Константин Мочульский
Александр Блок
Но Гиппиус была бы удивлена, если бы знала, что ее «лунный друг» (как она называла Блока) на ее призывы к жизни отвечал страстной волей к смерти. Он хочет умереть не от усталости или отчаяния, а потому, что тяжесть его «невозможной» любви к Ней ему просто не под силу. Это совсем не бессилие, наоборот, в этом – величайшее напряжение энергии, стремящейся разрешиться в «высшем поступке» – в восторге самоуничтожения. «Человек может кончить себя, – записывает Блок в «Дневнике». – Это – высшая возможность (власть) его… Следовательно, summus passus будет из этого состояния – именно из жизни. А из нее выйти некуда, кроме смерти». Раньше поэта соблазняли на самоубийство насмешливые бесенята: теперь убеждает его в этом другой призрак – более страшный – тень Кирилова из «Бесов». Самоубийство как высшее утверждение личности и ее воли к жизни: Блок переживает то же искушение, что и герой Достоевского.
И вдруг после этих мрачных размышлений – два черновика писем к Любови Дмитриевне, вероятно не посланных. Внезапный переход поразителен: как будто из ледяного эфира мы спускаемся на теплую землю. Перед нами не мистик, не эзотерик, а снова влюбленный юноша, открытое человеческое сердце. Блок вспоминает прошлую зиму, когда он поджидал Любовь Дмитриевну на Гагаринской у дома, где помещались драматические курсы Читау, и провожал ее по петербургским улицам. Эти письма равноценны лучшим стихам поэта.
…«Помните Вы эти дни, эти сумерки? – Я ждал час, два, три. Иногда Вас совсем не было. Но, Боже мой, если Вы были! Тогда вдруг звенела и стучала, захлопываясь, эта дрянная, мещанская, скаредная, дорогая мне дверь подъезда. Сбегал свет от тусклой желтой лампы. Показывалась Ваша фигура, Ваши линии, так давно знакомые во всех мелочах, изученные, с любовью наблюденные. На Вас бывала, должно быть, полумодная шубка с черным мехом, не очень новая: маленькая шапочка, под ней громадный тяжелый золотой узел волос ложился на воротник, тонул в меху. Розовые разгоревшиеся щеки оттенялись этим самым черным мехом. Вы держали платье маленькой, длинной, согнутой кистью руки в черной перчатке – шерстяной или лайковой. В другой руке держали муфту, и она качалась на ходу. Шли быстро, немного покачиваясь, немного нагибаясь вправо и влево, смотря вперед, иногда улыбаясь… (Мне все дорого). Такая высокая и „статная“, морозная. Изредка, в сильный мороз, волосы были спрятаны в белый шерстяной платок. Когда я догонял Вас, Вы оборачивались с необыкновенно знакомым движением в плечах и шее, смотрели всегда сначала недружелюбно, скрытно, умеренно. Рука еле дотрагивалась (и вообще-то Ваша рука всегда торопится вырваться). Когда я шел навстречу, Вы подходили неподвижно. Иногда эта неподвижность была до конца. Я путался, говорил ужасные глупости (может быть, пошлости), падал духом; вдруг душа заливалась какой-то душной волной, и вдруг, страшно редко, – но ведь было же и это! – тонкое слово, легкий шепот, крошечное движенье, может быть, мимолетная дрожь, – или всё это было, лучше думать, одно воображение мое. После этого опять еще глуше, еще неподвижнее.
Прощались Вы всегда очень холодно, как здоровались.
Записал же, как столь важное, какое редко и было, даже можно сказать, просто в моей жизни ничего такого и не бывало – да и будет ли? Всё вопросы, вопросы озабоченные, полузлобные. Когда же это кончится, Господи?»
В начале сентября Блок возвращается в Петербург и в поезде заносит в свою «Записную книжку»: «Кончившееся лето было почти бесплодно. Надежды остались смутные, малые, бедные. Имеется в виду и противоположное им. Оно принято во внимание».
От 2 сентября краткая заметка «для памяти»: «Большой револьвер военный стоит 26 рублей. Купить маленький карманный (сколько?). Запирать туда же, где тетради эти, и черновые стихи, и ее письма, и ее портреты, и прочее».
