Татьяна Хожина
Иммунитет Вселенной (Путь Знахаря)
Посвящается моему сыну Дмитрию, моей жене Елене, маме и брату.
Будьте здоровы и счастливы.
Также посвящается всем животным:
Домашним – за их безусловную любовь и искреннюю верность
Диким – за то, что они гораздо честнее нас, людей
Благодарность – С. Н. Путилину:
за терпение при общении и те мысли, которые у меня при этом родились
Признательность:
– моему соавтору Татьяне Хожиной:
за искреннее стремление понять мои идеи.
– всем, кто участвовал в написании этой книги:
за ценные советы, правки и замечания.
«Если бы преобладало всемирное милосердие,
то земля была бы раем, а ад – мифом».
Чарльз Колтон
Глава 1. Начало Пути. Юность.
Это было очень отчетливое воспоминание.
Хоть и не такое уж давнее, сейчас оно все-равно было похоже на яркий цветной сон.
Кажется, тогда его звали по – другому. За прошедшее время он уже даже почти забыл, как. Слишком привык к своему новому, земному имени. А ведь еще не так давно он даже не знал о существовании Земли. О том, что летает где – то в черном бескрайнем пространстве эта планета, так похожая на его собственный мир. Похожая… И все же совсем другая. Однако его собственное имя оказалось таким похожим на земное, что в итоге и превратилось в земное окончательно. И теперь ему казалось, что так его звали всегда. И даже в нахлынувших вдруг сейчас не понятно почему при взгляде на рассыпанные в черноте космоса мириады звезд детских воспоминаниях он сам был для себя уже Дмитрием. Митей. Митькой…
Отвернувшись от обзорного виома, тот, кто привык уже к земному имени Дмитрий, сел и стал записывать в свой дневник то, как начался его путь к звездам. А началось все со странного больного, которого принес в его дом помогавший ему в его знахарском труде Бернард. Хотя нет… Началось все с похода к избушке деревенской ведуньи…
… «Митя – я… Митька! Да отзовись, наконец! Что ты там делаешь? Домой когда пойдешь?»
Это мать. Сколько он себя помнит, она была строга, даже сурова по виду, но любила его при этом без памяти. О любви этой вслух не говорилось, но она ощущалась во всем – в прищуре строгих глаз, в глубине которых всегда светились тепло и ласка. Трое их было у матери – трое сыновей. Дмитрий – средний. И никто из троих не был обделен этой теплотой материнского взгляда.
И все же маменькиным сынком его никто бы не назвал. Слушаться себя беспрекословно, как иные матери своих детей, она его никогда не заставляла. Чуяла сердцем: настоящий мужчина растет. А значит, надо дать ему почувствовать самостоятельность. Пусть учится идти своим путем. А если придется, и ошибки совершать сам, и отвечать за них тоже, и исправлять их. Она соломки подстилать не будет, даже если изболится материнское сердце. Потому что уважает сына и доверяет ему. Несмотря на то, что ему только – только одиннадцатый годок пошел.
«Дело у меня, мама! Через час буду, не раньше!» – деловито ответил он на материнский зов, и она лишь кивнула головой: «Добро», да и пошла делами по хозяйству заниматься. Всем бы таких матерей!
А дело у него на сей раз и впрямь было важное – важнее не бывает! Быстрым шагом шел он, почти бежал по лесной тропе, не замечая колющих босые ноги сухих травинок и опавшей хвои. И гнал его в путь ни больше ни меньше – зов призвания. И еще – манящее предчувствие Пути.
Сколько он себя помнил, он хотел стать лекарем. Откуда взялось это желание – он и сам не знал. В семье никто этим искусством не владел. И он помалкивал об этом. Не потому, что стыдился. Просто, наверное, боялся сглазить.
И вот теперь настал час начать путь к призванию. То, что час настал, он понял сразу, когда вчера к нему подбежала соседская девчонка Танька (или ее тоже звали как – то по другому?..), и громко зашептала: «Митька, я секрет знаю, хочешь, расскажу!». И потащила его на задний двор, за сараи, чтобы не услышал никто.
