Константин Викторович Рыбинский
Terra Alien. Чужая Земля
Нож
Жарким июльским полднем Ренат Черемисов семнадцати лет от роду вышел из Канта в Люксембург с сумкой из дешёвого голубого кожзаменителя на четверть заполненной пачками ассигнаций в аккуратных банковских упаковках.
Ни Люксембург, ни Кант не должны обмануть читателя: прусский философ и Арденны во всех смыслах бесконечно далеки от здешних мест, где начинаются предгорья Тянь-Шаня; где до сих пор есть селения, почти не поменявшие образ жизни за последние несколько сотен лет. Они их даже не заметили: всё так же курится сладковатый банный дымок над крытыми войлоком белыми юртами, варится пахучая баранина, бренчит комуз, да тянет заунывную бесконечную песнь о Манасе старый беззубый акын в мятом колпаке. «Кант» на местном наречии означает «сахар», а Люксембург – село, названное в честь известной некогда революционерки, в которое постепенно переходят окраины Канта, если двигаться по улице Ленина, начинающейся в столице и не заканчивающейся никогда. Единственное, что роднит это киргизское захолустье с Европой – обрусевшая немецкая диаспора, составлявшая некогда большинство, а теперь отбывшая, в основной массе, на историческую родину.
Как меняются ощущения и пейзаж после таких уточнений! Вместо сочной балтийской зелени и тенистых лип, нас окружает теперь дрожащий маревом перегретый воздух над плавящимся асфальтом, рассыпающаяся в серую пыль иссушенная земля, прикрытая хрустящей под ногами выгоревшей травой, и высокие южные тополя, почти не спасающие от жестокого непобедимого солнца, замершего в зените великого синего неба без малейшего облачка. На юге горизонт взламывают сизые горные пики в снежных шапках, но их вид только усиливает жажду, навевая картины искрящихся ручьёв, несущих в долину воду со вкусом льдинки.
За полгода до того, как Ренат ступил на раскалённый асфальт улицы Ленина, огромная страна, созданная кремлёвским мечтателем, раскрошилась армейской галетой под кирзовым сапогом истории. Народы, населявшие Союз, обрели волю, независимость и прочее, но как быть дальше, что со всем этим делать не понимал никто. Некоторое время жизнь катилась по инерции, словно отцепившийся вагон ушедшего в светлое будущее поезда. Между тем, деньги остались те же, с тем же Лениным, откуда они теперь берутся в Киргизии совершенно не ясно, но то, что их не хватает – очевидно.
– Граждане, денег нет! – с каким-то тоскливым отчаянием крикнула обливающаяся потом операционист, и закрыла окошко сберкассы картонкой с изображением римского центуриона, у ног которого лежал, навострив треугольные уши огромный пёс.
Очередь загалдела:
– Как нет? Как это нет?
– А куда делись?
– Минуточку, но это ведь наши деньги! Мы оставили их на хранение!
– Безобразие!
– Вот, не нравились вам коммунисты!
– Да причём здесь коммунисты?
Ренат, стоявший последним, повысил голос, насколько позволяла скромность семнадцатилетнего:
– А если я положить на счёт хочу? Можно?
Муха ударилась о стекло, с жужжанием вылетела через решётку распахнутой форточки. Работницы сберкассы оторвались от бумаг, очередь развернулась к нему красными лицами. Операционист расцвела, убирая картонку:
– Так что же вы в конце стоите? Пожалуйте в кассу! Проходите!
Ренат гордо миновал притихшую очередь. Он выкладывал на белый крашеный прилавок одну за другой хрустящие бумажки благородного бежевого и красно-фиолетового оттенков, не видя, как загораются в глазах вкладчиков огни уже угасших надежд. Получив первую в своей жизни сберегательную книжку, страшно довольный юноша вышел вон. В сберкассе тут же поднялся гвалт, который перекрывал поставленный тенор заведующей: «Не больше пятиста в одни руки!»
Всю глубину своей ошибки Ренат осознал, когда через неделю попытался снять двести рублей.
– Денег нет, мальчик! – отрезала кассир. – Денег нет совсем, – добавила она, и зевнула, прикрыв красный рот ладошкой.