В Петербурге на него находит припадок буйства: он бродит по улицам и срывает со стен объявления. «Сегодня в пятницу, 13 сентября, – записывает он, – я вел себя прескверно (как будто действительно скоро уже мне капут (caput) – умопомешательство: quern Deus vult perdere prius dementat). Однако был под окнами… Сорвал объявление о пожаре в 32-м доме и артистки г-жи Читау на Гагаринской набережной. В 19-м давно уже надорвал, но стоял городовой, извозчик, дворник. Идут люди. Да и швейцар не дремлет. Я ведь у него, вероятно, на подозрении. В другой раз».
Это состояние тихого умопомешательства, действительно, граничило с помешательством. И он принимает решение – кончить. Пишет З.Н. Гиппиус (14 сентября), что душа горит опять, что на этот раз он – даже он – добьется чего-то: «Пора вдохнуть новое и несказанное, чего давно и безуспешно я пытаюсь достичь». В такие туманные покровы закутана мысль о самоубийстве. И, намекая на свои уличные подвиги (срывание афиш), прибавляет: «Пока что разрежаю мою сгущенную молниеносную атмосферу жестокой арлекинадой…»
Принятое решение страшно напрягает его духовные силы, дает ему нечеловеческую смелость: открыть всю правду Любови Дмитриевне, объяснить ей этот «сложный случай отношений». Только перед смертью можно делать такие признания. Вот это невероятное письмо:
«Приступаю прямо к делу. Четыре года тому назад я встретил Вас в той обстановке, которая обыкновенно заставляет влюбляться. Этот последний факт не замедлил произойти тогда же. Умолчу об этом времени, потому что оно слишком отдаленно… Теперь положение вещей изменилось настолько, что я принужден уже тревожить Вас этим документом не из простой влюбленности, которую всегда можно скрывать, а из крайней необходимости. Дело в том, что я твердо уверен в существовании таинственной и мало постижимой связи между мной и Вами… Для некоторого пояснения предварительно замечу, что так называемая жизнь (среди людей) имеет для меня интерес только там, где соприкасается с Вами. Отсюда совершенно определенно вытекает, что я стремлюсь давно уже как-нибудь приблизиться к Вам (быть хоть Вашим рабом, что ли, простите за тривиальности, которые не без намерения испещряют это письмо). Разумеется, это дерзко и даже недостижимо. Однако меня оправдывает продолжительная и глубокая вера в Вас (как в земное воплощение пресловутой Пречистой Девы или Вечной Женственности, если Вам угодно).
Другое оправдание (если нужно оправдание) – всё-таки хоть некоторая сдержанность (Вы, впрочем, знаете, что она иногда по мелочам нарушалась). Итак, веруя, я хочу сближений – хоть на какой-нибудь почве. Однако, при ближайшем рассмотрении, сближение оказывается недостижимым прежде всего по той простой причине, что Вы слишком против него (я, конечно, не ропщу и не дерзну роптать), а далее потому, что невозможно изобрести форму, подходящую под этот весьма, доложу Вам, сложный случай отношений… Таким образом, все более теряя надежды, я и прихожу пока к решению…»
Никаких символических неясностей и двусмысленностей. Сказано просто, с нарочитой «тривиальностью»: она для него – воплощение Вечной Женственности и формы для таких любовных отношений на земле еще не существует. Черновик остался недописанным, но мы понимаем, к какому решению он приходит. И все же, несмотря на окончательность этого решения, несмотря на невозможность такой любви и на суровость возлюбленной, мерцает еще надежда; поэта выдает слово «пока»: «Я прихожу пока к решению…»
Но письмо не отсылается, и решение откладывается. Наступает некоторое отрезвление и успокоение. В конце сентября Блок проводит два дня на даче у Мережковских около Луги. В письме к отцу он рассказывает о прогулках в лесу, о катанье на лодке по озеру в обществе Зинаиды Венгеровой и профессора Духовной академии А.В. Карташева. Разговоры были довольно отвлеченные – об Антихристе и «общем деле». По отношению к Мережковским впервые слышится критическая нота. «Зинаида Николаевна, – пишет он, – играет вопросами со сложностью, свойственной ее „мятежности“… Впечатление мое от самих доктрин Мережковского затуманилось еще более, и я уже совсем не могу ничего ни утверждать, ни отрицать». В заключение сообщает о предстоящем выходе в свет журнала «Новый путь», о готовящейся постановке «Ипполита» Эврипида в переводе Мережковского и о скором начале деятельности религиозно-философского общества.
