Константин Михель
Перун
Без понимания, даже без пульта, Всеволод мог лишь своей детской волей направлять дроны. Было даже раз, что небольшая рабочая машинка, «буханка», без водителя куда-то сорвалась с места и понеслась деловая – на смерть. В глубине леса взорвалась. Всеволод провожал её взглядом, пока не накрыло вражеским дроном. После этого такое стало частым явлением.
Откуда-то поутру, когда выйдешь из укрытия в туалет, стоят несколько единиц техники – и откуда? Мальчик стоял в центре автостоянки и водил рукой по простреленным корпусам, будто вникая в механизм или проводил обряд подчинения. Если задуматься, было что-то схожее в этом с тем, как он трогал людей. Он трогал их внимательно и властно, как единственную твёрдую собственность.
Видя это, сослуживцы говорили:
– Во, пацан, даёт!
– Да! С ним нам ничего не страшно!
Всеволод уже не улыбался беззаботно – улыбка вообще скрылась бесследно и на её место пришло внимание. Глубоко внимательно он осматривал всё и вникал. Чем дальше мы продвигались, тем глубже коренилось в его лице спокойствие и власть. От одного его присутствия казалось, что больше не нужно о чём-либо думать – по крайней мере, так мне рассказывали. Я лишь боялся и, как мог понимая, выполнял приказы. Лишь изредка на его лице появлялась довольная улыбка: во время атак, нашей или противника – на самом острие.
Мы стали ходить в атаки с техникой. Быстро ему надоели «буханки», да и какое с ними вооружение. Неясное мне вожделение опьяняло людей вокруг. Реже стали сидеть в окопах. Если Всеволод куда-то рвался, то отделение, а то и целый наш взвод, рвались вперёд.
Из-за быстрого движения нам стали подчинять другие части, чтобы мы в соединении были главными. Никто ни с кем ничего не обсуждал – все, кроме меня, знали, что делать.
Спать стало совсем невозможно. Как только закрывал глаза, я сразу же пропадал в веренице образов бесконечной войны. Гражданские, военные, свои, чужие – всё сливалось. Знай себе только нажимай на курок по всему, что движется – стреляй из пушек, наводи дроны, сбрасывай бомбы. Из окопа попадал прямо в самолёт. Если самолёт сбивали, и я заживо в нём сгорал, переносился в бронемашину. Когда убивали в бронемашине, стрелял из танка. Всё, что могло убивать, убивало меня и из этого же всего убивал в ответ. Просыпаясь по многу раз, я боялся закрывать глаза, но от усталости проваливался вновь на несколько десятков минут. Так проходила ночь или день – уже сложно было понять. Единственное, что не менялось – это взгляд огромных голубых глаз, что мучили меня по пробуждению. Казалось, что в любой тени были они – поэтому я не знал, вправду ли на меня смотрел Всеволод. Может быть, я просто сходил с ума – буднично и размеренно, как это всегда бывает.
Внутри страх настолько укоренился, что становился животным и совсем неясным. Он был всегда. Где сослуживцы смеялись и умирали, там я забивался куда-нибудь и терпел сердцебиением. Удар, ещё один, третий – так и жил.
Почему-то мы на время остановились. Всеволод куда-то пропадал, а я вздыхал с облегчением и даже иногда спал без чувств, лишь позже просыпаясь с досадой о жизни. Так было немного – возможно, около месяца. Нас отправляли на небольшие операции, которые существенно ничего не меняли, кроме нашего тактического положения. Стало только больше людей и чего-то ещё.
В одно раннее утро сослуживцы, как один, встали и начали собираться. Устав ждать утро от очередного кошмара, я облегчённо присоединился. Все собрались и вышли на позиции. Я дрожал от зимнего холода или внутреннего страха. Вдруг, где-то из-за леса затарахтели танки. Они пронеслись совсем рядом. На одном стоял Всеволод и улыбался всем собой, открываясь предстоящему. За взмахом маленьких рук потянулись сослуживцы – из окопов, укрытий, блиндажей. Мы шли одной атакой. Впереди была линия укреплений противника – и там тоже умирали. Один я остался и смотрел, не решаясь выйти.