Секрет состоял в том, что старуха Митрофаньевна, которая уже лет сто на свете прожила и помирать совсем собралась, вдруг ни с того ни с сего выздоровела, с полатей вскочила, и пошла плясать, как молодая. Но и это еще не все. Она и выглядеть стала моложе! Как будто четверть века с плеч сбросила. И плечи распрямились, морщин на лице поубавилось, и даже волосы седые снова цвет себе вернули – черной как смоль стала еще совсем недавно седая старуха!
Митька не поверил сначала. И тогда Танька повела его подглядывать за помолодевшей Митрофаньевной.
Та и впрямь была здорова. Она напевала что – то веселое себе под нос и радостно, бодро орудуя лопатой, не зная устали, работала в огороде.
«А знаешь, кто это сделал? – продолжала громко шептать Танька прямо в ухо. – Ну, вылечил ее кто и моложе сделал? Ведунья Пелагея! Она в лесу живет! У нее там избушка стоит на поляне! Вот так если прямо, прямо долго – долго идти, то и придешь!» «Врешь, наверное?» – усомнился Митька. «Не вру! Чем хочешь поклянусь! Взрослые говорили, а я все слышала!»
Вот так сама судьба дала Дмитрию знак. И на следующее утро ни свет, ни заря, он бросился в лес, искать таинственную Пелагею.
Воспоминание прерывалось на этом. Как дошел до дома Пелагеи, он не помнил. Помнил только, что бежала за ним следом Танька, кричала: «Не ходи, о ней слухи плохие ходят! Она не только лечит, она и порчу навести может!» Но он лишь отмахнулся, побежал дальше, и Танька вскоре отстала…
Воспоминание возобновлялось, когда он уже стоял возле дома ведуньи, под глухим, без единой щелочки, ее забором, когда нашел – таки маленькую круглую дырочку – след от сучка в доске – и припал к ней как к последней своей надежде. Сначала почудилось – будто ослеп он, так сиял дом Пелагеи, будто золотом сверкал. Потом он понял, что это рассветное солнце так озарило дом. Просто солнце, и все. Но в тот момент казалось, что он попал в сказку, в волшебство, а может, и на небеса, в заоблачный райский мир какой – то. И мир этот звал, манил к себе. Здесь каждый кустик, каждый лист на дереве в саду возле дома, казалось, несет в себе великую тайну. Где – то здесь, рядом, был загадочный вход в другой мир. И ключ от этого входа Дмитрию ох как надо было отыскать…
А потом он увидел и саму Пелагею. Не сразу ее приметил. Маленькая, невзрачная с виду старушка стояла под высокой яблоней и беззвучно шевелила губами, что – то шепча. Будто с деревом разговаривала. «Ворожит», – сразу понял Дмитрий. А старуха неожиданно обернулась и посмотрела прямо на него, будто могла видеть сквозь забор, что он там прячется. Во всяком случае, так ему показалось, будто молнию ее глаза метнули, и прямо в его правый глаз, припавший к дырочке в заборе. Невольно отпрянув, он не выдержал, и бросился прочь. И мерещилось ему, будто вслед бабка шепчет ругательства и пальцем ему грозит…
Весь день он ходил как во сне, все перед глазами стоял сияющий на солнце дом и старуха с глазами – молниями. И ночь всю не спал. А потом решил, что померещился ему взгляд Пелагеи и гнев ее. Не могла она его видеть, значит, и бояться нечего.
Утром, чуть рассвело, переборов страх, снова отправился к дому Пелагеи. Ну и дела – дырочка в заборе была аккуратно залеплена глиной! Не померещился, значит, бабкин взгляд…
Удивительно, но это обстоятельство лишь раззадорило его еще больше. Теперь он точно знал: не отступится. Добьется своего! Хотя чего точно он хотел от Пелагеи – и сам пока сказать не мог.