В кружке Мережковского Блок чувствует себя чужим. Это «внутреннее отсутствие» не скрылось от проницательной Зинаиды Николаевны. В своих воспоминаниях она замечает: «Никакие мои разговоры с Блоком невозможно передать. Надо знать Блока, чтобы это стало понятным. Он всегда, будучи с Вами, еще был где-то». И, ничего не зная о трагедии, которую переживал в это время ее «лунный друг», она догадывается о самом главном. «Чем дальше, тем всё яснее проступала для меня одна черта в Блоке, – продолжает она, – двойная: его трагичность, во-первых, а во-вторых, его какая-то незащищенность».
Стихи Блока начинают привлекать внимание: приват-доцент Б. Никольский берет три его стихотворения для студенческого сборника, редакция «Нового пути» обещает поместить целый цикл его стихов, Брюсов предлагает ему напечатать стихи в альманахе «Северные цветы».
Но и литературные успехи, и дружба с Мережковскими для поэта – «призрачный мир». Период успокоенности скоро кончается. От 12 октября мы находим в «Дневнике» заметку: «Пересмотрите также после меня и мои книги. Они интересные, на некоторых надписи. Есть и хорошие книги. Попрошу также раздать некоторые, кому впоследствии назначу – и надпишу. Список помечу в этих же листках». И на той же странице:
Полон чистою любовью,
Верен сладостной мечте,
Л. Д. М.[16] – своею кровью
Начертал он на щите.
Наконец, последняя письменная беседа с ней на страницах «Дневника». Блок всем своим существом предчувствует приближение «кризиса». Действительно, он наступает через неделю. «Мне было бы страшно остаться с Вами, – пишет он. – На всю жизнь тем более: я и так иногда боюсь и дрожу при Вас незримой. Могу или лишиться рассудка или самой жизни. Это бывает больше по вечерам и по ночам. Неужели же Вы каким-нибудь образом не ощущаете этого? Не верю этому, скорее думаю наоборот. Иногда мне чувствуется близость полного и головокружительного полета. Это случается по вечерам и по ночам – на улице. Тогда мое внешнее спокойствие и доблесть не имеет границ, настойчивость и упорство – тоже. Так уже давно. И все больше дрожу, дрожу. Где же кризис – близко или еще долго взбираться? Но остаться с Вами, с Вами, с Вами…»
«Кризис» наступает 7 ноября. Блок идет на вечер в Дворянское собрание, где он должен встретить Любовь Дмитриевну. Перед этим он пишет следующую записку:
«Мой адрес: Петербургская сторона. Казарма Л.-Гв. Гренадерского полка, кв. полковника Кублицкого № 13. 7 ноября 1902 года. Город Петербург.
В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне отвлеченные и ничего общего с „человеческими“ отношениями не имеют. Верую во единую святую соборную и апостольскую Церковь. Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.
Поэт Александр Блок».
На вечере произошло решительное объяснение с Любовью Дмитриевной. На последней странице дневника, посередине, короткими строчками в виде столбика написано так:
«7 ноября 1902 года – город Петербург – Курсовой вечер в Дворянском собрании – Маловернии Бога узрят. – Матерь Света! Я возвеличу Тебя!
Поэт Александр Блок».
«Сегодня 7 ноября – 1902 года совершилось – то, чего никогда еще не было, чего я ждал – четыре года. Кончаю – как эту тетрадь, так и тетрадь моих стихов сего 7 – ноября (в – ночь с 7-го на 8-е).
Прикладываю билет, письмо[17] – написанное перед вечером – и заканчиваю сегодня ночью обе тетради. Сегодня – четверг. Суббота 2 часа – дня. Казанский собор. – Я – первый в забавном русском слоге о добро – детелях Фелицы возгласил.