Всё повторилось назавтра, и через пару дней, и снова, и опять.
– Женщины, у меня самолёт в воскресенье! – взмолился Ренат дрожащим голосом, мысленно благодаря детское увлечение театром.
«Мальчик мой, мой малыш, в этот час ты не спишь,» – тихонько плакало радио над столом заведующей.
Вся Киргизия в это время сидела на чемоданах. Немцы уезжали в Германию, русские – в Россию, киргизы в горных аулах готовились занимать их место, скупать за бесценок аккуратные домики с ухоженными клумбами.
Клумбы гибли первыми. Затем игрушечные европейские домики превращались в сакли. Появлялись у ворот чумазые дети.
В этих условиях проявлялась редкая для белых расовая солидарность.
Оглядев русоголового Рената, который получил имя в честь знаменитого советского футболиста, белокурые работницы сберкассы переглянулись, старшая кивнула и посоветовала прийти в четверг после обеда.
Когда Ренат подошёл к назначенному времени, банк оказался свободен от посетителей. Пока приветливая, уже знакомая кассир отсчитывала деньги, он изучал плакат, предостерегающий от хранения наличности дома. Предостерегал подозрительного вида субъект с тонкими смоляными усиками, хищным прищуром брачного афериста, в белом шарфе, обмотанном вокруг крепкой загорелой шеи черноморца. «Граждане, храните деньги в сберегательной кассе»! – призывал он, плотоядно улыбаясь.
«Ну, да», – подумал Ренат, – «Уж вы сохраните, как же»!
– Считай и прячь скорее, – операционист выложила перед ним стопку банковских пачек с купюрами разного достоинства, перетянутых крест-накрест бело-красной бумажной лентой.
Ренат даже не подозревал, какую бурную и совершенно бескорыстную деятельность развил дружный маленький коллектив кантского отделения для получения из самого Бишкека требуемой суммы. Фраза «мальчик в воскресенье улетает домой» творила чудеса.
Ренат спустился по щербатым ступеням крыльца, прижимая к груди голубую спортивную сумку с деньгами и сберкнижкой, в которой стояла отметка о закрытии счёта.
Спасибо вам, добрые женщины!
Рустам, провожавший юношу волчьим взглядом от поржавевших ворот рынка, всю свою жизнь грабил и воровал, к сорока годам ничем больше толком не занимался, да и не умел ничего. Нехитрое ремесло своё начал постигать ещё в детстве, хотя и родился в обычной советской семье. Как-то его отцу, простому самаркандскому рабочему Акбаю Халилову по необычайному стечению обстоятельств родной профсоюз выделил для сына путёвку в санаторий на Чёрном море. Видимо, очередная разнарядка пришла по охвату трудящихся заботой советского государства.
С другой стороны континента, с такого далёкого Севера, что сыну жаркого Самарканда и не представить, приехал в Сочи русский мальчик Игорь. Игорь от скуки научил ребят какой-то мудрёной азартной игре с красивыми картинками и цветными деньгами, которые сам же искусно рисовал. На этой нехитрой основе он организовал товарно-денежный обмен, охвативший детское население санатория. Продавалось и покупалось всё: сосиски из столовой, яблоки, арбузы, главной же ценностью являлась жвачка – если товарищ мог обеспечить свои рисованные бумажки ею, они обладали высшей ликвидностью. Игорь мог. Его навещала бабушка и недостатка в продуктах он не знал. К Рустаму никто не ходил. Он попробовал рисовать дензнаки сам, но ребята их, почему-то не принимали. Долго ломать голову над законами экономики Рустам не стал. Вместе с товарищем-казахом он ловко обчищал холодильники на этажах, сбывал продукты Игорю, а уж его волшебные бумажки менял на что угодно.
Рустам быстро понял, что риск и удача приносят больше пользы, чем усердие и трудолюбие отца. Но удача – дама капризная: то любит, то плюнет, то снова поцелует. И попал сын уважаемого Акбая в заколдованный круг путешествий между рестораном и тюрьмой. Со временем ресторанов в его жизни становилось всё меньше, они становились всё плоше, пока их окончательно не заменили задрипанные гадюшники. Рустам обрюзг, постарел, осел в провинциальном Канте, куда его как-то занесла нелёгкая, где и перебивался с портвейна на воду.