Крадучись, он пошел вдоль длинного глухого забора. Калитка, глухая и высокая, как и забор, была накрепко закрыта. Обойдя вокруг и зайдя за дом сзади, он сам засмеялся своему неразумению. Нет, чтобы сразу догадаться сюда прийти! Сзади к забору вплотную примыкал лес, высокие мохнатые ели ветвями упирались в доски. И забор здесь был не глухой, как с фасада. Это был обычный редкий частокол. Продираясь сквозь колючие сильные ветки, которые били по щекам и царапали колени и руки, словно намеренно не желая подпускать чужого к дому колдуньи, Дмитрий добрался до потайной калитки, которая, в отличие от парадной, не доставала до земли. Немного не доставала – щель была шириной с две ладони, не больше. Ничего, главное, чтобы голова прошла. Обдирая щеки о песок и землю под калиткой, Дмитрий медленно и плавно, как уж, стараясь не порвать рубаху, прополз в ведуньин огород. С замиранием сердца, стараясь прятаться за кустами, подкрался к дому, подтянулся снизу к окошку, чтобы хоть одним глазом глянуть, не выдавая себя…
В комнате у старухи горели свечи. Сама старуха стояла среди свечей и делала руками какие – то причудливые движения. Только теперь Дмитрий заметил, что старуха была не одна, перед ней на низкой лавке сидела женщина. Дмитрий узнал ее: это была вечно болезная тетка Люба, которой вся деревня сочувствовала, а иные тайком шептали: «Не жилец она на белом свете». И Пелагея ее лечила! Завороженный огнем свечей, таинственными движениями рук ведуньи, Дмитрий забыл об осторожности. Он и не заметил, что уже, не таясь, смотрит сквозь окошко на происходящее во все глаза.
И тут опять провал в воспоминании. А следующее, что сохранила память – что – то твердое изо всей силы ударило его в лоб, и искры посыпались из глаз. И гневные глаза Пелагеи, мечущие молнии, прямо напротив его глаз. Старуха резко распахнула окно, под которым он таился, рамой поставив ему шишку над правым глазом. Он уже бежал без оглядки прочь, а вслед неслось: «Вот ужо будешь мне подглядывать – ухи надеру!» И эхо этого громового голоса: «Ухи – и – и! На – де – ру – у – у!!» еще долго – долго стояло в этих самых подвергающихся непосредственной угрозе несчастных «ухах».
«Откуда шишка?» – спросила мать, бережно касаясь его лба. «Так… – не привыкший врать Дмитрий уперся глазами в землю, – калиткой ударился…» Мать расспрашивать больше не стала, только достала из сундука старинную медную монету: «На, приложи».
Он приложил монету ко лбу, как велела мать, лег прямо на траву возле крыльца, и почувствовал, как холод металла остужает боль, как теплеет монета под его рукой… И тут почудилось ему, что свет идет то ли от монеты, то ли от его ладони, и свет этот растворяет боль, уносит ее, и заполняет голову, неся с собой чистую обновляющую силу… И Пелагея стояла перед его взором, но уже не метала глазами молнии, а улыбалась ему тихо, ласково… Он и не заметил, как уснул, а когда проснулся, Пелагеи не было, а склонилось над ним лицо матери. Мать держала в руках монету, скатившуюся с его лба, и смеялась: «Митька! Да на тебе как на собаке все заживает! Шишка – то где? Нет шишки – то!»
Он коснулся рукой лба – шишки и правда не было… И боли не было, и голова не гудела больше, а словно наполнена была ярким чистым светом, увиденным во сне… Во сне ли?
А потом он встретил у колодца тетку Любу. Та поглядела на него искоса хитрым глазом. А потом легко вскинула на плечи коромысло с двумя полными ведрами и пошла уверенной походкой, как будто и не было груза на плечах. А ведь недавно сама себя еле носила – не то что полные ведра…
После этой встречи ведунья Пелагея и вовсе не шла у него из головы. Он все равно пойдет к ней. И теперь точно знает, зачем. Ему просто необходимо узнать у нее тайны ее ремесла. Научиться ведовству и лекарскому делу… И он добьется этого во что бы то ни стало. И пусть это будет стоить ему еще десяти шишек и даже отодранных ушей.