Ал. Блок.
Город Петербург, 7–8 ноября 1902».
Записи вполне сумасшедшие. И торжество, и восторг, и мистический экстаз, и ребяческое озорство. А главное – счастье, заливающее душу, почти непереносимое. Событием 7 ноября заканчивается эпоха в жизни Блока, эпоха «Стихов о Прекрасной Даме». Последнее стихотворение этого цикла помечено датой 5 ноября. Через два месяца он сделал официальное предложение Любови Дмитриевне.
Последние месяцы 1902 года проходят в большом подъеме, «в круговороте дел», как выражается Блок. Дружба с Мережковскими продолжается, Дмитрий Сергеевич читает ему главу из нового романа «Петр и Алексей»; на журфиксе «Мира искусства» он знакомится со «знаменитостями из художников и литераторов»; в Москве его цитируют рядом с Владимиром Соловьевым. Прочитав «Симфонию» Белого, он чувствует в нем друга и пишет М.С. Соловьеву: «…Действительно страшно и до содрогания „цветет“ сердце Андрея Белого. Странно, что я никогда не встретился и не обмолвился ни одним словом с этим до такой степени близким и милым мне человеком». Переписка между двумя поэтами началась через несколько недель. Другого близкого по духу человека он находит в редакторе «Нового пути» Петре Петровиче Перцове. Отвечая на его восторженные похвалы своим стихам, Блок пишет: «…Что мне особенно и несказанно дорого, – это то, что я воочию вижу нового Ее служителя! И не так уж жутко стоять у алтаря, в преддверие грозящего откровения, когда впереди стоите Вы и Владимир Соловьев. Я могу только сказать (и даже вскрикнуть) чужими, великими, бесконечно дорогими мне словами:
Давно уж ждал друзей я этих песен…
О как мой день сегодняшний чудесен.
(Фет)
Не ложны были Ее знаки и обещания: Она его не обманула. С гордостью пишет он отцу, что «мистицизм» его оправдан: «Чувствую потребность и ожидаю скорого вдохновенного стихотворения или даже прозаического экскурса в область мистицизма, который, оправдываясь ходом моих житейских „подвигов и дел“, тем самым оправдывает мои „бродяжнические сны“».
«Стихи о Прекрасной Даме» – поэтический дневник Блока. Из стихотворений, написанных в 1901 и 1902 годах, он отобрал около половины, распределил в строго хронологическом порядке и разделил на шесть отделов (I. С.-Петербург. Весна 1901 года; II. Шахматово. Лето и осень 1901 года; III. С.-Петербург. Осень и зима 1901 года и т. д.). Поэт признавался, что «технически книга очень слаба», и называл ее «бедное дитя моей юности». Но он любил свои несовершенные юношеские стихи и в последние годы постоянно к ним возвращался: переделывал, исправлял, печатал в журналах, составлял новые сборники, из которых один – «За гранью прошлых дней» – вышел в свет за год до его смерти (в 1920 году). По свидетельству Владимира Пяста, умирающий Блок сказал матери: «Знаешь что? Я написал один первый том. Остальное всё – пустяки».
В примечаниях к «Стихам о Прекрасной Даме» поэт писал в 1911 году: «Эта книга написана в одиночестве; здесь деревенское преобладает над городским: всё внимание направлено на знаки, которые природа щедро давала слушавшим ее с верой… Четвертая глава (1901 год) имеет первенствующее значение: она впервые освещает смутные искания трех вступительных глав; она же есть тот „магический кристалл“, сквозь который я различаю впервые, хотя и „неясно“, всю „даль свободную романа“».
