауль. Есть, но такие неясные, такие сложные. Разве и для других, как для него, все превратится вдруг в ворох смутных воспоминаний, в бессмысленную беготню по судну? Форма руки Клаудии, ее голос, поиски выхода из создавшегося положения… За иллюминатором понемногу светлело, и ему захотелось устремиться навстречу занимавшемуся дню, но все было еще так ненадежно, так недоговорено. Ему захотелось вернуться к Клаудии, долго смотреть ей в глаза и найти в них ответ. Это он знал, в этом по крайней мере он был уверен – ответ ему даст Клаудиа, хотя сама этого не знает, хотя думает, что тоже обречена задавать вопросы. Так тот, кто отмечен печатью неудачника, однажды может дать другому счастье, повести по верному пути. Но ее не было рядом с ним, и темнота в каюте, и табачный дым лишь усиливали его смятение. Как привести в порядок то, что, по его мнению, было в полном порядке, пока он не сел на пароход, как сделать так, чтобы не было искаженного плачем лица Беттины, как достичь центральной точки, откуда каждую диссонирующую частицу можно было бы различить, подобно спице в колесе. Видеть себя идущим вперед и знать, что это имеет определенный смысл; любить и знать, что ее любовь тоже имеет смысл; убегать и знать, что твое бегство не означает еще одного предательства. Он не знал, любит ли он Клаудиу, ему лишь хотелось быть рядом с нею и с Хорхе, спасти Хорхе, чтобы Клаудиа простила Леона. Да, чтобы Клаудиа простила Леона, или перестала его любить, или полюбила бы его еще крепче. Это было нелепо, но это было так: чтобы Клаудиа простила Леона прежде, чем простит его, прежде, чем его простит Беттина, прежде, чем он снова сможет приблизиться к Клаудии н к Хорхе, чтобы протянуть им руку помощи и стать счастливым.
Рауль положил ему руку на плечо. Растормошив Атилио, они быстро встали. На палубе раздались шаги. Медрано повернул ключ в замке и приоткрыл дверь. Грузный глицид шел по палубе, держа фуражку в руке. Фуражка болталась в такт его шагам; вдруг она замерла, начала подниматься, поплыла мимо головы и еще куда-то выше.
– Входи давай, – приказал Пушок, которому поручили запереть глицида в каюте. – Ну и толстобрюхий же ты, мама миа. Как труба на пароходе.
Рауль быстро задал несколько вопросов по-английски, и глицид ответил на какой-то смеси английского с испанским. У него дрожали губы, вероятно, ему еще никогда не приходилось ощущать три дула, прижатых к животу. Он тут же сообразил, чего от пего хотят, и не сопротивлялся. Ему позволили опустить руки, предварительно обыскав.
– Дело обстоит так, – объяснил Рауль. – Надо идти, куда шел этот тип, подняться по еще одному трапу, и там, совсем рядом, будет радиорубка. В ней всю ночь дежурит радист, по, кажется, у него нет оружия.
– Вы во что-нибудь играете или заключили какое-то пари? – спросил глицид.
– Ты помалкивай, а то пристукну, – пригрозил Пушок, тыча глициду револьвером в ребра.
– Я пойду с ним, – сказал Медрано. – Если идти быстро, нас могут не заметить. А вам лучше остаться здесь. Если услышите выстрелы, поднимайтесь.
– Пойдемте втроем, – сказал Рауль. – С какой стати нам здесь оставаться?
– Потому что вчетвером нас могут сразу заметить. Прикройте меня сзади, в конце концов, не думаю, чтобы эти типы… – Не закончив фразы, он посмотрел на глицида.
– Вы с ума сошли, – сказал глицид.
Огорченный Пушок послушно приоткрыл дверь и удостоверился, что на палубе никого пет. В пепельно-сером свете палуба казалась мокрой. Медрано сунул револьвер в карман брюк, наведя его на ноги глицида. Рауль хотел было что-то сказать, но промолчал. Они вышли и стали подниматься по трапу. Недовольный Атилио смотрел на Рауля, точно послушный пес, и очень его этим растрогал.
– Медрано прав, – сказал Рауль. – Подождем здесь, может, он скоро вернется живой и невредимый.
– Это мне надо было пойти, – сказал Пушок.
– Подождем, – сказал Рауль. – Подождем еще.
Все это словно уже происходило в каком-то дешевом романе. Глицид сидел у передатчика с мокрым от пота лицом и трясущимися губами. Прислоняясь к косяку двери, Медрано держал в одной руке револьвер, в другой сигарету; спиной к нему, склонившись над аппаратом, двигал рычажки радист. Это был худой веснушчатый парень, который перепугался насмерть и никак не мог успокоиться. «Лишь бы не обманул», – подумал Медрано. Он надеялся, что примененные им выражения и дуло «смит-и-вессона», которое упиралось в спину радиста, сделают свое дело. Медрано с удовольствием затянулся, продолжая внимательно следить за радистом, хотя мысли его были далеко и грозный вид он сохранял лишь для перепуганного глицида. В левый иллюминатор начинал просачиваться дневной свет, от которого меркло скудное освещение радиорубки. Вдали послышался свисток, разговор на непонятном языке. Заработал передатчик, и раздался прерываемый икотой голос радиста. Медрано вспомнил трап, по которому они взбежали наверх – он с револьвером, нацеленным на толстые ляжки глицида, – внезапно открывшуюся перед ними пустую корму, вход в радиорубку, радиста с книгой, в страхе подскочившего на месте. Да, верно, теперь он видел это воочию, корма была пуста. Пепельно-серый горизонт, свинцовые волны, крутой изгиб борта – все это промелькнуло в одну секунду. Радист наладил связь с Буэнос-Айресом. Медрано слышал каждое слово телеграммы. Теперь глицид умолял глазами позволить ему достать из кармана платок, а радист повторял текст телеграммы. Да, корма пуста, это факт, но какое это имеет значение. Слова веснушчатого парня мешались с резким и определенным, почти болезненным ощущением от внезапной мысли, что корма пуста и это не имеет никакого значения, потому что главное заключалось совсем в другом, в чем-то неопределенном, что еще только зарождалось в неясном предчувствии, которое все сильней овладевало им. Стоя спиной к двери, он курил, и каждая затяжка словно приносила ему покой и умиротворение, стиравшие следы долгой двухдневной тревоги. То, что он испытывал, нельзя было назвать счастьем, его чувства были за пределом обычного. Как нежная музыка или удовольствие от выкуренной сигареты. А все остальное – по что могло для него значить все остальное теперь, когда on начинал примиряться с самим собой, сознавать, что это остальное уже не властно над старым эгоистическим порядком. «Возможно, счастье существует, но оно совсем другое», – подумал он. Он не знал почему, по то, что он находился здесь и видел перед собой корму (совершенно пустую), придавало ему уверенности, служило своего рода отправным пунктом. Сейчас, когда он был вдали от Клаудии, он чувствовал ее рядом, словно заслужил право быть подле нее. Все предшествующее значило так мало, все, кроме часа, проведенного в темноте, пока он дожидался вместе с Атилио и Раулем, часа подведения итогов, после чего он впервые почему-то обрел спокойствие, заслуженно или незаслуженно, просто примирившись с собой, выбросив за борт, как тряпичную куклу, свое старое «я», приняв истинное лицо Беттины, хотя знал, что у бедняжки Беттины, прозябавшей в Буэнос-Айресе, никогда не будет такого лица, разве только осуществится ее мечта об отдельном номере в отеле или она увидит своего прежнего забытого любовника так же, как он видел ее, как только видят в интимную минуту, не обозначенную ни на одних часах. Таков был итог, и он приносил боль и очищение.
В иллюминаторе мелькнула тень; глицид испуганно таращил глаза, и Медрано нехотя поднял револьвер, все еще надеясь, что игра с огнем не приведет к пожару. Над самым ухом просвистела пуля, Медрано услышал, как завизжал радист, в два прыжка подскочил к нему, оттолкнул его в сторону и, укрывшись за столом, крикнул глициду, чтобы он не двигался с места. Он различил чье-то лицо и блеск никеля в иллюминаторе; выстрелил, стараясь целиться ниже, лицо исчезло, раздались крики и громкие голоса. «Если я останусь здесь, Рауль и Атилио бросятся меня разыскивать, и их пристрелят», – мелькнуло у него в голове. Он поднял глицида с места, уткнув ему в снизу дуло, и заставил идти к двери. Навалясь грудью на аппарат, радист, дрожа всем телом и что-то бормоча, рылся в нижнем ящике. Медрано громко приказал глициду отворить дверь. «Оказалось, не такая уж она пустая», – весело подумал он, подталкивая вперед трясущегося толстяка. И хотя у радиста дрожали руки, он с легкостью прицелился в середину спины, выстрелил три раза подряд и тут же, отбросив револьвер, зарыдал, как и подобало сопливому мальчишке.
После первого выстрела Рауль и Пушок выскочили на палубу. Раньше к трапу подбежал Пушок. На последних ступенях он вытянул руку и открыл огонь. Три липида, прижавшись к рубке, поспешно отползли, у одного из них было прострелено ухо. В проеме двери стоял толстый глицид с поднятыми руками и что-то вопил на непонятном языке. Рауль, держа всех на мушке, обезоружил липидов и приказал им встать. Было удивительно, что Пушку так легко удалось их напугать; они даже не пытались оказать сопротивление. Крикнув Раулю, чтобы оп держал их у стены, Пушок вбежал в рубку, перепрыгнув через лежавшего ничком Медрано. Радист потянулся было, чтобы подобрать револьвер, но Рауль отшвырнул его ногой и принялся хлестать мальчишку по лицу, повторяя один и тот же вопрос. Услышав наконец утвердительный ответ, он ударил его еще раз, подхватил револьвер и выбежал на палубу. Пушок все понял без слов; наклонившись, он поднял тело Медрано п направился к трапу. Рауль прикрывал его, каждую минуту ожидая выстрела в спину. На нижней палубе они никого не встретили; крики раздавались где-то в другом месте. Они спустились еще по двум трапам и наконец добрались до каюты с морскими картами. Рауль забаррикадировал дверь столом; крики прекратились, вероятно, липиды без подкрепления не осмеливались нападать на них.
Атилио, положив Медрано на кусок брезента, смотрел на Рауля широко открытыми испуганными глазами; Рауль опустился на колени на забрызганный кровью пол. Он сделал все необходимое в подобных случаях, заранее зная, что это бесполезно.
– А может, его все же можно спасти, – говорил потрясенный Атилио. – Бог мой, сколько крови. Надо бы позвать врача.
– Поздно, – пробормотал Рауль, смотря на застывшее лицо Медрано. Он видел три отверстия в спине, одна пуля вышла у самого горла, и из этой рапы вытекла почти вся кровь. На губах Медрано выступило немного пены.
– Ладно, поднимай его и неси в каюту. Надо отнести его в каюту.
– Так, значит, он взаправду умер? – сказал Пушок.
– Да, старик, умер. Подожди, я тебе помогу.
– Не надо, он совсем легкий. Кто знает, может, еще оживет, поди, не так все серьезно.
– Пошли, – повторил Рауль.
Теперь Атилио еще осторожней шел по переходу, стараясь не задевать телом переборок. Рауль помог ему подняться по трапу. В левом коридоре было пусто; дверь в каюту Медрано была не заперта. Они уложили тело на постель, и Пушок, тяжело дыша, повалился в кресло. Но вот послышались всхлипывания, и Пушок затрясся от рыданий, закрыв лицо руками, время от времени он доставал платок и сморкался с каким-то хрипом. Рауль смотрел на застывшее лицо Медрано, словно чего-то ожидая, словно заразившись надеждой, уже покинувшей Атилио. Кровотечение прекратилось. Рауль принес из ванной мокрое полотенце и вытер Медрано губы, потом поднял воротник его куртки и прикрыл рану. Он вспомнил, что в таких случаях надо, не теряя времени, скрестить на груди руки, но почему-то вытянул их вдоль тела.
– Сукины дети, сволочи, – сказал Пушок, сморкаясь. – Только подумайте, сеньор. Ну что он им сделал такого, скажите на милость? Ведь мы же только из-за мальчонки пошли, в конце концов, просто хотели послать телеграмму. А теперь…
– Телеграмма уже отправлена, этому-то они по крайней мере не смогут помешать. У тебя, кажется, ключ от бара. Ступай выпусти всех оттуда и сообщи, что случилось. Будь осторожней с этими гадами, я подежурю в коридоре.
Пушок, опустив голову, снова высморкался и вышел. Странно, но он почти не запачкался кровью Медрано. Рауль закурил и сел в изножий кровати. Посмотрел на переборку, разделявшую каюты. Встал и принялся стучать в нее сначала слегка, потом все сильнее и сильнее. Затем опять сел. И вдруг вспомнил, что они проникли на корму, на эту проклятую корму. И что же они там увидели?
«А мне-то не все ли равно», – подумал он, пожимая плечами. И услышал, как отворилась дверь в каюте Лопеса.
