Константин Михель
Перун
– Какой-то Всеволод странный, – начинал я с кем-нибудь.
– А что такого? – спрашивал сослуживец.
– Люди умирают. Оружие. Война. А он смеётся и махает ручками, бегает как дома. Нас арта накрывает, а он наружу рвётся – совсем без мозгов, как будто.
– Это не «без мозгов». Это он крепким растёт! Мужиком будет!
– А что маленький – нормально?
– Что маленький – это временно. Вырастет. А что мужик – это навсегда! Пусть растёт и жизнь видит, какая есть – может, что-то в ней и поймёт, за нас всех, и за пацанов, – с грустью заканчивал сослуживец, вспоминая мёртвые глаза и оставивших друзей.
Всеволод кушал очень хорошо. Все радовались этому и давали добавки, а я не понимал: как в такое тельце может помещаться три-четыре взрослых порции? Мальчик быстро научился кушать сам и сидел на столе, орудуя огромной ложкой.
– На здоровье и добрую славу, – приговаривал Ёж, глядя на него. – Богатырь растёт у нас, мужики.
– Скоро уже автомат выдавать надо! – смеялись.
А я сидел и молчал, как всегда. Когда Всеволод смотрел на меня большими голубыми глазами, я отворачивался, как от не понимаемого ужаса, и даже уходил совсем. Иногда казалось, что никто не замечает моего ухода, да и вообще любой реакции. Всеволод садился на середину стола и пристально смотрел вокруг, а те, кто находился в блиндаже, смотрели на него радостными глазами – только это захватывало внимание.
Иногда стали сниться кошмары. Не привычные, с убитыми и прочей гнилой смертью, а как будто не спал и воевал. Бесконечно шли бои днями, неделями, месяцами. Мы двигались и воевали с противниками, а те шли на нас: постоянные атаки и контратаки, манёвры, продвижения и потери. С ужасом и облегчённой радостью просыпался от этого, будто рождался заново. Через минуту вспоминал, что отличие от сна лишь в интенсивности – и ложился огорчённый назад. Уже не спал – лишь трусливо боялся и сжимался весь, чтобы чувствовать напряженную жизнь, что ещё не помер.
Из-за плохого сна дни стали смешиваться, и я перестал понимать время. То, что происходило вчера, оказывалось в неделе до этого, а что было месяц назад, было лишь позавчера. Состояние доходило до отупения, когда, стоя на посту, совсем не хватало сил волноваться и лишь ждал летящей смерти. Потом, кое-как выспавшись, ужасался этому, но ничего сделать не мог. Всеволод иногда выходил в такие моменты из укрытия и смотрел на меня властно, держась за деревянную стенку окопа. Он, может быть, что-то хотел, беззвучно открывая рот, но я ничего не понимал и лишь говорил ему:
– Иди в укрытие. Опасно здесь.
Рядом взрывались дроны. Прилетала артиллерия. Разрывались гранаты. Всеволод не пугался и продолжал стоять. На его глазах ранились и умирали люди, а он смотрел спокойно большими голубыми глазами и, иногда, непонятно улыбался себе.
Кое-как мы продвигались вперёд. Приходили пополнения. Всеволод зацепился за наш взвод и ни у кого не возникало вопросов о ребёнке на войне. Все пропадали в его глазах и лишь радостно улыбались.
Незаметно для меня случилось так, что мальчик стал стрелять. Неизвестно как он подрос, как будто ему уже было четыре или пять, и маленькими ручками брал пистолет. Всеволод стрелял довольно точно, поражая пустые банки под весёлую радость солдат, и улыбался в ответ – невинно и беззаботно. Он ничего никогда не говорил и, казалось, все его понимают без этого.
Никогда не было, чтобы он плакал или иначе детски капризничал. Иной раз, взрослый мужчина плачет навзрыд от тяжёлой солдатской жизни, а Всеволод подходил к нему, клал руку на спину – и тот становился спокоен, а на завтра даже рвётся в бой. Когда ко мне Всеволод подходил, протягивая тоненькую ручонку, я резко вставал и убегал куда-нибудь в другое место. Пусть бы и под снаряды, но не в его странную ручку. Казалось, только он меня тронет – и совсем пропал. Он меня трогал, и не раз, а всё равно было страшно и неизвестно.