М.А. Бекетова сообщает, что в последние годы своей жизни Блок собирался издать книгу «Стихов о Прекрасной Даме» по образцу дантовской Vita Nuova. Каждому стихотворению должны были предшествовать комментарии в таком роде: «Сегодня я встретил свою донну и написал такое-то стихотворение». Следы такого замысла мы находим в наброске предисловия к предполагавшемуся новому изданию первой книги в 1918 году. Поэт пишет, что, перерабатывая снова и снова свои юношеские стихи, он заблудился в лесу собственного прошлого, и вот ему пришло в голову воспользоваться приемом Данте, который тот избрал, когда писал «Новую жизнь». Набросок заканчивается торжественными словами: «Спрашивая помощи и тихих советов у Той, о Которой написана эта книга, я хочу, чтобы мне удалось дописать ее такими простыми словами, которые помогли бы понять ее единственно нужное содержание другим. 1918. День Успения Божией Матери». И в том же августе 1918 года в «Дневнике» Блок начинает свои «дантовские» комментарии. Они состоят из биографических заметок (с весны 1897 года до зимы 1901 года) и примечаний к 39 стихотворениям 1901 года. Замысел подробного мистического истолкования оказался слишком сложным, и автор больше к нему не возвращался. Всё же в этой весьма запутанной эзотерике есть драгоценные признания и мистические взлеты, позволяющие нам проникнуть в тайную жизнь поэта.
О январе 1901 года Блок пишет: «1901 год начался одиночеством, углубленным в себя, печалью о прошлом, в котором были некие „заветы“ (до конца января Она не упоминается в стихах, есть только Ее музыка). 29 января в песне весеннего ветра и живых былей лучших дней послышались Ее звучные песни…Таким образом всё уже сливается в этой весне (необычайно-ранней – явственной в январе: былое с грядущим, что в ветре)». Ее приближение – в музыке, в звуках песни, в весеннем ветре.
Февраль ознаменован началом борьбы «с адом» («страстная мгла»). Поэт видит в стихах этого месяца «едва ли не предвестие той адской провокации с двойниками внутри, которая потом погубит». Созерцателю открывается Она и самое тайное в Ней – ее печаль. По этому поводу он замечает: «В этой мысли, как я узнал впоследствии, оказалось родство с мыслью о плененной Мировой Душе, которую лелеял последний Вл. Соловьев. Я этого всего еще не знал, но чуял Платона. При этом сам я был лишь изумлен».
Это признание освещает духовную связь между Владимиром Соловьевым и Блоком. Ученик был обязан учителю философским оформлением своего опыта, но не самым опытом; мистической жизни нельзя научиться, в ней – глубочайшая и неповторимая сущность личности. Но терминология философа отражается на стихах поэта. Он отмечает: «Мечта – термин Вл. Соловьева – двойственный; сны – тоже термин Вл. Соловьева, тоже двойственный».
В марте, наконец, происходит встреча с Ней. «Я встретил ее здесь, – пишет он, – и ее земной образ, совершенно ничем не дисгармонирующий с неземным, вызвал во мне бурю торжества». И дальше – с большей точностью: «Ее образ, представший передо мной в том окружении, которое я признавал имеющим значение не случайное, вызвал во мне, вероятно, не только торжество пророчественное, но и человеческую влюбленность, которую я, может быть, проявил в каком-нибудь слове или взгляде, очевидно, вызвавшем новое проявление ее суровости».
В этих удивительных словах Блок, быть может, ближе всего подходит к Данте: то же слияние небесного с земным, та же полнота воплощения божественного образа в земной возлюбленной и та же простота в неслыханном утверждении, что «земной образ совершенно ничем не дисгармонирует с неземным». Сочетание религиозного поклонения с человеческой влюбленностью, мистический реализм в равной мере свойственны и певцу Беатриче, и рыцарю Прекрасной Дамы.
Встретив девятилетнюю девочку на улице во Флоренции, Данте в сонетах Vita Nuova говорил о «буре торжества» и о человеческой влюбленности, так же просто, как и русский поэт XX века.
В апреле в музыку торжества врываются тревожные звуки: «Закат брежжет видениями, исторгающими слезы, и огонь, и песню, но кто-то нашептывает, что я вернусь некогда на то же поле другим – потухшим, измененным злыми законами времени, с песней наудачу (т. е. поэтом и человеком, а не провидцем и обладателем тайны)».
Блок 1918 года, автор комментариев, видит в намеках юношеских стихов пророчество о своей грядущей страшной судьбе: из провидца ему суждено превратиться в художника, променять лучезарный лик на «произведение искусства».
