Константин Ушинский
Рассказы и сказки (сборник)
1824–1870
К. Д. Ушинский
Нет в нашей стране человека, который не знал бы сказок про курочку рябу, про колобка, про братца Иванушку с сестрицей Аленушкой, не читал бы рассказа «Четыре желания», не повторял бы лукавую прибаутку про лентяя Тита: «Тит, иди молотить». – «Брюхо болит». – «Тит, иди кисель есть». – «А где моя большая ложка?»
Все эти и многие другие, так же хорошо известные всем сказки, рассказы и прибаутки одни сочинил, другие пересказал Константин Дмитриевич Ушинский.
Константин Дмитриевич Ушинский родился сто восемьдесят лет назад, в 1824 году.
Детство он провел на Украине, в маленьком городке Новгород-Северске и учился в тамошней гимназии.
Гимназия, вспоминал Ушинский, помещалась в старом, ветхом здании, похожем больше на сарай, чем на школу. «Окна в старых рамах дрожали, подгнившие полы, залитые чернилами и стоптанные гвоздями каблуков, скрипели и прыгали; расколовшиеся двери притворялись плохо, длинные старые скамьи, совершенно утратившие свою первоначальную окраску, были изрезаны и исписаны многими поколениями гимназистов. Чего-чего только не было на этих скамьях! И ящички самой замысловатой работы, и прехитрые, многосложные каналы для спуска чернил, и угловатые человеческие фигурки – солдатики, генералы на лошадях, портреты учителей; и бесчисленные изречения, бесчисленные обрывки уроков, записанных учеником, не понадеявшимся на свою память, клеточки для игры в скубки, состоящей в том, что гимназист, успевший поставить три креста сряду, драл немилосердно своего партнера за чуб… В низших классах бывало до того душно, что какой-нибудь новенький учитель, еще не привыкший к нашей гимназической атмосфере, долго морщился и отплевывался, прежде чем начинал свой урок».
Но директор гимназии И. Ф. Тимковский – писатель и историк, добрый и образованный человек, сумел воспитать в гимназистах уважение к знанию, к науке, и те гимназисты, которые хорошо учились, пользовались среди товарищей большим уважением.
После гимназии Ушинский учился в Московском университете. А окончив университет, сам стал учителем.
Сначала он работал в Ярославле, потом его назначили преподавать русскую словесность – так тогда в школах назывались уроки русского языка и литературы – в Гатчинский сиротский институт, в котором жили и учились дети-сироты.
Когда Ушинский начал преподавать в Гатчинском институте, он обнаружил, что его ученики и ученицы очень плохо знают все предметы.
То же самое он увидел и в Смольном институте благородных девиц, куда его перевели потом и где воспитывались дочери дворян. Девочки были уверены, что булки растут на деревьях, а когда однажды им задали написать сочинение «Восход солнца», они даже не смогли объяснить, почему солнце восходит и заходит.
Но хуже всего было то, что они считали ученье мукой мученической и наказанием.
И так во всех школах.
Ушинский очень любил детей и очень им сочувствовал: учиться им действительно было трудно. Учебники, по которым они учились, были скучные и непонятные, и ребятам, чтобы не получить плохой отметки, приходилось затверживать их наизусть.
И вот Константин Дмитриевич Ушинский решил написать такой учебник, по которому детям учиться было бы легко и интересно. А когда ученье не мученье, тогда ученик и занимается, и учится успешнее.
И Ушинский составил два таких учебника для начальной школы. Они назывались «Родное слово» и «Детский мир».
«Родное слово» и «Детский мир» были совсем не похожи на прежние скучные учебники. В них было все понятно и очень интересно. Уж их-то начнешь читать и не оторвешься: хочется скорее узнать, про что написано на следующей странице.
В свои книги Ушинский поместил сказки – некоторые из них он слышал в детстве и теперь пересказал, а некоторые придумал сам.
Он сочинил рассказы о том, что близко детям, что окружает их в повседневной жизни, – о животных и птицах, о явлениях природы, о самих детях, об их занятиях и играх.