Внутри зрел какой-то нарыв, который лопнул, когда он перебрал арагы, пропивая хабар домушника Фаруха:
– Ты пойми, всё зря! – кричал сквозь рыдания Рустам, путая русские и узбекские слова. – Всё зря, вся жизнь! Что я вижу? Ты – вор, я – вор, Манька – шалава…. На каком роду мне это всё написано? Разве Аллах хочет, чтобы я, Рустам Халилов, жил, как шакал?
Старый Фарух мог бы напомнить, что это не Аллах отправил сына передовика из Самарканда тащить чужое из холодильника, а жадность, но Всевышний наградил домушника мудрым и добрым сердцем. Фарух обнял товарища, похлопал ладонью по судорожно вздрагивающей спине:
– Не печалься, эфенди! Аллах всеблаг, он знает, как тебе помочь. Скоро ты встретишь на своём пути ангела. У него не будет крыльев, нимба, духовного света, но ты узнаешь его, и не сможешь жить дальше так, как привык.
Рустам рассмеялся, но слова старого Фаруха запомнил.
Сегодня в третьем часу пополудни Рустам, мучимый жестоким похмельем, увидел, как из дверей кантской сберкассы вышел какой-то шалопай со спортивной сумкой, и отправился по совершенно безлюдной улице в направлении Люксембурга.
– Ай, спасибо, дорогой! – шепнул непутёвый сын Акбая кому-то в небе, поднялся с травы, неслышно последовал за пареньком.
Палило нещадно. Ренат медленно прошёл мимо ржавых ворот городского рынка, откуда тянуло приторным ароматом подгнивших фруктов и табаком, мимо неряшливого буфета, у которого вяло переругивались какие-то клошары, и скоро остался один на улице Ленина. По правую руку шумело шоссе на Токмак, по левую тянулись ядовито-зелёные глухие заборы, скрывающие домишки и огороды жителей Канта. Сознание плавилось вместе с асфальтом, давление солнечного света ощущалось кожей. С рекламного плаката на столбе сурово глядели римские легионеры в сияющих доспехах. «Как они сражались на такой жаре?» – подумал Ренат, утирая пот тыльной стороной ладони.
– Постой, парень! – послышался сзади хриплый голос с характерным акцентом жителя Самарканда.
Ренат обернулся. Перед ним стоял дочерна загорелый невысокий узбек неопределённого возраста в пропылённых мешковатых штанах с заплатой и рубашке, давно потерявшей свой цвет. Кажется, он уже встречался Ренату у рынка.
– Дорогой, дай на опохмел! – скучным тоном попросил бродяга, глядя куда-то поверх головы паренька.
Ренат уже не раз слышал подобное, подавал редко:
– Извините, не при деньгах.
Узбек, должно быть, ждал такого ответа, посмотрел маслянистыми глазами, сказал:
– Тогда купи нож, – в его руке сама собой возникла раскладуха, блеснуло на солнце лезвие.
Ренат уже дня три подыскивал себе что-то подобное. Полезная вещь в одинокой жизни на краю Земли, да и вообще…. Только ничего толкового не попадалось.
– Сколько стоит? – приценился он.
– Сто рублей! – выпалил абрек.
Приличная сумма для тех времён и мест. Этому кинжалу красная цена – пятёрик, но Ренат совершенно не ориентировался в ценах. Честно говоря, он и в жизни ещё совершенно не ориентировался, только недавно упорхнув из родительского гнезда на край света.
– А хороший?
– Хороший, хороший, – ухмыльнулся бродяга. – Всё, что хочешь, прорежет.
– А можно посмотреть? – Ренат сделал шаг, и запросто забрал нож из грязной ладони.
Узбек стоял, как в лоб ударенный, бессмысленная улыбка застыла на губах. Ренат повертел ножик в руках, попробовал пальцем клинок. Острый. Обычный. Сложил, убрал в карман.
Даже в перегретом среднеазиатским солнцем девственном младенческом мозгу шевельнулся призрак догадки, что демонстрировать содержимое сумки здесь и сейчас – не стоит. Чуть расстегнув молнию, Ренат запустил руку, пошарил, и наугад, как в лото, вытащил пачку. Сто листов по рублю. Узбек взял деньги, как под гипнозом, хлопая глазами. Ренат развернулся, побрёл дальше. Сделав шага три-четыре услышал жалобное:
– Э, друг, погоди!
Бродяга так и стоял с пачкой денег в согнутой руке, с видом человека, которого только что обманули, предали, но как именно – не понятно. Он робко приблизился, вернул деньги, попросил:
– Отдай нож, уважаемый! Не могу продать. Брат подарил!
Ренат пожал плечами, протянул нож. Узбек поспешно спрятал его в карман, взмолился:
– Ну, дай хоть десять рублей – помираю!
Ренат разорвал упаковку, неумело отсчитал десять купюр.
Узбек схватил деньги, пробормотал «рахмат», почти бегом отправился назад в Кант, качая головой и воздевая руки.
Ренат бросил уже не полную пачку в сумку, продолжил путь. Уже когда проходил мимо двухэтажного кафе «Фройндшафт» с облупившимся фасадом, понял, что только что принял участие в самом глупом, постыдном и нелепом ограблении в истории человечества.
Ножик он купил на следующий день. За три рубля пятьдесят копеек.
А Рустама Фарух нашёл через неделю в старом саду на яблоне.
Отъезд
Решение уехать в Киргизию созрело постепенно, не было спонтанным, и предопределялось всем складом личности Рената. Его крайний максимализм окружающие списывали на издержки возраста, но юность лишь добавляла остроты и перца черте характера, что торчала из мальчика с детства, как куст репейника на подстриженном английском газоне: всегда сам, и всегда в крайностях. Отчасти, виной тому гены, а отчасти – та культура, что взрастила детей последнего советского десятилетия. В песнях Высоцкого, в фильмах о гордых мушкетёрах, о мужественных североамериканских индейцах во главе с Гойко Митичем, о бесстрашных солдатах бесконечных российских войн; даже в сказках – герои не мучились изматывающей достоевской рефлексией, их мир состоял из двух цветов, без полутонов. «Разберись, кто ты – трус, иль избранник судьбы, и попробуй на вкус настоящей борьбы» – хрипел бард, и ему верили.
Борьбой Ренат увлёкся рано и с удовольствием.
– Ренатик, иди сюда! – позвал отец, огромный, до самого потолка. Сам Ренатик в то время был только вполовину выше дивана.
– Стой так, я тебя приёмчику научу.
Отец показал ему заднюю подножку и бросок с упором в живот.
– Это самбо, сынок. Самооборона без оружия.
Мальчик всё запомнил в точности, чтобы потом с удовольствием отрабатывать приёмы на сверстниках.
В десять лет его отправили на всю весну в санаторий на берегу замёрзшей Северной Двины, где поили невкусной минеральной водой из недр архангельской земли, кормили таблетками и водили в городскую баню, напоминавшую Брестскую крепость после штурма. В санатории Ренат познакомился с дзюдоистом Вовой. Дзюдо против папиных приёмчиков оказалось эффективно, побороть Вову не удалось, несмотря на то, что соперник был на голову ниже.
– Это всё ерунда! – авторитетно заявил Вова, потирая ушибленный бок. – Борьба эта ничего не стоит по сравнению с карате! – он сделал неловкий мах ногой. – Один каратист ногами десять борцов побьёт. Веришь?
Ренат уже видел к этому времени советский фильм, в котором главный герой пробивал пальцем железный бак, колотил в одиночку толпу уголовников в среднеазиатской тюрьме, и возглавлял потом их же в ходе восстания.
– Верю, – пожал он плечами. – А что толку? Где учиться-то?
В те удивительные времена Страна Советов, в которой беззаботно жили ребята, внезапно запретила карате. За преподавание уважаемого в мире боевого искусства вполне можно было угодить на Колыму.
Вова обернулся по сторонам, прошептал:
– Поклянись никому ни слова!
– Могила! – Ренат сделал вид, что запирает рот на замок.
– Ну, гляди! – Вова погрозил кулаком, и тут же продолжил: – У моего отца есть две классных книжки: «Сто уроков самбо» и … «Сто уроков карате»! – он выпучил глаза.
– Врёшь! – изумился Ренат.
– На зуб спорим? – Вова щёлкнул ногтем по резцу. – Я матери напишу, она пришлёт!
Вова написал домой, как обещал. Но мама его, далёкая от ребяческих забав женщина, то ли побоялась, то ли просто перепутала книжки, но только через некоторое время от неё пришла бандероль с шерстяными носками и самоучителем по самбо. Ребята, конечно огорчились. Но книжка оказалась шикарной: с подробными инструкциями и иллюстрациями, на которых крепкие парни ловко выполняли подсечки, захваты, броски, замки и заломы.
– Слушай, книжка отличная! – сказал Ренат. – Давай попробуем по ней заниматься!
– Ну, давай, – нехотя согласился Вова, которому, по правде сказать, и дзюдо уже порядком надоело.
Ренат погрузился в изучение борьбы, изобретённой товарищем Харлампиевым в начале двадцатого века, с головой. Когда напарник ленился (а это случалось довольно часто) Ренат отрабатывал падения на голый пол, делал подножки ни в чём не повинным стульям, бросал через бедро матрасы. Административно-хозяйственная часть заметно нервничала, обеспокоенная сохранностью имущества. Младший медицинский персонал пытался мешать процессу. Но когда под руководством Рената во дворе санатория начала разминку группа из тридцати человек, главврач, наблюдая за юными самбистами из окна второго этажа, задумчиво заметил:
– Физкультура на свежем воздухе полезна больным детям, просидевшим весь март взаперти. Тем более, новое время – новые веяния. Инициатива снизу…. А борьба – не бокс. Чай, челюсти друг другу не переломают. Пускай занимаются.
И действительно, обошлось без травм.
К концу смены Ренат забарывал Вову во всех поединках.
Вернувшись из санатория, Ренат записался в секцию самбо.
Ветры перемен всё крепчали, в страну начали проникать боевики, в которых маленький китаец быстро и эффективно колотил руками и ногами здоровенных бугаёв с нехорошими намерениями и нездоровым образом жизни. Когда одноклассник, с которым обычно дурачились после школы, пригласил Рената в подпольную секцию карате, тот не колебался ни секунды.
Секция называлась «Каскадёры», но никакого отношения к киношным трюкам не имела. Невысокий щуплый тренер с красным носом требовал ритуальных поклонов залу, школе и себе, считал по-японски, учил необычным движениям. Атмосфера подполья прибавляла ребятам энтузиазма, даря ощущение исключительности, причастности к тайному знанию.
Вскоре запреты пали, и секции экзотических единоборств открылись повсеместно. Рената от строгой Японии повлекло к изощрённому Китаю.
Он быстро понял, что ушу не постичь под руководством водителей автобусов, закончивших ускоренные заочные курсы подготовки инструкторов хитроумных школ древнего Востока: отсутствие системы превращало Путь в физкультуру. Инструкторы старались изо всех сил, были искренны, но не знали чего-то важного, чего-то, что руками не пощупаешь, но без чего все усилия шли прахом.
То, что в мире есть «что-то ещё» Ренат познал довольно рано.
– Присядь быстро-быстро раз двадцать! – скомандовал белобрысый нескладный Никитка.
Никитке недавно исполнилось двенадцать, он жил в соседнем дворе, каждый день прибегал играть в футбол на площадку за синей голубятней.
Ренат присел двадцать пять раз на своих кузнечиковых ногах, запыхался, раскраснелся.
– Теперь встань к дереву, полностью выдохни и не вдыхай.
Ренат задержал дыхание, прижался спиной к истрескавшейся коре исполинского дуба, который заслонял кроной полнеба, и спасал детвору от немилосердного полуденного июльского солнца Среднего Поднепровья, где Ренат проводил лето. Никитка сложил худые ладони в замок, что было сил надавил Ренату на грудь, упираясь ногами в покрытую жухлым листом землю.
Ренат не осознал, не понял, когда и куда исчезли Никитка, житомирский двор, и весь знакомый вдоль и поперёк мир счастливого советского детства с бабушкиными блинчиками и вишнёвым вареньем. Со снами похожая история: вот ты ещё думаешь о мушкетёрах из толстой книжки в солидном тканевом переплёте с золотым обрезом, глазом моргнул – и уже крадёшься в зарослях мокрой кокколобы вдоль раскисшей дороги, вместе с другими охотниками, сжимая в руке каменный топор, а в ушах гремит голос Большого Змея….
Только что на грудь больно давили костлявые никиткины ладошки, на той стороне двора какая-то тётка истошно орала на ирода, что всю кровь из неё высосал – и сразу тишина, темнота, каких и представить до того было нельзя. Но вот темнота ожила, забродила, в самой её сердцевине зажглись сполохи, как в чёрном космосе над Белым морем в трескучий мороз, только не зелёные, а голубые; закружились холодными фиолетовыми узорами на теле невидимого Нага, танцующего гипнотический, гибельный, но не страшный танец. Поверх и вне этого колдовского узорочья проявилось лицо женщины, того же цвета и той же природы. Ренат никогда раньше не видел этого лица, он даже представить не мог, что красота может быть такой полной и окончательной. Хотелось остаться здесь навсегда, не было на свете причин существовать где-то ещё.
Но появилось что-то раздражающее, тормошащее, отчего волшебство начало таять.
Открыв глаза, Ренат увидел над собой перепуганного Никитку.
– Ты зачем меня разбудил? Сам же говорил: «усыплю, посмотришь мультики»! И что? Сам же и мешаешь. Дурак, что ли?
– Ага. Дурак. Сам ты дурак! Ты как стоял, так и хлобыстнулся на землю, как доска.
– И что? Мне стоя надо было вырубаться?
– Это ладно! Ты полежал чуть-чуть, а потом дёргаться начал страшно. Я думал, ты помираешь. Испугался, да. И ты испугался бы! Так ты ещё очухался не сразу, я тебя пять минут тряс, думал, за взрослыми бежать придётся.
– Ну и зря, мне хорошо было.
– И что ты там видел такого?
– Я видел … – Ренат никак не мог подобрать слов. Он закрыл глаза, снова увидел колдовской лабиринт, волшебное лицо, но не ясно, гадательно. – Я видел Фиолетовый Свет.
Забыть это происшествие Ренат не мог, как и объяснить его смысл. Сердце шептало, что важнее явившегося в странном видении в жизни мало что будет, а разум молчал. Так и остался в памяти Фиолетовый Свет чётким знаком, указывающим не понятно на что.
Через несколько лет, когда перед Ренатом открылись практики изменения сознания, выхода в астрал и медитации, у него проявились удивительные способности: то, что другим не давалось, ему само шло в руки. Тренер Александр Аркадьевич, обучавший его у-шу, говорил:
– Тебе, Ренат, многое дано. И ни ты, ни я не знаем, насколько многое.
Ренат сидел, закрыв глаза. Он медленно вдыхал и выдыхал воздух, успокаивая мысли. Вдох, выдох, вдох, выдох…. Только что под скрещенными по-турецки ногами зеленел вытертый узор паласа в комнате для тренировок, а теперь на его месте зияет такая пустота, что дух захватывает. Тысячи километров пустоты, а за ней, далеко-далеко – не видна, а только наверняка угадываема – поверхность Земли, этой своей стороной погружённой во тьму: здесь ночь, ночь древняя – без огней городов и сёл. Вверху, над головой – тоже черным-черно – там небо, мерцают звёзды. Это иная темнота, в ней ничего не угадывается. Мысль, посланная туда, летит со сверхсветовой скоростью детской мечты, но никуда не долетит, замёрзнет, превратится в мёртвый лёд невозвратной кометы, что обречена на вечное одиночество. Прямо, на уровне глаз играет африканскими цветами едва намечающегося восхода горизонт. Зрелище это завораживающе прекрасно, волшебно, потрясающе, величественно – на Земле не доступно такое, а здесь – пожалуйста.
Секунда, и снятой картой от тела отделяется двойник; сохраняя контакт темечком, медленно поднимается, пока не оказывается на голове вверх ногами. Но кто чей двойник? Тот, кто вверху, или наоборот? Сознание можно перемещать из одного в другого, и смотреть на мир его глазами. А можно одновременно? Запросто!
Тем временем, от загорающегося горизонта отделяются два шнура чистой энергии, белые, с фиолетовым отливом. Они медленно приближаются к висящим в пустоте телам, проникают в них у ног, плавно закручиваются в спирали вдоль позвоночника, ползут навстречу друг другу, пока не сливаются в ослепительный шар там, где двойники соприкасаются макушками. Он расширяется, поверхностью сферы проходя сквозь тела, выжигая ненужное, лишнее, вредное, пока не поглощает обоих Ренатов целиком. Это совершенная защита, неприступная цитадель – во всех мирах нет места безопаснее. Здесь хорошо. Но нужно возвращаться. Для этого приходится убирать двойника обратно в тело, заново выстраивать вокруг тесную комнату на месте необъятной Вселенной. Старые вылинявшие бежевые обои, вытертый зелёный палас, снежный вечер за давно не мытыми зарешеченными окнами. Привычный скучный мир остался таким же, каким был, но всё существо звенит обновлённой лёгкостью и чистотой.
Александр Аркадьевич не ограничивался преподаванием ударов и красивых поз. Он щедро делился всем, что находил сам: медитации, тайцзицюань, ментальные путешествия сознания. Ему удалось объединить мир единоборства и мир духовных прозрений. Ренат стал бывать в гостях у тренера, познакомился с его женой, детьми. Ему нравились эксперименты наставника, он с удовольствием читал странные книги, но постепенно разочаровывался спортивным чань-цюань, больше похожим на гимнастический танец. Его влекло к традиционному боевому у-шу, которым Александр Аркадьевич не владел, да и не стремился. Мордобитие его совершенно не привлекало.
В провинции мир Ищущих тесен, все друг друга знают.
– Хочешь познакомиться с учеником боевой школы? – спросил после одной из тренировок Александр Аркадьевич.
– Конечно! – загорелись глаза Рената.
– Ну, что с тобой поделаешь?! Давай, съездим на выходных в соседний посёлок. Там живёт Николай Борисович, ученик мастера Ежена из Киргизии.
Так Ренат стал учеником Школы, с головой погрузился в изнурительные боевые тренировки.
В том, что рождён для Пути, он не сомневался.
Средняя школа и уроки отодвинулись на переферию за полной ненужностью для будущего. Кроме того, максимализм требовал сжигать все мосты в это будущее, которые могли вести к мещанскому счастью и обычной судьбе какого-нибудь русского инженера на оборонном заводе.
– Ренатик, родненький, – умоляла его мать со слезами в голосе. – Не бросай школу, пожалуйста! Ведь десять лет псу под хвост! Труда-то сколько! Хоть какой-нибудь аттестат получи.
– Хорошо, – согласился Ренат, и аттестат о среднем образовании, хотя и не без труда, получил.
К этому времени тренировки в общей сложности стали занимать до восьми часов в день. Утром и вечером Ренат гасил ударами рук огонь свечи и постигал упругость воды. Кулаки и пятки закалились, стали выдерживать удар о стены. Движения оттачивались до совершенства, росли сила и скорость, а медитации ковали дух.
Скоро тренировок под началом ученика Ежена Ренату уже не хватало. Ему хотелось получать знания напрямую, без посредников. «Надо ехать к Учителю» – решил Ренат.
Николай Борисович отговаривал:
– Ты пойми, там, в Киргизии всё не так просто. Учитель – очень занятой человек: у него семья, бизнес…. Я уверен, что мне, приезжающему раз в полгода, он рад больше, и уделяет времени щедрее, чем ребятам, что живут рядом. Может раньше, когда он ещё жил в Ивановке, было иначе, а сейчас – не то. Если уж так хочется, езди как я. Знания получаешь там, а отрабатываешь дома.
С высоты лет тренер был прав, но юность не знает мудрости. Может быть, только поэтому человечество до сих пор существует.
Надо ехать.
Сколько слёз пролила бедная мама, оплакивая глупое упрямство безрассудного недоросля! Сколько бессонных ночей провела она, глядя в равнодушный потолок, и представляя всевозможные ужасы и злоключения, поджидающие Рената на чужбине!
Отец отнёсся ко всему философски. Он ещё продолжал по инерции жить в уже не существующей огромной стране, где все народы, её населяющие, улыбаются друг другу с огромных плакатов. К тому же, он сам родился в Северном Казахстане, часто там бывал, не видел в Средней Азии ничего страшного. А у-шу?
– Ну, что ж, – говорил отец родственникам. – В городе секций боевых искусств открылось видимо-невидимо. И везде нужны инструкторы. Профессия не хуже других. Прокормит как-нибудь. К тому же, Ренат не пьёт, не курит, не наркоманит и не шляется, занимается спортом с утра до вечера. Пусть пробует себя. Какие его годы!
Чтобы не клянчить деньги на билет, Ренат устроился работать дворником в больничный комплекс. Красил скамейки, косил траву на обширной территории. Работать оказалось значительно проще, чем он себе представлял. В сущности, он делал то, что ему нравилось, а ему ещё и деньги за это платили. Из всего он устраивал тренировку. Простая побелка садовой клумбы превращалась в отработку низких стоек и кистевых блоков, а подстригание кустов акации – в динамическое упражнение, укреплявшее мышцы и связки плечевого пояса. И в итоге – аванс и зарплата. Красота!
Приближалось время отъезда. Ренат ходил по городу, и прощался с ним навсегда: возвращения план не предусматривал. Особой ностальгии не ощущалось. Ренат знал здесь всё вдоль и поперёк, но ничто не связывало его с этими местами, кроме трогательных детских воспоминаний. Вот тут он катался на трёхколёсном велосипеде, а вооон там котёнка гладил. Суровый северный город занимался своими серьёзными делами, крепил ядерный щит страны, увеличивая мощь подводного флота. Люди зарабатывали деньги, покупали дачи, автомобили. Городу не было никакого дела до таких незначительных мелочей, как духовный поиск, Дао, трансцендентный Путь и прочая чепуха, которую невозможно повесить на стену, как дорогой ковёр, что удалось урвать по блату. Конечно, среди двухсот пятидесяти тысяч горожан Ренат знал нескольких энтузиастов, ищущих «что-то большее», но в общей массе они терялись без остатка. Словом, город его не держал. Наедине с собой Ренат часто повторял потрясшие его строки из фильма о Филиппе Трауме:
– Это не мой город, не моя страна, не моё время.
С детства Ренат стоял чуть в стороне, поодаль от всех. Его не избегали, наоборот, он имел весомый авторитет в детском мире, который, в случае надобности, не раздумывая, подкреплял кулаками. Но ему быстро становилось скучно со сверстниками, а они его забавы не разделяли. Ренат любил песни бардов, умные фильмы, книги, интеллектуальные игры, которые придумывал сам. Это не выглядело модно и престижно. Одноклассники курили на верандах детских садов, пробовали портвейн, слушали поп-музыку. На Рената это всё нагоняло тоску; он пробовал пару раз «потусоваться», и страшно жалел потом потерянного времени. Как только он нашёл для себя у-шу, контакт с обычным миром потерялся окончательно.
Но чем ближе становился день отъезда, тем чаще Ренат пугался своей решимости. Совсем одному отправиться на край Земли за тем, что и потрогать нельзя. «Правильно ли я делаю? – мучили его сомнения. – Все поступают в институты и училища, готовят себе место в обществе. А я?» Ночами не спалось. Да ещё мама:
– Ренатик, не уезжай!
Всё сердце надорвала своей болью. И боль эту причинял ей, которую любил сильнее всех в мире, он сам.
Ренат обнимал её, шептал в ухо:
– Ну, мама! Не переживай ты так! Мне обязательно надо туда ехать.
А сам думал: «Точно надо? Может быть, прав Николай Борисович, и можно учиться там, а жить здесь»?