И снова он подкрадывался к дому Пелагеи через потайную калитку, и снова подсматривал под окном, и снова невесть как подлетавшая к окну Пелагея засаживала ему рамой в лоб, а то и в нос, и снова он спасался бегством, слыша ругательства за спиной, а потом засыпал, прикладывая ладонь к ушибленному месту, и снова свет из ладони лечил, уносил боль, а по пробуждении от ушиба ничего не оставалось. Сколько времени это длилось? Может, три месяца, а может, и все полгода, он точно не помнит. И все это время все шишки и ссадины были ему нипочем – и вопреки всему неведомая сила снова и снова несла его к дому Пелагеи, и не было ему иного пути, и должен он был пройти на этом пути все испытания, какие ни выпадут. Теперь он это знал точно…
Начиналась уже осень, когда он снова пришел к Пелагее. На этот раз решил: последний раз испытывает судьбу. Сейчас – или никогда. Прогонит снова его Пелагея – значит, обманул его рок, значит, ложный путь истинным прикинулся, и ни к чему более усердствовать в своем заблуждении…
Пелагея ждала его у задней калитки. Словно знала, что именно в этот миг он к ней и явится. А он и не заметил ее, пока продирался сквозь густые еловые ветви. Когда заметил, поздно было: ни слова ни говоря, старуха схватила его за ухо неожиданно сильными пальцами. Хотел было вырваться – да не смог. А она его уже в дом тащила. Дальше сеней, впрочем, не пустила. На лавку швырнула, сама напротив села, глазами – молниями насквозь будто прожгла. Он за ухо горящее и распухшее сразу схватился, а она, глазами зыркать продолжая, сурово бросила: «Чего надо, малец? Чего ходишь, высматриваешь? А ну отвечай! Кто послал?»
«Никто не послал, – превозмогая боль и страх, Дмитрий посмотрел ей прямо в глаза. И неожиданно для себя сказал вдруг то, о чем даже сам с собой вслух сказать не решался: «В ученики возьми! Не уйду, пока учить меня не согласишься!»
«В ученики – и… Ишь чего захотел…», – глаза старухи уже не метали молнии, в них сверкали лукавые искорки. Она неожиданно протянула руку и отвела ладонь Дмитрия, которой он все еще держался за пострадавшее ухо. Ухо не горело и не болело, и уже не было красным и распухшим. «В ученики, говоришь? – размышляла вслух старуха, продолжая разглядывать его ухо, и по – прежнему лукаво заглядывая в глаза, словно испытывая его. И вдруг сказала: «А возьму! Внуков у меня нет своих, а мастерство и впрямь передавать надо. Только, знаешь, пеняй на себя. Спуску давать не буду. Сейчас домой иди. Завтра придешь, на рассвете. Да по земле – то не ползай, как уж. И под окнами не прячься. Калитку парадную открою для тебя. С главного крыльца войдешь, а не с задворков».
Ошарашенный, он вернулся тогда домой. Матери рассказал все как есть. Мать была ошарашена не меньше его. А потом сказала: «Ну что ж… Знать, судьба у тебя такая. В кого ты такой – не знаю. Но судьбе своей противиться – грех… Ступай, благословясь. А отца не бойся. Поговорю с ним, объясню все сама. Он поймет, препятствий чинить не будет. Добром все решим».
Тогда он не знал еще, что впереди – долгих семь лет, наполненных тяжелым трудом – ибо труд учения ведовству и лекарскому мастерству был поистине тяжек. До сих пор Дмитрий помнил, как в первый же день своего ученичества пошел он с Пелагеей в лес, а там завела она его в дебри, да и бросила. Сейчас – то он понимал, что не бросила она его – просто вид сделала, что бросила, что это и было его посвящение в ученики, да и испытание его возможностей, проверка его силы. Но тогда он этого не знал и испугался не на шутку.
Лес был густой и темный и казался мертвым. Ни шороха, ни звука – лишь зловещая тишина. «Пелагея – я – а! – кричал Дмитрий, в растерянности перебегая от одной огромной густой ели к другой, то и дело спотыкаясь о кочки. – Пелагея! Где ты?!»
А потом он внезапно успокоился, поняв, что кричать бесполезно. Он заблудился, и она не откликнется, и искать его не будет. А успокоившись, метаться перестал, и присел на кочку у дерева. И вдруг понял, ощутил: лес – не мертвый. Он живой. И вовсе не враждебный. Лес смотрит на него живыми глазами. И хочет ему помочь.
Где – то над ухом защебетала птичка. «Будь здоров! Будь здоров!» – почудилось Дмитрию в этом щебете, и он невольно улыбнулся: «Лучше бы подсказала, как мне отсюда выбраться!». «За мной! За мной!» – вдруг защебетала птичка, словно откликнувшись на его просьбу. И с веселым этим щебетом вдруг упорхнула куда – то, в просвет между деревьями. Дмитрий, вскочив, бросился в том же направлении. И тут деревья расступились, и перед ним предстала поляна, освещенная солнцем. Он даже засмеялся над своим недавним страхом – вот глупый, решил, что в сплошной лесной чащобе заплутал, а здесь поляна рядом, и лес расступился. На поляне еще не отцвели последние осенние цветы, и местами еще зеленела трава. Травинки качали пушистыми колосками то тут, то там, вот кивнули головой белые и розовые шапочки тысячелистника, шевельнулись высокие сухие заросли борщевика… Среди полного безветрия вдруг словно волна прошла по поляне, и в этой волне снова ему зов почудился: «Сюда, сюда!» Осторожно ступил он на поляну, сначала нерешительно, потом все более уверенно зашагал по ней, будто кто – то незримый ему путь указывал. А когда дошел до края поляны, только в лесок вошел – уже не густой, не темный еловый, а березовый, прозрачный – как снова деревья расступились, и местность показалась ему знакомой. Вот тропинка… Конечно, этой тропинкой они сюда и шли вместе с Пелагеей! Уже весело и беспечно, насвистывая себе под нос, зашагал он по тропинке, и вскоре показался глухой Пелагеин забор, а Дмитрий твердо решил, что пройдет мимо этого забора, домой отправится изведанной уже дорогой, ведь Пелагея бросила его в лесу, а значит, отказалась от него…
Но Пелагея прямо перед ним как из – под земли выросла. За руку схватила, повела к калитке. Он пытался вырваться, да не тут – то было, Пелагея только крепче сжала неожиданно сильную ладонь. Во двор привела и указала на крыльцо: «Садись». Сама рядом села и заглянула в глаза – строго так и серьезно, и сказала торжественно: «Ты урок прошел. Дар у тебя есть. Не ошиблась я, взяв тебя в ученики. А ты напугался, небось?» «Нет!» – он упрямо мотнул головой. «Напугался, вижу… – старуха первый раз улыбнулась, и улыбка ее оказалась на удивление светлой, не вяжущейся с ее строгими, мечущими молнии глазами. – Да недолго страх твой длился, верно? Потому что ты токи природы почувствовал. Голос леса услышал. И голос этот вывел тебя, верно?» «Верно… – удивленно ответил Дмитрий, гадая, как старуха могла узнать, что именно с ним происходило в лесу. – А что за токи природы такие?» – глаза его вдруг загорелись от предчувствия тайны, которую предстоит раскрыть. «Узнаешь со временем, – Пелагея продолжала улыбаться. – Учить тебя буду. Обучу всему, что сама знаю. Но вижу: ты дальше меня пойдешь. Большой Дар дан тебе, большая сила. Но и спрос с тебя большой будет».
На следующий день Пелагея вновь повела Дмитрия в лес. «Не боись, не брошу, – усмехнулась, зовя его в дорогу. – А брошу, так сам выйдешь. Теперь знаешь – тебе это по силам…»
Задачу Пелагея поставила перед ним, казалось, непосильную: найти на поляне лечебные травы. И не лишь бы какие, а те, которые и осенней порой силы свои целительные еще не потеряли. «Как это я их найду? – воспротивился было Дмитрий. – Я травам не обучен, никогда не видел, как их ищут…» «А чутье твое на что? – хитро прищурилась Пелагея. – Токи природы хочешь узнать? Вот и попроси растения, авось и подскажут…»
Вот и пошел Дмитрий по поляне, чувствуя, как пристально смотрит Пелагея ему в спину, снова будто испытывая его. Шел он от травинки к травинке, от цветочка к цветочку, но пока они ничего ему не говорили. Молчала поляна… И вдруг вспомнил Дмитрий тетку Любу, вылеченную Пелагеей. Вспомнил, как была она больная, еле ноги носила, и как молодой и здоровой снова стала. «Как? Как это произошло? – сам собой застучал в мозгу вопрос. – Какими лекарствами она ее лечила?» И вдруг – в ногах словно легкость какая – то появилась, и они сами понесли его по поляне, вперед, вперед, дальше… Да! Вот оно. Перед ним был маленький кустик. Ничем не примечательные с виду листочки, уже тронутые осенней желтизной. И ягоды – мелкие, черненькие. Странно, но кустик показался Дмитрию живым. Он протянул к нему руку – и тот час же отдернул: ее обдало незримой упругой волной, и словно иголочки пробежали по ладони. «Вот! – закричал он радостно, оборотившись в сторону, где стояла Пелагея. И, поддавшись внезапному озарению, добавил: «Ты этой травкой тетку Любу вылечила!» И такой восторг он испытал вдруг от своего открытия, что начал подпрыгивать на месте, вскидывая руки над головой, и выкрикивая что – то нечленораздельно – радостное…
Пелагея кивала головой, улыбалась одобрительно: «Дите, как есть дите… Но дите толковое. Знать, заслужила, старуха, на старости лет радость такую…»
Однако Дмитрию она этой своей улыбки не показывала. Нечего баловать, а то возгордится еще… Правда, в глубине души она знала – не возгордится. Не было этого в их роду никогда. Да и вообще – то редко встречался порок этот. Разве что у злодеев, да и кто их в последний раз видел то, злодеев этих? Мир теперь добр, спокоен, напоен мудростью и любовью. И именно поэтому, наверное, могли и стали рождаться в нем такие самородки, как ее ученик.
Но бабка Пелагея была стара. А потому помнила она те времена, когда зла в их мире было больше… Много больше… И именно сейчас почему – то вспомнились ей те времена. Ученик ее бежал, весело подпрыгивая, рядом, а она все вспоминала и вспоминала… И что это воспоминания на нее нахлынули?…
… Ей не было еще и пятнадцати зим, когда разбойники напали на их дом. Было их много, очень много здоровенных мужиков. Бородатые все, со свирепыми лицами, безумными глазами – очень страшными они ей тогда показались. В дом ворвались ночью, когда все спали – двери их хлипкие с петель снять ничего не стоило. Странно, правда, было то, что ни отец, ни мать не почувствовали приближения опасности. И лишь потом, когда все закончилось, стало ясно, почему так случилось – у главаря этой ватаги нашли древний оберег ночных духов. Очень сильный. Вот заговоренная на него черная ворожба и помешала родителям Пелагеи вовремя ощутить напасть. А в тот момент, когда бандиты ворвались в светелку, отец успел лишь вскочить с полатей и, заслонив собой мать и дочь, принять неравный бой. Отобрав у первого же напавшего короткий меч, отец успел положить троих разбойников, прежде чем их главарь, у которого отец выбил из рук меч, извернувшись, предательски вонзил ему в спину засапожный нож – по самую рукоять. Упал отец замертво, а Пелагея, которой мать приказала спрятаться, ни жива, ни мертва, притаилась за печкой, на всю жизнь запомнив материнские глаза – гневные, бесстрашные, яростные, они были устремлены прямо на разбойника. В этот момент снаружи чем – то тяжелым ударили в окно и, выбив раму, через него в дом полез еще один нападавший. И мать тоже вступила в схватку. Она была хорошим бойцом и одной из сильнейших ведуний селенья. И еще двое бандитов – тот, кто пытался пробраться через окно и главарь, упали замертво. А в следующий момент мать Пелагеи лицом к лицу столкнулась еще с одним. И не успев уклониться от его меча, вошедшего ей в живот, она в последний миг своей жизни посмотрела тому прямо в глаза. Разбойник не выдержал этого взгляда, схватился за сердце и замертво упал на пол вместе с матерью. На всю жизнь запомнила Пелагея, как встретили смерть ее родители – ни мольбы о пощаде, ни крика о помощи не вырвалось из их груди. Умерли достойно. И гордо – как и жили.
А она тогда, в беспамятстве от ужаса, воспользовавшись замешательством нападавших, прыгнула к окну, выскочила на улицу и стремглав бросилась прочь от избы, в черную бездонную ночь. Но головорезы ее нагнали. Нагнали – и хотели надругаться. Она отбивалась со всей яростью, на какую была способна – дед по материнской линии Родомир тогда уже обучал внучку не только магическим навыкам, но и некоторым приемам боя – но силы были слишком не равны… Тем более, что рассвирепевшие бандиты пустили в ход дубинки и плети. И, распяв ее на земле, уже приготовились насиловать… От этого и верной смерти потом ее спасло тогда лишь то, что все село на шум поднялось, да и мать, видимо, успела мыслью своей дотянуться до своего отца. И тот – великан с косой саженью в плечах, с развевающейся седой бородищей и молниями в глазах – возник на поляне неожиданно для разбойников. С верным своим посохом в руках. В считанные мгновения до смерти пришиб четверых, а остальные деру дали, и больше их никогда в этих краях не видели… Но Пелагея боя деда не видела – потеряла сознание.
Она тогда месяц в жару и в бреду пролежала. Без нее и маму с отцом хоронили. Дед Родомир ее лечил и выхаживал, кружившуюся над ее постелью смерть отгонял. И отступила смерть. Но сколько же еще пришлось провозиться с ней деду, чтобы душу ее израненную воскресить! Сколько раз просыпалась она в холодном поту и слезах от ночных кошмаров, сколько раз казалось ей, что сердце разорвется, не выдержит боли! И ведь все смогла преодолеть, всю боль, весь страх, вес ужас потери и страха из груди выжечь! Годы на это ушли, долгие годы. И все же победила она. Победила черную мглу, что в ее душе в ту страшную ночь поселилась. Не впустила в душу ожесточение и злобу. Сохранила, спасла душу – засияла снова душа как ясно солнышко. Но уже другим светом – не тем, юным и беззаботным – а мудрым, всезнающим и почти всесильным. Способным одолеть любое зло и любую беду.
Другая это стала Пелагея. Совсем другая. Словно родилась заново. И заново жить начала. А заодно и в обучении у нее появилась даже не жажда знаний, а какая – то свирепость в овладении ими.
… – Бабушка, бабушка, ты о чем задумалась?…
Мальчонка, беззаботный и веселый, рядом скакал. Она и не заметила, как до дому дошли.
– Ни о чем, милок. Так, о своем, о старушечьем, – ответила, а сама подумала: «Надо бы мальчонке испытание устроить. Такое, чтобы душу укрепило. Чтобы научился черные тени из души своей гнать, если они там появятся…»
Тогда о случившейся той ночью трагедии молва пошла от деревни к деревне, от одного рода к другому. И собрались сильнейшие ведуны и воины самых известных родов. И создали трудом тяжким и ценой буквально своих жизней, поскольку тратили на это энергию жизней своих, новый магический ритуал – на изгнание всякого зла с их земли. И провели его, отдав высшим силам души всех участвовавших в нем сильнейших воинов и ведунов из каждого рода. Такова была цена. Но результат проведения этого очистительного ритуала того стоил! По сей день духи тех славных пращуров не давали злым силам распространяться по свету. И чахло зло на корню, потому что не находило оно больше в душах людских благодатной почвы для своего произрастания… Ведь от чего оно, зло, в душе зарождается? От того, что придавлена душа, унижена и обижена. Тот, кто не смог в самом себе черные тени зла победить – тот это зло дальше, в мир, понесет. И начнется круговорот зла в мире. Будет каждый пытаться с чужим злом при помощи своего зла бороться. А зло от этого будет лишь жиреть и множиться… Проведшие же ритуал роды изменили этот порядок вещей, вернув на свои земли устройство мира, заведенное Творцом в самом Начале Времен.
При этом не остались эти роды людские беззащитными перед лицом тех окрестных и порубежных племен, которые еще носили в себе отклонения от заповедей Творца Миров – те, кто пытался напасть на земли, на которых действовал проведенный ритуал, словно лишались удачи и начинали с ними происходить разные несчастные случаи. Да и принявшие добротолюбие роды стали рожать гораздо больше сильных бойцов и магов, в исполнении которых воинские искусства и волшба достигли невиданного ранее расцвета. Правда, претерпев огромные изменения, по сути и духу и превратившись в искусства сугубо защитные. И победить бойцов и магов, родившихся и выросших в родах, проведших тот ритуал, с тех пор никто не мог, сколько не пытались. Словно они воплощали в себе на момент поединков силы самого Творца. А увидев это и то, как стали жить и процветать отринувшие зло роды, стали и другие племена постепенно проводить у себя подобный ритуал, благо не скрывали ничего те, кто создал и осуществил его первыми. И все больше земель и народов отрицало зло. Но ростки зла нет – нет, да и вспыхивали еще иногда в душах. И встречались еще кое – где и разбойники, и воры, и обманщики. Но постепенно все меньше их становилось, и все реже занимались этим люди от природной злобы да ухарства, а лишь по лени да недомыслию своему не желая жить честным трудом. Но постепенно и это сходило на нет. Да уж, какое счастье, что те рода, первыми создавшие тот очистительный ритуал, остановили тогда круговорот зла в их мире…
Всего этого Дмитрий тогда, конечно, не знал – того, о чем вспоминала и мыслила в тот момент Пелагея. Но он очень хорошо запомнил, что было дальше. Едва вошли они на двор, как она, слегка коснувшись его затылка – будто подзатыльник хотела дать, да передумала, и вместо звонкой затрещины лишь погладила его по волосам, – сказала твердым и не терпящим возражения тоном:
–
Вот что, Дмитрий. Уходи – ка ты отсюда. Уходи и не возвращайся. Мал ты еще, уроки от меня получать. Вернешься, когда сама позову. А может, и не позову. Ступай.
И резко толкнула его в затылок, выставляя за калитку, а сама, повернувшись к нему спиной, быстрым решительным шагом, не оборачиваясь, направилась к дому. И напрасно кричал он ей вслед: «Бабушка, бабушка, постой! Почему ты меня гонишь?» Так и не обернулась она и ни слова не сказала.
В полном ошеломлении, не понимая, чем прогневил суровую бабку, понуро побрел он тогда к дому. Что он скажет дома? Как объяснит свое возвращение? Что бабка прогнала его, отказав в праве быть ее учеником? Усомнившись в его способностях и силе? Да, прогнала, как приблудного котенка… Вышвырнула с крыльца. За что?! Чем он провинился?!
И горькая обида поднялась тогда в его душе. Не было этой обиды, ни когда она поначалу гнала его прочь от дома, ни когда бросила одного в лесу. А сейчас чернота этой обиды заливала душу и ослепляла взор.
Он и не заметил, как сбился с пути. В бурелом попал, в непролазные дебри. Пробирался сквозь сухие ветви напролом, руки и лицо в кровь исцарапал. Теперь на смену обиде гнев поднимался в его душе. Хотелось все крушить, ломать вокруг себя. Назло всем. Бабке безумной назло. И несправедливой своей судьбе.
А когда обессилевший, в разодранной одежде и с окровавленным лицом, он упал на землю среди поваленных сухих деревьев, в душе уже была только тупая пустота. Ни гнева, ни обиды не осталось. Но и сама жизнь как будто тоже ушла. Мертвая пустота и полная апатия, и больше ничего.
И тогда он собрал последние силы – и встал. И сказал про себя: «Врешь, бабка. Не сломаешь ты меня. Я ведь все равно не сдамся. Я все равно лекарем стану. Гони меня, если тебе так хочется. Я и без тебя все науки лекарские освою. И сильным стану все равно, и людям помогать научусь. И буду добрее тебя».
Пустота из души ушла сразу же. Снова душа силой и спокойствием наполнилась. Ноги легко вывели его на дорогу к дому.
Мать так и застыла, увидев его окровавленное лицо. Но охать и причитать не стала, спросила только: