Константин Батюшков Опыты в стихах и прозе. Часть 2. Стихи
К Н<иките>
Как я люблю, товарищ мой, Весны роскошной появленье И в первый раз над муравой Веселых жаворонков пенье: Но слаще мне среди полей Увидеть первые биваки И ждать беспечно у огней С рассветом дня кровавой драки. Какое счастье, рыцарь мой! Узреть с нагорныя вершины Необозримый наших строй На яркой зелени долины! Как сладко слышать у шатра Вечерней пушки гул далекой И погрузиться до утра Под теплой буркой в сон глубокой. Когда по утренним росам Коней раздастся первый топот И ружей протяженный грохот Пробудит эхо по горам, — Как весело перед строями Летать на ухарском коне И с первыми в дыму, в огне, Ударить с криком за врагами! Как весело внимать: «Стрелки, Вперед! Сюда, донцы! Гусары! Сюда, летучие полки, Башкирцы, горцы и татары!» Свисти теперь, жужжи свинец! Летайте ядры и картечи! Что вы для них? для сих сердец, Природой вскормленных для сечи? Колонны сдвинулись, как лес. И вот… о зрелище прекрасно! Идут – безмолвие ужасно! Идут – ружье наперевес; Идут… ура! и все сломили, Рассеяли и разгромили: Ура! Ура! – и где же враг?.. Бежит, а мы, в его домах, О, радость храбрых! киверами Вино некупленное пьем И под победными громами «Хвалите господа» поем!.. Но ты трепещешь, юный воин, Склонясь на сабли рукоять: Твой дух встревожен, беспокоен; Он рвется лавры пожинать: С Суворовым он вечно бродит В полях кровавыя войны, И в вялом мире не находит Отрадной сердцу тишины. Спокойся: с первыми громами К знаменам славы полетишь; Но там, о, горе, не узришь Меня, как прежде, под шатрами! Забытый шумною молвой, Сердец мучительницей милой, Я сплю, как труженик унылой, Не оживляемый хвалой.
Эпиграммы, надписи и пр<очее>
I
Всегдашний гость, мучитель мой, О, Балдус! долго ль мне зевать, дремать с тобой? Будь крошечку умней, или – дай жить в покое! Когда жестокий рок сведет тебя со мной — Я не один и нас не двое.
II
Как трудно Бибрису со славою ужиться! Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться!
III
Памфил забавен за столом, Хоть часто и назло рассудку: Веселостью обязан он желудку, А памяти – умом.
IV Совет эпическому стихотворцу
Какое хочешь имя дай Твоей поэме полудикой: Петр длинный, Петр большой, но только Петр Великой — Ее не называй.
V Мадригал новой Сафе
Ты Сафо, я Фаон; об этом и не спорю: Но к моему ты горю, Пути не знаешь к морю.
VI Надпись к портрету Н. Н.
И телом и душой ты на Амура схожа: Коварна, и умна, и столько же пригожа.
VII К цветам нашего Горация
Ни вьюги, ни морозы Цветов твоих не истребят. Бог лиры, бог любви и музы мне твердят: В саду Горация не увядают розы.
VIII Надпись к портрету Жуковского
Под знаменем Москвы, пред падшею столицей, Он храбрым гимны пел, как пламенный Тиртей; В дни мира, новый Грей, Пленяет нас задумчивой цевницей.
IX Надпись к портрету графа Эммануила Сен-При
От родины его отторгнула судьбина; Но Лилиям отцов он всюду верен был: И в нашем стане воскресил Баярда древний дух и доблесть Дюгесклина.
X Надпись на гробе пастушки
Подруги милые! в беспечности игривой Под плясовой напев вы резвитесь в лугах. И я, как вы, жила в Аркадии счастливой; И я, на утре дней, в сих рощах и лугах, Минутны радости вкусила: Любовь в мечтах златых мне счастие сулила; Но что ж досталось мне в прекрасных сих местах? Могила!
XI Мадригал Мелине, которая называла себя Нимфою
Ты Нимфа, Ио; нет сомненья! Но только… после превращенья!
XII На книгу под названием «Смесь»
По чести, это смесь: Тут проза, и стихи, и авторская спесь.
Странствователь и домосед
Объехав свет кругом, Спокойный домосед, перед моим камином Сижу и думаю о том, Как трудно быть своих привычек властелином; Как трудно век дожить на родине своей Тому, кто в юности из края в край носился, Все видел, все узнал – и что ж? из-за морей Ни лучше, ни умней Под кров домашний воротился: Поклонник суетным мечтам, Он осужден искать… чего – не знает сам! О страннике таком скажу я повесть вам. Два брата, Филалет и Клит, смиренно жили В предместий Афин под кровлею одной; В довольстве? Не скажу, но с бодрою душой Встречали день и ночь спокойно проводили, Затем что по трудах всегда приятен сон. Вдруг умер дядя их, афинский Гарпагон, И братья-бедняки – о радость! – получили Не помню сколько мин монеты золотой Да кучу серебра: сосуды и амфоры Отделки мастерской. — Наследственным добром свои насытя взоры, Такие завели друг с другом разговоры: «Как думаешь своей казной расположить? — Клит спрашивал у брата, — А я так дом хочу купить И в нем тихохонько с женою век прожить Под сенью отчего Пената. Землицы уголок не будет лишний нам: От детства я любил ходить за виноградом, Возиться знаю с стадом И детям я мой плуг в наследство передам; А ты как думаешь?» – «О! я с тобой несходен; Я пресмыкаться не способен В толпе граждан простых И с помощью наследства Для дальних замыслов моих, Благодаря богам, теперь имею средства!» — «Чего же хочешь ты?» – «Я?., славен быть хочу». – «Но чем?» – «Как чем? – умом, делами, И красноречьем, и стихами, И мало ль чем еще? Я в Мемфис полечу Делиться мудростью с жрецами: Зачем сей создан мир? Кто правит им и как? Где кончится земля? Где гордый Нил родится? Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак, Зачем горящий Феб все к западу стремится? Какое счастье, милый брат! Я буду в мудрости соперник Пифагора! — В Афинах обо мне тогда заговорят. В Афинах? – что сказал! – от Нила до Босфора Прославится твой брат, твой верный Филалет! Какое счастье! десять лет Я стану есть траву и нем как рыба буду; Но красноречья дар, конечно, не забуду. Ты знаешь, я всегда красноречив бывал И площадь нашу посещал Не даром. Не стану я моим превозноситься даром, Как наш Алкивиад, оратор слабых жен, Или надутый Демосфен, Кичася в пурпуре пред царскими послами. Нет! нет! я каждого полезными речами На площади градской намерен просвещать. Ты сам, оставя плуг, придешь меня внимать, С народом шумные восторги разделяя, И слезы радости под мантией скрывая, Красноречивейшим из греков называть, Ты обоймешь меня дрожащею рукою, Когда… поверишь ли? Гликерия сама На площади с толпою Меня провозгласит оракулом ума, Ума и, может быть, любезности… конечно, Любезностью сердечной Я буду нравиться и в сорок лет еще. Тогда афиняне забудут Демосфена. И Кратеса в плаще, И бочку шута Диогена, Которую, смотри… он катит мимо нас!» «Прощай же, братец, в добрый час! Счастливого пути к премудрости желаю, — Клит молвил краснобаю. — Я вижу, нам тебя ничем не удержать!» — Вздохнул, пожал плечьми и к городу опять Пошел – домашний быт и домик снаряжать. — А Филалет? – К Пирею, Чтоб судно тирское застать И в Мемфис полететь с румяною зарею. Признаться, он вздохнул, начавши Одиссею… Но кто не пожалел об отческой земле, Надолго расставаясь с нею? Семь дней на корабле, Зевая, Проказник наш сидел И на море глядел, От скуки сам с собой вполголос рассуждая: «Да где ж Тритоны все? где стаи Нереид? Где скрылися они с толпой Океанид? Я ни одной не вижу в море!» И не увидел их. Но ветер свежий вскоре В Египет странника принес; Уже он в Мемфисе, в обители чудес; Уже в святилище премудрости вступает, Как мумия сидит среди бород седых И десять дней зевает За поученьем их О жертвах каменной Изиде, Об Аписе-быке иль грозном Озириде, О псах Анубиса, о чесноке святом, Усердно славимом на Ниле, О кровожадном крокодиле И… о коте большом!.. «Какие глупости! какое заблужденье! Клянуся Поллуксом! нет слушать боле сил!» Грек молвил, потеряв и важность и терпенье, С скамьи как бешеный вскочил И псу священному – о, ужас! – наступил На божескую лапу… Скорее в руки посох, шляпу, Скорей из Мемфиса бежать От гнева старцев разъяренных, От крокодилов, псов и луковиц священных, И между греков просвещенных Любезной мудрости искать. На первом корабле он полетел в Кротону. В Кротоне бьет челом смиренно Агатону, Мудрейшему из мудрецов, Жестокому врагу и мяса и бобов (Их в гневе Пифагор, его учитель славный, Проклятьем страшным поразил, Затем что у него желудок неисправный Бобов и мяса не варил). «Ты мудрости ко мне, мой сын, пришел учиться? — У грека старец вопросил С усмешкой хитрою. – Итак, прошу садиться И слушать пенье Сфер: ты слышишь?» – «Ничего!» «А видишь ли в девятом мире Духов, летающих в эфире?» «И менее того!» «Увидишь, попостись ты года три, четыре, Да лет с десяток помолчи; Тогда, мой сын, тогда обнимешь бренным взором Все тайной мудрости лучи; Обнимешь, я тебе клянуся Пифагором…» «Согласен, так и быть!» Но греку шутка ли и день не говорить? А десять лет молчать, молчать да все поститься — Зачем? чтоб мудрецом, С морщинным от поста и мудрости челом, В Афины возвратиться? О нет! Чрез сутки возопил голодный Филалет: «Юпитер дал мне ум с рассудком Не для того, чтоб я ходил с пустым желудком; Я мудрости такой покорнейший слуга; Прощайте ж навсегда Кротонски берега!» Сказал и к Этне путь направил; За делом! чтоб на ней узнать, зачем и как Изношенный башмак Философ Эмпедокл пред смертью там оставил. Узнал – и с вестью сей Он в Грецию скорей