Он рассказал ребятам про то, что хлеб, который они едят, одежда, которую они носят, дом, в котором живут, – все это дело рук людей, и поэтому самый нужный, самый уважаемый человек в обществе – труженик: крестьянин, ремесленник, рабочий.
Вместе со своим другом – молодым учителем Модзалевским Константин Дмитриевич сложил стихотворения-песенки, которые так легко запоминались. Они тоже вошли в его книги.
Среди этих песенок была и вот эта:
Дети, в школу собирайтесь!
Петушок пропел давно!
Попроворней одевайтесь!
Смотрит солнышко в окно.
Книги Ушинского открывали детям большие и маленькие тайны огромного мира, в котором они только начинали жить и в котором так много было незнакомого, непонятного и таинственного.
А главное – они открывали самую большую тайну: в чем радость и счастье человека. Из рассказов и сказок Ушинского всем было ясно, что счастливым бывает только добрый, честный и трудолюбивый человек.
В первый раз книги Ушинского «Родное слово» и «Детский мир» были напечатаны около двухсот лет тому назад. По ним учились многие поколения: не только наши бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки, но и прапрабабушки и прапрадедушки.
И нынешние школьники читают и любят сказки Константина Дмитриевича Ушинского.
Можно с уверенностью сказать, что эти рассказы и сказки будут читать и любить еще много-много новых поколений, потому что всегда у людей будут в почете труд, знание, честность и доброта.
Вл. Муравьев
Дети в роще
Дети в роще
Двое детей, брат и сестра, отправились в школу. Они должны были проходить мимо прекрасной, тенистой рощи. На дороге было жарко и пыльно, а в роще прохладно и весело.
– Знаешь ли что? – сказал брат сестре. – В школу мы еще успеем. В школе теперь душно и скучно, а в роще должно быть очень весело. Послушай, как кричат там птички; а белок-то, белок сколько прыгает по веткам! Не пойти ли нам туда, сестра?
Сестре понравилось предложение брата. Дети бросили азбуки в траву, взялись за руки и скрылись между зелеными кустами, под кудрявыми березами. В роще точно было весело и шумно. Птички перепархивали беспрестанно, пели и кричали; белки прыгали по веткам; насекомые суетились в траве.
Прежде всего дети увидели золотого жучка.
– Поиграй-ка с нами, – сказали дети жучку.
– С удовольствием бы, – отвечал жук, – но у меня нет времени: я должен добыть себе обед.
– Поиграй с нами, – сказали дети желтой, мохнатой пчеле.
– Некогда мне играть с вами, – отвечала пчелка, – мне нужно собирать мед.
– А ты не поиграешь ли с нами? – спросили дети у муравья.
Но муравью некогда было их слушать: он тащил соломинку втрое больше себя и спешил строить свое хитрое жилье.
Дети обратились было к белке, предлагая ей также поиграть с ними, но белка махнула пушистым хвостом и отвечала, что она должна запастись орехами на зиму. Голубь сказал: «Строю гнездо для своих маленьких деток». Серенький зайчик бежал к ручью умыть свою мордочку. Белому цветку земляники также некогда было заниматься детьми: он пользовался прекрасной погодой и спешил приготовить к сроку свою сочную, вкусную ягоду.
Детям стало скучно, что все заняты своим делом и никто не хочет играть с ними. Они подбежали к ручью. Журча по камням, пробегал ручей через рощу.
– Тебе уж, верно, нечего делать, – сказали ему дети. – Поиграй же с нами.
– Как! Мне нечего делать? – прожурчал сердито ручей. – Ах вы, ленивые дети! Посмотрите на меня: я работаю и днем и ночью и не знаю ни минуты покоя. Разве не я пою людей и животных? Кто же, кроме меня, моет белье, вертит мельничные колеса, носит лодки и тушит пожары? О, у меня столько работы, что голова идет кругом, – прибавил ручей и принялся журчать по камням.
Детям стало еще скучнее, и они подумали, что им лучше было бы пойти сначала в школу, а потом уж, идучи из школы, зайти в рощу. Но в это самое время мальчик приметил на зеленой ветке крошечную, красивую малиновку. Она сидела, казалось, очень спокойно и от нечего делать насвистывала превеселую песенку.
– Эй ты, веселый запевало! – закричал малиновке мальчик. – Тебе-то уж, кажется, ровно нечего делать: поиграй же с нами.
– Как? – просвистала обиженная малиновка. – Мне нечего делать? Да разве я целый день не ловила мошек, чтобы накормить моих малюток! Я так устала, что не могу поднять крыльев; да и теперь убаюкиваю песенкой моих милых деток. А вы что делали сегодня, маленькие ленивцы? В школу не пошли, ничего не выучили, бегаете по роще да еще мешаете другим дело делать. Идите-ка лучше, куда вас послали, и помните, что только тому приятно отдохнуть и поиграть, кто поработал и сделал все, что обязан был сделать.
Детям стало стыдно; они пошли в школу и хотя пришли поздно, но учились прилежно.
Дедушка
Сильно одряхлел дедушка. Плохо он видел, плохо слышал; руки и ноги у него дрожали от старости: несет ложку ко рту и суп расплескивает.
Не понравилось это сыну и невестке: перестали они отца с собой за стол сажать, запрятали его за печь и стали кормить из глиняной чашки. Задрожали руки у старика, чашка упала и разбилась. Пуще прежнего разозлились сын и невестка: стали они кормить отца из старой деревянной миски.
У старикова сына был свой маленький сынок. Сидит раз мальчик на полу и складывает что-то из щепочек.
– Что ты делаешь, дитятко? – спросила у него мать.
– Коробочку, – отвечает дитя. – Вот как вы с тятенькой состаритесь, я и буду вас из деревянной коробочки кормить.
Переглянулись отец с матерью и покраснели. Полно с тех пор старика за печь прятать, из деревянной чашки кормить.
Подсади на печь дедушку, тебя внуки подсадят.
Уважай старика: сам будешь стар.
Играющие собаки
Володя стоял у окна и смотрел на улицу, где грелась на солнышке большая собака, Полкан.
К Полкану подбежал маленький Мопс и стал на него кидаться и лаять; хватал его зубами за огромные лапы, за морду и, казалось, очень надоедал большой и угрюмой собаке.
– Погоди-ка, вот она тебе задаст! – сказал Володя. – Проучит она тебя.
Но Мопс не переставал играть, а Полкан смотрел на него очень благосклонно.
– Видишь ли, – сказал Володе отец, – Полкан добрее тебя. Когда с тобою начнут играть твои маленькие братья и сестры, то непременно дело кончится тем, что ты их приколотишь. Полкан же знает, что большому и сильному стыдно обижать маленьких и слабых.
Паук
Мальчик пошел со своим отцом в виноградник. Там увидал он пчелу, запутавшуюся в паутину. Паук уже готовился вонзить свои ядовитые зубы в тело бедного насекомого, но мальчик разорвал сети хищника и освободил пчелу.
– Ты очень мало ценишь искусство этого насекомого, разрывая его хитрую сеть, – сказал отец мальчику. – Разве ты не видишь, как правильно и красиво переплетены эти тонкие ниточки?
– Я думаю, – отвечал мальчик, – что паук так искусно плетет свою сеть для того, чтобы ловить в нее и потом убивать других насекомых, а пчелка собирает мед и воск. Вот почему я освободил пчелку и разрушил хитрое тканье паука.
Отцу понравилось суждение мальчика.
– Правда твоя, – сказал он сыну, – но, может быть, ты поступил с пауком не совсем справедливо. Развешивая свою ткань по ветвям винограда, он защищает зреющие кисти от мух и ос и истребляет вредных насекомых.
– Делает ли он это для того, – спросил мальчик, – чтобы сберечь для нас виноград, или для того, чтобы самому поживиться и мухами?
– Конечно, – отвечал отец, – ему нет дела до нашего винограда.
– В таком случае, – отвечал мальчик, – добро, которое делает паук, не может быть вменено ему в заслугу.
– Правда твоя, – отвечал отец. – Мы должны благодарить за это природу, которая и вредных созданий умеет заставить делать добро и приносить пользу.
– Но скажите, батюшка, – продолжал мальчик, – почему паук в одиночку ткет свою паутину, тогда как пчелы целым обществом делают свои соты?
– Потому, – отвечал отец, – что только добрая цель может прочно соединять многих, союз злых разрушается сам собою.
Гуси
Вася увидел вереницу диких гусей, которые неслись высоко в воздухе.
Вася. Могут ли так же летать наши домашние утки?
Отец. Нет.
Вася. Кто же кормит диких гусей?
Отец. Они сами отыскивают себе пищу.
Вася. А зимою?
Отец. Как только наступает зима, дикие гуси улетают от нас в теплые страны, а весною возвращаются снова.
Вася. Но почему же домашние гуси не могут летать так же хорошо и почему не улетают они от нас на зиму в теплые страны?
Отец. Потому, что домашние животные потеряли уже отчасти прежнюю ловкость и силу и чувства у них не так тонки, как у диких.
Вася. Но почему это случилось с ними?
Отец. Потому, что люди об них заботятся и отучили их пользоваться их собственными силами. Из этого ты видишь, что и люди должны стараться делать сами для себя все, что только могут. Те дети, которые полагаются на услуги других и не приучаются сами делать для себя все, что только могут, никогда не будут сильными, умными и ловкими людьми.
Вася. Нет, теперь я буду стараться сам все для себя делать, а не то, пожалуй, и со мной может сделаться то же, что с домашними гусями, которые разучились летать.
Ученый медведь
– Дети! Дети! – кричала няня. – Идите медведя смотреть.
Выбежали дети на крыльцо, а там уже много народу собралось. Нижегородский мужик, с большим колом в руках, держит на цепи медведя, а мальчик приготовился в барабан бить.
– А ну-ка, Миша, – говорит нижегородец, дергая медведя цепью, – встань, подымись, с боку на бок перевались, честным господам поклонись и молодкам покажись.
Заревел медведь, нехотя поднялся на задние лапы, с ноги на ногу переваливается, направо, налево раскланивается.
– А ну-ка, Мишенька, – продолжает нижегородец, – покажи, как малые ребятишки горох воруют: где сухо – на брюхе; а мокренько – на коленочках.
И пополз Мишка: на брюхо припадает, лапой загребает, будто горох дергает.
– А ну-ка, Мишенька, покажи, как бабы на работу идут.
Идет медведь, нейдет; назад оглядывается, лапой за ухом скребет.
Несколько раз медведь показывал досаду, ревел, не хотел вставать; но железное кольцо цепи, продетое в губу, и кол в руках хозяина заставляли бедного зверя повиноваться. Когда медведь переделал все свои штуки, нижегородец сказал:
– А ну-ка, Миша, теперича с ноги на ногу перевались, честным господам поклонись, да не ленись, да пониже поклонись! Потешь господ и за шапку берись: хлеб положат, так съешь, а деньги, так ко мне вернись.
И пошел медведь, с шапкой в передних лапах, обходить зрителей. Дети положили гривенник; но им было жаль бедного Миши: из губы, продетой кольцом, сочилась кровь.
Трусливый Ваня
Замесила мать Вани тесто в квашне и поставила на печь киснуть, а сама ушла к соседке.
В сумерках пришел Ваня домой, окликнул – никого в избе нет. Вот и хотел он огоньку вздуть, как слышит: кто-то на печи пыхтит. «Видно, домовой!» – подумал Ванюша, затрясся от страху, выпустил из рук лучину – да бежать. Впотьмах наступил Ваня на кочергу, а она его по лбу!
– Ай-ай, батюшки, помогите! Помогите! – завопил Ваня и хотел было вон из избы. На ту беду разулся у него лапоть, и Ванюша прихлопнул дверью оборку от лаптя: растянулся в сенях и вопит благим матом: – Ай, батюшки! Ай, соседушки! Помогите! Отымите! Держит меня домовой!
Прибежали соседи, подняли Ванюшу ни жива, ни мертва; а как узнали, в чем дело, то стали над ним смеяться. Долго потом все дразнили Ванюшу и расспрашивали его: как это он испугался теста в квашне, кочерги в углу, лаптя на своей ноге?
Любопытство
Павлуша (с любопытством). Что это там у тебя в переднике, Лиза?
Лиза. А тебе это очень нужно знать?
Павлуша (шутя). Покажи же, а не то я насильно посмотрю.
Лиза. Ничего там нет.
Павлуша. Неправда: ты что-то прячешь от меня. Покажи, пожалуйста, покажи.
Лиза. Не тронь: может быть, это подарок тебе к Новому году.
Павлуша. Как? Что? Подарок к Новому году? Покажи же, душечка сестрица, покажи, что там такое (хочет вырвать передник из рук сестры, но Лиза не дает). Скажи, по крайней мере, что это такое? Верно, кошелек? Не правда ли, кошелек?
Лиза. Зачем тебе кошелек; разве я тебе не вывязывала кошелька?
Павлуша. Что ж бы это было такое? Ах, знаю: ты связала мне шарфик.
Лиза. У тебя два шарфика. На что же тебе третий?
Павлуша. Как ты меня мучишь, сестрица! Какая ты скрытная!
Лиза. Какой ты любопытный!
Павлуша. Знаю, знаю. Это, верно, батюшка купил мне что-нибудь к Новому году, какая-нибудь игрушка?
Лиза. Может быть, батюшка и купил тебе что-нибудь, но ты знаешь, как он не любит, чтобы угадывали заранее его подарки.
Павлуша. Да я ему не скажу и в Новый год притворюсь, как будто ничего не знаю.
Лиза. Я и не знала, что ты умеешь так притворяться. Покажи же, как ты это сделаешь.
Павлуша. Уж сделаю как-нибудь, но помоги мне, пожалуйста, отгадать, что там у тебя такое. Что-нибудь из царства растительного?
Лиза. Нет.
Павлуша. Из царства животного?
Лиза. Нет.
Павлуша. Из царства минерального?
Лиза. Нет.
Павлуша. Теперь же я тебя поймал: конечно, нет в твоем переднике чего-нибудь из царства духов.
Лиза. Конечно нет! (Опускает со смехом передник и показывает, что в руках у нее ничего нет.) К какому царству принадлежит ничто?
Павлуша. Ах ты плутовка! Зачем же ты так таинственно закрывала руки передником, как будто бы у тебя бог знает что такое?
Лиза. Мне просто было холодно без перчаток; а ты сам себя наказал своим любопытством.
Павлуша. Хорошо, хорошо, но, знаешь ли, что я скажу тебе, Лиза! В другой раз ты меня так не проведешь.
Поездка из столицы в деревню
Столица и ее окрестности
Володя и Лиза во всю свою жизнь ни разу не выезжали из Петербурга. Можно себе представить, как они обрадовались, когда отец сказал им, что они на целое лето поедут в деревню за 600 верст.
В день, назначенный для отъезда, к крыльцу подъехал укладистый тарантас[1], запряженный тройкою почтовых лошадей. Укладка продолжалась часа полтора, так что только к вечеру маленькая семья уселась в экипаж, и колеса его запрыгали по каменной мостовой.
Улицы через две тарантас выехал на набережную Невы и поехал по длинному каменному мосту с чугунными перилами, сделанными точно из кружев. На широкой, величественной реке мелькали сотни лодок, летели один за другим дымящиеся пароходы, а вдали, как лес, стояли бесчисленные мачты стройных кораблей. Великолепная гранитная набережная, уставленная дворцами, величественные церкви, обширные красивые площади, широкие, богатые, шумные улицы, чудесные памятники – все это дети видели уже часто, и все это им было не в диковинку.
За мостом тарантас поехал по одной из лучших улиц столицы. Сплошные ряды громадных каменных домов подымались высокими стенами по обеим сторонам. Тысячи раззолоченных вывесок пестрели на домах. За огромными зеркальными окнами великолепных магазинов и богатых лавок были выставлены и разложены самые разнообразные товары. Здесь было все, что угодно: золотые и серебряные вещи, чудные изделия из дорогих каменьев, роскошные материи для платьев, шитые костюмы, картины, статуэтки, книги, часы, игрушки, конфеты и пирожные, редкие дорогие фрукты, заманчиво разложенная зелень… Но у крыльца одного из таких магазинов дети заметили бедняка в лохмотьях, который робко посматривал вокруг, не подаст ли ему кто-нибудь гроша; а этот грош нужен был ему для куска хлеба, одежды и найма квартиры где-нибудь в подвале этих роскошных домов.
Блестящие экипажи с грохотом неслись по мостовой; разряженные толпы народа двигались по тротуарам; беспрестанно попадались навстречу конные и пешие отряды солдат, оружие которых сверкало на солнце. Но Володе и Лизе хотелось поскорее за город, в леса, в поля, в деревню. Часа через полтора тарантас выехал за заставу и поехал по шоссе – гладкому, прямому, как стрела, с каменными мостиками, с каменными верстовыми столбами. По обеим сторонам его стояли красивенькие дачи с маленькими запыленными садиками. Шуму и толкотни здесь было меньше, чем где-нибудь на Невском, но все еще очень и очень много.
Навстречу нашим путешественникам беспрестанно попадались: то громадные почтовые кареты с разодетыми кондукторами впереди, которые то и дело трубили в медные рожки, то блестящие городские экипажи, то длинные, тяжело нагруженные товарами обозы, даже городские, легковые извозчики с номерами на затылках. Все эти предметы были очень хорошо знакомы детям и мало напоминали собою деревню. Они даже плохо слышали колокольчик, который болтался под дугою, а нарядный ямщик, сидевший у них на козлах, походил более на кучера, чем иной бедный петербургский извозчик. Близость огромного, многолюдного города слышна и видна была еще повсюду.
Начинало вечереть. Дети проснулись сегодня чуть ли не в три часа утра, провозились за укладкой целый день, а потому глаза их слипались, головки клонились на подушки, которых было довольно в тарантасе. Скоро наши маленькие путешественники заснули и спали долго и крепко, как спят только усталые дети на вольном воздухе, под открытым небом, при небольшой, убаюкивающей качке экипажа, под усыпительные звуки почтового колокольчика. Короткая петербургская ночь была светла, и тарантас быстро удалялся от Петербурга.
Солнце уже было высоко, и тарантас успел уехать более ста верст, когда Володя и Лиза проснулись. Разоспавшиеся дети насилу могли вспомнить, что с ними делается, где они и что это за колокольчик звенит перед ними. Но едва только мелькнула у них мысль, что они в дороге, на пути в деревню, едут на почтовой тройке, и притом еще с колокольчиком, как сна будто и не бывало! Весело и бодро вскочили они и с любопытством стали осматриваться кругом.
Твердое, каменистое шоссе уже исчезло. Экипаж тихо катился по мягкой, простой почтовой дороге, и почтовый колокольчик звонко побрякивал в чистом утреннем воздухе. Ямщику понадобилось поправить упряжь пристяжных лошадей: он остановил тройку и слез с козел. Прежде всего поразила детей глубокая тишина, царствовавшая в полях. Только где-то, высоко, пел невидимый жаворонок. Серебряные трели его вольной песни звонко раздавались в прозрачном, чистом воздухе, наполненном благоуханиями полей. По обеим сторонам дороги, по волнистым холмам, подымались полосы разноцветных нив, то покрытых зеленеющими хлебами, то черных, отдыхающих под паром. На горизонте, где небо сходится с землею, тянулась синяя зубчатая полоса далекого леса. В лощине между двумя длинными холмами виднелись соломенные крыши большого села, разбросанного на скате. Позолоченный крест сельской церкви ярко горел на солнце. С другой стороны дороги можно было заметить вдали небольшую деревню, в которой не было церкви.
Дети молчали: новость и прелесть сельской картины глубоко на них подействовали.
Минут через двадцать тарантас застучал по деревянному, довольно ветхому мосту, построенному через глубокий овраг. На дне оврага, в высокой траве, сверкала маленькая речка. За мостом вскоре начался густой, темный лес. Громадные, вековые сосны протягивали над дорогой свои длинные, красноватые, смолистые сучья с колючими, всегда зелеными ветвями. Колеса тарантаса врезались в песок, и лошади пошли шагом.
Лес был большей частью сосновый, но кое-где виднелись пирамидальные ели с своими стройно расположенными сучьями, выгнутыми книзу, как крыши китайских домиков. Там и сям белели стройные березы с кудрявыми, ярко-зелеными верхушками, трепетали вечно дрожащие листочки осины. Внутри леса, между деревьями, царствовали тень, прохлада и тишина. По временам густой лес прерывался полянами. На опушках таких полян, покрытых свежей травой, береза, осина, небольшие елки и тонкий, гибкий орешник, перемешиваясь, составляли красивые группы. В высокой, сочной траве видно было много цветов, а кое-где блестели, как коралл, ярко-красные ягодки вызревшей земляники. Кукушка отзывалась где-то далеко в глуши леса; по временам раздавался звонкий, резкий крик иволги.
Высокий лес тянулся верст на пять, и дети не могли им налюбоваться. Но лошадям трудно было тащить тарантас по глубокому сыпучему песку, и, кроме того, бедных животных беспокоили овода. Наконец лес стал редеть, и вместо больших сосен показались кустарники. Опушка леса продолжалась еще с полверсты; потом колеса экипажа застучали по более твердому грунту. Опять по обеим сторонам дороги пошли бесконечные поля, расстилающиеся по холмам до самого горизонта.
Через полчаса ямщик сильно погнал лошадей и остановился у небольшого домика. У крыльца стояла толпа ямщиков с медными бляхами на шляпах, две или три телеги и тройка только что воротившихся лошадей. Это была станция. Володя обратил внимание на большой полосатый столб, на котором было крупными буквами написано: «От С. – Петербурга версты».
Деревня, уездный и губернский город[2]
Меняя лошадей на станциях, останавливаясь только напиться чаю и поесть, ночуя в экипаже, потому что погода во всю дорогу стояла прекрасная, ехали наши путешественники два дня или, лучше сказать, двое суток, потому что ехали день и ночь, уезжая в сутки верст по двести и более. Много они проехали маленьких деревень. В иных всего-то было 10 и 15 домов, низеньких, пошатнувшихся набок, с почерневшими бревенчатыми стенами, с полусгнившими соломенными крышами. Много проехали они и больших сел, где иногда попадались прекрасные каменные церкви, несколько домов почище других и две-три маленькие грязные лавчонки, в которых деготь и баранки, пряники и колеса продавались вместе. Эти лавочки были беднее товаром, меньше и грязнее на вид самой жалкой из овощных лавок столицы.
Наши путешественники проехали также три уездных города и даже один губернский. Губернский город походил еще на город. По главным улицам его была каменная мостовая, кое-где попадались огромные каменные дома; но между ними не много было таких, к каким дети привыкли в столице. Только один губернаторский дом да новые присутственные места[3], высокий, прекрасный собор и несколько старинных церквей могли бы, как казалось детям, стоять без стыда и на петербургских улицах. Но гостиный двор, посреди огромной, пустой площади, показался им и мал, и беден, и грязен. Тут были, правда, два-три магазина, но какое сравнение с петербургскими магазинами! Было десятка два вывесок; но какое сравнение с петербургскими вывесками! Народу и экипажей на улицах несравненно меньше.
Уездные города были еще меньше и беднее губернского: три-четыре немощеные улицы, обставленные низенькими деревянными домиками, длинные, иногда полуразвалившиеся заборы; огороды и сады посреди города; деревянные столбики вместо тротуаров, коровы и свиньи, бродящие по улицам; пустота, тишина, отсутствие движения! Только пять или шесть каменных домов; площадь, на которой помещались десятка два лавок; каменные присутственные места, выкрашенные когда-то желтой охрой; пять-шесть полуистертых вывесок сапожников и портных; вывешенный на палке крендель булочника да изредка городские дрожки доказывали, что это не деревня, а город.
На третий день пути Александр Сергеевич очень рано поутру, когда солнце только что встало, разбудил разоспавшихся в тарантасе детей, говоря, что нужно выйти из экипажа и идти пешком. Дети встали, дрожа от свежести утреннего воздуха, и начали с любопытством осматриваться вокруг. Тарантас стоял на берегу реки, к которой круто спускалась дорога. На реке моста не было, но с той стороны реки два перевозчика в синих рубахах гнали к берегу на шестах небольшой, довольно ветхий паром. На этом берегу столпилось в ожидании парома множество крестьян и крестьянок, пешком и в телегах, и возов до десяти с различной кладью. Возы были нагружены сеном, соломой, мешками с мукой, горшками, кирпичом, дровами; на иных телегах мычали телята и бараны или визжали поросята, у других были привязаны сзади крестьянские лошаденки, быки и коровы. Крестьяне и крестьянки, укрывшись тулупами и рогожами, сидели и лежали на телегах и просто на земле, хотя трава была покрыта серебристой росою. За плечами крестьянок висели корзины с яйцами, в руках были кадочки с маслом, иные держали кур, гусей, пучки луку, рыбу в судках и раков в корзинках, наполненных крапивой.
Александр Сергеевич узнал от крестьян, что они отправляются на торг в уездный город, который был виден на противоположном крутом и высоком берегу реки. Володя видел, какие товары крестьяне везли в город, но ему захотелось узнать, что они будут покупать там. С этим вопросом он обратился к седому старику, который, накрывшись тулупом, сидел на своей телеге, терпеливо дожидаясь перевоза. Старик с трудом понял, о чем его спрашивал Володя, но, понявши, усмехнулся и ласково отвечал:
– Что нам нужно в городе? Как что? Да вот, маленький барин, мне нужно купить соли, а соли в деревне не достанешь; нужен мне и топор, – мой совсем иступился; нужно еще две косы, – уж косовица подходит. Жене куплю в городе ситцевый платок, а детям по прянику. Ведь у нас в деревне, кроме черного хлеба, луку, молока да яиц, ничего не найдешь. Кто может, едет купить себе сапоги, а другому нужна шляпа, кушак или рукавицы. Вот зятьку моему понадобились стекла, замок к двери и петли; он, вишь, строит себе избу, а стекол-то у нас в деревне не делают и слесарей нет; гвоздей тоже, чай, захватит, потому что и гвоздей у нас не найдешь. А там-от-ко стоит моя сноха с петухом и с корзиной яиц, ей нужно кумачу[4] на кичку[5], ситцу на сарафан, иголки, чай, все вышли, а может, купит она железный ковш для воды или пару серпов. Да мало ли чего кому нужно! У нас же в деревне, почитай, ничего нету. Что есть, то, как видишь, и везем продавать. Всем же нам, барин, кроме того, нужны деньги…
Весело было переезжать широкую реку на пароме. По всей реке тянулись барки, нагруженные товаром, и медленно двигались по течению длинные неуклюжие плоты. На другом берегу с горы спускался длинный обоз. По всему было видно, что это было место бойкое, торговое, где сходились судоходная река и большая проезжая дорога. На высоком и крутом берегу был живописно раскинут небольшой, но промышленный город; красные, зеленые и серые крыши его пестрели посреди зеленеющих садов, позолоченные кресты и главы церквей весело играли на солнышке.
Просёлочная дорога
На четвертый день пути наши путники должны были переменить почтовых лошадей на долгих и свернуть с большой почтовой дороги на проселочную.
На проселочной дороге картина несколько изменилась, да и ехать было гораздо беспокойнее. Колеса широкого тарантаса не попадали в глубокие колеи, прорезанные узкими крестьянскими телегами. Тарантас ехал как-то боком, и тряска увеличилась. Но дети не обращали на нее большого внимания: так занимало их все, что они видели. По обеим сторонам дороги стояла высокая, густая рожь. Она уже отцвела, налилась и начинала желтеть. Золотистыми, колеблющимися волнами разливалась она по обе стороны на необозримое пространство. Во ржи синело такое множество васильков, что дети, выйдя из экипажа, мигом нарвали два огромных пучка. Скоро два венка, сплетенные искусными ручками Лизы, свежие, синие и блестящие, перевитые с колосьями ржи, украсили русые головки детей.