Май начинается «мрачными предчувствиями». Поэт уходит в «страны холодные», его скитание безысходно; но звук с другого берега темнеющей реки кажется ему ее ответом. «Так, неготовым, раздвоенным, я кончаю первый период своей мировой жизни – петербургский. (Здесь нет еще ни одного большого Т. (т. е. Ты)».
На этом комментарий обрывается. Блоку не удалось закончить своей Vita Nuova.
Словесный материал «Стихов о Прекрасной Даме» – небогат. Молодой поэт не выходит из круга образов и ритмов Фета, Полонского и Владимира Соловьева. Его лирика природы продолжает традицию платонизирующей поэзии, ищущей бесконечное в конечном и прозревающей за призрачной действительностью «очарованное там» (слова Жуковского). Этот дуализм выражается во всех особенностях поэтической формы: разделение строф на две половины, параллелизм образов, перекличка созвучий, антитезы словосочетаний. Поэт резко отделяет «грубую кору вещества» от таящегося под ней «сиянья Божества» (выражение Владимира Соловьева), противопоставляя их друг другу, как свет и тьму, тепло и холод, тишину и бурю. Его любимые слова: ночь, тени, тьма, мороз. Печальная земля тонет в тумане и мгле, по темному небу идут тучи; холодный ветер гонит облака. Эти слова-символы повторяются с унылым однообразием. Но настоящими лейтмотивами в музыке туманов и снегов являются два слова: «сумерки» и «тени»: первое встречается 31 раз, второе – 23 раза; и их упорное повторение приобретает гипнотическую силу: действительность развоплощается, краски потухают, предметы превращаются в тени; свет и тьма сливаются в сумерки. Так истончается «кора вещества», чтобы из-под нее могли брызнуть лучи потустороннего света.
По контрасту с кажущейся реальностью реальность подлинная – мистическая – наделяется всеми эпитетами света. Когда появляется Она – потоки света заливают небо; пламенный рассвет сыплет на землю розы; всходит ясный день; в синеве разгорается утро; над лесом алеет заря; «весь горизонт в огне и ясен нестерпимо»; вместо зимней ночи – сияние весны, вместо туманной мглы – золото в лазури; вместо снежных вьюг – «звучная тишина». Для «суетного мира» – три краски: черная, белая и серая: чернота ночи, белизна снега и серость сумерек; для мира «подлинного» – мистические цвета: золото, синева, лазурь. Первые «знаки», прочитанные поэтом в природе, относятся к символике света: его борьбы с тьмой, его жизни в цветах, оттенках и полутенях. Взор Блока устремлен на небо – оттуда ждет он Ее пришествие; о Ней говорят ему зори, рассветы, закаты, звезды и облака. Земля, на которой он стоит, ему почти не видна; когда Ее нет – земля утопает в сумерках, когда Она приближается – поля, лес и горы обволакиваются розовым туманом. Напрасно стали бы мы искать в «Стихах о Прекрасной Даме» «картин природы» или «художественных описаний». Поэт не описывает, а только обводит контуры бледной чертой, почти пунктиром. Но этот пейзаж, такой скудный, так скупо намеченный, действует магически. Он тоже двоится, как и всё в этих стихах. Пустынные просторы Шахматова противопоставлены людным улицам Петербурга. Но и там и здесь – та же призрачность. Вот окрестности Шахматова, место первых «видений»: лес, влажные поля, блуждающие огни за рекой. «Там над горой Твоей высокой зубчатый простирался лес». Дальше – горы, пустынный дол, влажный злак. «Шумит вода, чернеет лес, молчат поля». «Кругом далекая равнина да толпы обгорелых пней…». «В полях песчаные бугры», «камни над могилой», «огонь болотный», «запутанная трава», «холодный ветер бьется в голых прутьях».
Вот и все «картины природы». Вот и все дары, которые нищая земля готовит Ей, своей Царице. Одно загадочное стихотворение 1901 года начинается строфой:
Пройдет зима – увидишь ты
Мои равнины и болота
И скажешь: «Сколько красоты!
Какая мертвая дремота!»
И поэт отвечает ей: «Среди этих равнин и болот я ждал Тебя, бесконечно долго ждал»:
И этой мертвой красоты
В душе остался след угрюмый.
«След угрюмый» остался на всю жизнь. И уже в «Нечаянной радости» и в «Снежной маске» любовь к «мертвой красоте» разливается лирическим потоком.
«Живописно-красивый» романтический ландшафт был похоронен Блоком среди равнин и болот Шахматова.
Не менее призрачен и фантастичен его «городской пейзаж». Петербург – бледное видение, разноцветное марево; он соткан из туманов и огней и в каждое мгновение может разлететься дымом. «Сонные», «тусклые» улицы, «желтые огни», берега Невы, отдаленный гул толпы и звон колоколов – не реальный город, а только светящаяся и звучащая его аура:
Тусклых улиц очерк сонный.
Город, смутно озаренный,
Смотрит в розовую даль.
Или:
Скрипнула дверь. Задрожала рука.
Вышел я в улицы сонные.
Там, в поднебесьи, идут облака,
Через туман озаренные.
И сквозь туман – расплывающиеся световые пятна:
Фонарей убегающий ряд…
Мелькали желтые огни
И электрические свечи…
Но на равнинах Шахматова были только предчувствия и видения: в Петербурге происходили реальные встречи с будущей невестой поэта. Он ждал ее у дома на Гагаринской набережной и провожал по вечерним улицам. Среди призраков и теней, этот дом – единственное живое существо в мертвом городе. Все особенности его запечатлелись в его памяти, как тайные знаки судьбы.
Там в сумерках белел дверной навес
Под вывеской «Цветы» прикреплен болтом,
Там гул шагов терялся и исчез
На лестнице при свете лампы желтом.
И дальше отмечается: окно, завешанное неподвижной шторой, карниз, словно наморщенный лоб, лестница над сумрачным двором, дверь, которая открывается, звеня стеклом.
Бесконечно важны для него все эти «реалистические» подробности, ибо они – часть Ее земного воплощения.
В центре «Стихов о Прекрасной Даме» стоит образ таинственной Девы, нисходящей на землю и открывающейся вере и любви провидца-поэта. В создании этой мистерии Блок пользуется символическими образами и философской терминологией Владимира Соловьева. Иногда он почти повторяет слова учителя. Например, мы читаем у Соловьева:
И прежний мир в немеркнущем сияньи
Встает опять пред чуткою душой.
А у Блока:
Прошедших дней немеркнущим сияньем
Душа, как прежде, вся озарена…
Но Соловьев больше философ, чем поэт: его Подруга Вечная – скорее Премудрость, чем Любовь: стихи его охлаждены теософским размышлением и неразрывно связаны со схемами философской системы. Не то у Блока: он вносит в свое почитание Вечной Женственности юношескую страстность, дерзновенность, нетерпение, тоску, требовательность влюбленного. «Стихи о Прекрасной Даме» полны такого волнения, такого мучительного напряжения, что становится страшно за автора. Это уже не любовь, а «священное исступление», почти хлыстовское радение. Все чувства расплавлены в одном желании: «жду тебя», «предчувствую тебя», «приди!». Призыв, приказ, вопрошание, заклинание; трепет веры, восторг и отчаяние, молитва и ворожба – всё слито здесь. Через все стихотворения звучит это властное «жду!». «Жду прекрасного Ангела», «Ждать иль нет внезапной встречи?», «Я только жду условного виденья», «Я жду призыва, ищу ответа», «Жду в пленительном волненьи», «Я озарен – и жду твоих шагов», «Там жду я Прекрасной Дамы в мерцаньи красных лампад». Она – недостижимая, недоступная – зовет из тумана, манит с другого берега, расплывается в лазури. А он борется с одиночеством и отчаянием, сражается с двойниками и заклинает, заклинает: Она должна прийти! Она уже приходит! Она здесь! «Я знаю, Ты здесь, Ты близко», «Ты сама придешь в мою келью», «Знаю, вечером снова придешь», «Ты ли, подруга желанная, всходишь ко мне на крыльцо?», «Придет наверно она», «Ты ответишь на мою любовь», «Я настигну тебя в терему». Иногда – так редко! – она отвечает ему словами любви: «Я сошла – с тобой до утра буду», «Приходи, я тебя успокою». Но ее ли это голос? Не эхо ли это его исступленных призывов?
Из любовного волнения рождается та неповторимая лирическая мелодия, которую мы связывали с именем Блока: напев широкий и тоскливый, «пронзительные звуки», прерывистое дыхание. Эмоциональная сила «Стихов о Прекрасной Даме» усилена их скрытой диалогической формой. Она всегда с ним; он всегда обращен к Ней. В более чем половине стихотворений звучит «Ты». В местоимении второго лица, написанного с большой буквы, – сочетание благоговения (на Ты мы говорим с Богом) и любовной интимности (Ты – друг, родная, возлюбленная). Обращение, непосредственное, личное, постоянный поэтический прием Блока. Он не говорит, а беседует: задает вопросы, восклицает, ищет сочувствия, просит совета.
Парадоксальность построения «Стихов о Прекрасной Даме» заключается в том, что в центре этого «романа в стихах» (выражение Блока) стоит мистерия богоявления. Так же, как и Вл. Соловьев, Блок верит, что история кончена, что наступает Царство Духа и преображения мира. Он торжественно исповедует свою веру в стихотворении с эпиграфом из Апокалипсиса: «И дух и Невеста говорят: прииди».
Верю в Солнце Завета,
Вижу зори вдали.
Жду вселенского света
От весенней земли…
Заповеданных лилий
Прохожу я леса.
Полны ангельских крылий
Надо мной небеса…
Но Блок – максималист. Предчувствия русских апокалиптиков начала века для него превращаются в свершение. Преображение уже наступило, небо уже преклонилось к земле, Вечная Премудрость Божия уже сходит в мир. Эпиграфом к его стихам этого времени можно поставить вдохновенные слова Владимира Соловьева:
Знайте же, Вечная Женственность ныне
В теле нетленном на землю идет.
Для Блока это не пророчество о грядущем, а утверждение о настоящем. Не «придет», а «идет» – сейчас, сию минуту.
В своих стихах поэт свидетельствует о совершающейся в мире теофании. Сначала он видит только знаки Ее приближения: вдали раздаются ее «звучные песни», «песня ее лебединая», потом в «сумраке алом» еле проступают Ее черты. Она в огнях и зорях «смыкает последние круги». Но расходится туман, открывается бездонная лазурь, восходит солнце и…
Невозмутимая, на темные ступени
Вступила Ты и, Тихая, всплыла…
…………………………………………….
И, Ясная, Ты с солнцем потекла.
Она – «лазурью сильна», сама богиня «и с богами гордится равной красотой», она «расцвела в лазури». В ней, в божественном прообразе мира, отражается вся вселенная:
Перед Тобой синеют без границы
Моря, поля, и горы, и леса,
Перекликаются в свободной выси птицы.
Встает туман, алеют небеса.
Ей, Царице, подвластно все земное:
Я и мир – снега, ручьи,
Солнце, песни, звезды, птицы.
Смутных мыслей вереницы —
Все подвластны, все – Твои.
Она сверкает в синеве «недостижимой звездой», горит алмазом над высокой горою; как у сказочной царевны, у нее «солнце, месяц и звезды в косе». Какими земными именами можно назвать Ее, Неземную? Поэт сначала робко соединяет с неопределенным значком «Она» – лирические эпитеты: «Невозмутимая, Тихая, Ясная, Певучая, Далекая, Светлая, Ласковая, Святая». Потом – шепотом, еле внятно, окружает словами Ее неизреченную сущность. «Дочь блаженной стороны», «полный бессмертия дух», «твой таинственный гений», – как нерешительны и застенчивы эти бледные наименования! Наконец, впервые появляется Имя:
Явись ко мне без гнева,
Закатная Таинственная Дева,
И завтра и вчера огнем соедини.
И только в феврале 1902 года открывается Ее подлинное лицо: Она – Владычица вселенной. В этом месяце – вершина мистического восхождения поэта: он уже на Фаворе, в свете Преображения. Неслыханным дерзновением звучат его слова:
