Константин Николаевич Леонтьев
Благодарность
Лилиенфельд, увидев в Поле такого горячего и ловкого помощника и помня, что чрез него для материальных вещей и отец Крутояров может быть очень полезен, стал еще на более товарищескую ногу с своим воспитанником.
Одним словом, для Поля все шло прекрасно; для влюбленного, напротив, дурно, потому что надежд было мало; Ангст казался упорным и с виду, и по намекам молодой девушки, а сама Дашенька разделялась между памятью об отце и рождающейся любовью.
Между тем настало лето. Все шло по-старому. Любовь росла, росло участие Поля (особенно с тех пор, как он сам познакомился с Дашей); только бедный Ангст начинал сильнее тревожиться, видя, что траур кончился, а о свадьбе и помину нет. Частые выезды Дашеньки, которая с хитростью иногда предлагала ему сопровождать ее к знакомым барышням, тоже не очень ему нравились. Но отношения ее к Вильгельму были ему совершенно неизвестны, потому что при нем Лилиенфельд был осторожен и имел настолько такта, чтоб не скрывать своего знакомства с нею, как знакомства поверхностного.
К числу прошедших перемен надо отнести и выход Вани Цветкова из пансиона, выход законный, после окончания полного курса. Гордо стряхнул он с себя школьное иго, сделал себе, с помощью Ангстова кошелька, твиновое пальто, сюртук и еще кое что, решился поотдохнуть от науки годик или полтора, а там, конечно, начать военную карьеру. Федор Федорович скрывал от него свои беспокойства, не имея для них достаточных оснований, но любил его прежнею отцовскою любовью и содержал его у себя без всякой платы.
Однажды (это было в половине июня) к Федору Федоровичу заехал знакомый старичок, управитель одного подгородного села и страстный рыболов.
– Поедем же ко мне поудить, – сказал он Ангсту, – хоть дней на пять, на недельку… У меня в реке и в прудах рыбы бездна.
Ангст подумал и, будучи в грустном расположении духа, согласился. Он надеялся порассеять себя новым родом увеселения, тем более, что делать ему было почти нечего, а задумчивость его росла с каждым часом. Притом в душе его шевельнулась мысль, не подействует ли на Дашу благотворно эта неожиданная, хотя и короткая разлука, после целого года молчаливой жизни почти с глазу на глаз.
– Дарья Николаевна, я хочу ехать! – сказал он, накинув на плечи свою бледную альмавиву и покрыв голову серою шляпой.
– Куда? – задумчиво спросила молодая девушка.
– Я хочу ехать с Робертом Иванычем к нему, в деревню… на неделю, а, может быть, и более… там рыба…
– Так что же-с?
– Ничего, Дарья Николавна; я сообщил вам… как вы думаете?
– Что ж мне думать, Федор Федорыч? Я, право, не знаю, что вам угодно…
Вероятно, вам будет весело там.
– А вам не будет скучно, Дарья Николавна?
– Не думаю, Федор Федорыч, я привыкла быть одна и даже очень люблю одиночество.
Этот разговор происходил в палисаднике. Ангст поца-ловал грустно ее руку.
Альмавива зашевелилась и вместе с шляпой скрылась за воротами.
Даша посмотрела ему вслед и заплакала. Тяжела была борьба сердечного чувства с чувством долга!
Через час Вильгельм узнал об отъезде Ангста, а через полтора, в ту минуту, как Цветков сошел с крыльца, чтоб совершить вечернюю прогулку на бульваре, из-за угла выскочил какой-то незнакомец, осмотрелся и смело проник в коричневый дом.
Поль меж тем не дремал. Едва узнал он об отсутствии Ангста, как зачатки обширного плана начали расти в его голове. Пока Лилиенфельд забывал все у ног Доротеи, молодой друг его ходил с озабоченным видом по комнатам и замысел зрел.
«Ангст пробудет дней пять, может быть, и больше… Прекрасно! хотя Даша робка, но Вильгельм убедит ее. Аюбовь ей поможет решиться. Тогда надо спешить… Отец имеет связи, он будет щитом от скандала. Он даст лошадей в Белополье (так звали именье Крутояровых); лунною ночью будет свадьба… это превосходно! Мерцание лампад и свеч… Бледная невеста, стройный германский студент… И сам Поль, смелый и хитрый Поль… к тому же благородный и красивый собой…»
Весело было жить ему в этот миг, привольно было возиться с такими мыслями и предприятиями.
«Препятствия все к чорту! К чорту все препятствия!»
Тут он вспомнил о существовании Цветкова и о том, что он может быть помехой.
Но он знал, что Цветков жаждет его знакомства.
Цветкова он видел раза три у общих знакомых, перемолвил с ним слова два, и сын хозяина тогда же говорил ему, что Цветков очень желает с ним познакомиться. И надо сказать правду: Ваня, несмотря на свою осанистость, глубоко горевал, когда видел, что многие другие юноши, не имеющие авантажен, кутят у Крутоярова, обедают с его отцом и сидят в его санях, когда эти сани в праздничные дни летят по главным городским улицам, опережая всех и все, среди похвал, немых удивлений и комов снега, взметаемых рьяными пристяжными. Поль встречал в книжках много бездарных лиц с сильно развитыми наклонностями к роскоши и удачно на этот раз понял Ваню.
Он с особенным наслаждением заговаривал с ним всякий раз для того именно, чтобы помучить его неприглашением. Теперь же думал иначе.
«Я позову его сюда, или, еще лучше, в Белополье. А Вильгельм между тем уговорит Дашу бежать». Так решил он и жадно ждал возвращения Вильгельма.
Лилиенфельд вернулся с упадшим духом: молодая девушка была печальна, говорила, что ни за что ничего не предпримет, что надо ждать и долго ждать; на просьбу Вильгельма позволить ему открыто переговорить с Ангстом, махала руками и т. п.
– Она говорит, – прибавил Лилиенфельд, – что он добр, но с тех пор, как задумал на ней жениться, стал для нее страшен, особенно своею молчаливою скрытностью. Он говорил ей сам, что ни за что не уступит ее никому. Но я полагаю, что слушать ее в этом случае не надо!
– Что ты! что ты! – возразил Поль. – Она права! я сам слышал, что он ужасно упрям и угрюм… даже злобен…
– От кого же ты это слышал?
– От Цветкова, который живет у него, – отвечал находчивый Поль.
Без сомнения, он страшно солгал. Никогда не слыхал он ничего подобного об Ангсте, тем более от Цветкова, который, кроме похвал, подчас подкрашенных славянским слогом, ничего не распространял о своем благодетеле.
– Он же говорил сам, – присовокупил юноша, сгорая внутренне от стыда; – что никому ее не уступит… лучше выслушай мой план.
Поль изложил его. Вильгельм задумался.
На другое утро они встали рано и до обеда толковали и спорили, уничтожив в разгаре бесчисленное количество папирос. Лилиенфельд наконец сдался, несмотря на недоверие к летам своего помощника, несмотря на кажущуюся трудность исполнения.
Отец Крутояров после жирного обеда расположился в легком халате на оттоманке, с надеждой на сигару и усладительную дремоту.
Сигара его докурилась: темно-малиновые занавески окон и другие предметы комнаты уж начинали тупо и бесцелковых. Поль умудрился вытащить у него из-под руки, сверх этой суммы, двадцатипятирублевую ассигнацию и убежал, преследуемый добродушною бранью родителя.
Задача стостояла в том, чтоб выпросить у отца порядочную сумму денег, необходимую для дела. Поль знал, что отец в эту минуту был не слишком при деньгах, потому что три дня тому назад проиграл несколько тысяч в палки.
V
Обманув слабого отца, Полинька Крутояров решился действовать по возможности быстрее. Он знал, что робкий и нерешительный нрав Доротеи не позволит ей бежать из дома немца, когда он вернется. Надо было познакомиться с Цветковым и увести его; надо было дать ей знать о последнем решении, надо было, наконец, чтоб сам Вильгельм лично убедил ее своим пламенным красноречием.
– Слушай, Гильом, – сказал Поль, – давича я думал, что все трудности кончены, когда отец согласился… Ведь еще много нужно, а времени мало… того и гляди Ангст вернется!
– Друг мой! – отвечал Вильгельм, отняв руки от лица, которое он давно уж закрывал ими, и схватив стоявшего перед ним Поля за талию. – Друг мой, научи меня, что мне делать, – ты так быстр!
– А ты-то что ж, брандер?! где ж твоя дерптская отчаянность, брат… А?
– Я ничего не могу придумать, Поль, – отвечал немец, поникнув головой, – я только полагаю, что она ни за что не согласится.
Он махнул рукой, и глаза его сверкнули. Поль засмеялся и велел подать себе трубку.
– Слушай же, – начал он, – ты ведь убежден, что записка твоя, как бы красноречива ни была, произведет небольшой эффект? Да? Надо тебе с ней видеться, Вильгельм… И чтоб этот Цветков не помешал тебе или не послал тотчас же к Ангсту, за это возьмусь я. Завтра она будет одна целый день и целую ночь; слышишь, целую ночь… потому что я знаю, как это сделать.
– Как же ты удалишь этого мальчишку?
– Не твое дело, уж я знаю!
Но Вильгельм оживился и стал требовать объяснения.
– Я увезу его в деревню, – отвечал Поль.
– Да разве ты с ним знаком?
– Хм! Буду знаком!
Тут молодой Крутояров так ясно изложил свой план, что Вильгельм вскочил и обнял его.
– Милый Поль, – говорил он, – неужто это удастся нам?! Ты говоришь правду…
Малые ручьи составляют реки… Да! Если этот Цветков будет там, она будет беспрестанно в ужасе, и я ничего не добьюсь от нее… А если она решится… быть ее мужем… послезавтра…
И, подавленный светлыми ощущениями, молодой человек опустился в кресло.
Потом продолжал более тихим голосом, как бы томясь и млея:
– Но, послушай… не рискуешь ли ты много для меня? За это может быть история… конечно, добрый друг мой, если уж человеку суждено быть обязанным в своей жизни кому-нибудь, я желаю быть обязанным тебе и твоему отцу.
– Полно, немец, полно, – возразил юноша, – бери шляпу и пойдем на бульвар.
Цветков верно будет там… Он каждый вечер таскается туда с тех пор, как кончил курс…
Цветков действительно уж рисовался в твиновом пальто и фуражке на губернском бульваре, который так красиво упирается в реку.
Походив и показав всем свой стан, то спереди, где раскрывался на белой и крепкой манишке чорный шолковый жилет с голубыми клетками, то сзади, где так плотно обливала серая материя его широкую спину, то, наконец, с боков… тогда резко выступал на бульварной зелени геройский очерк его груди; показав все это гуляющим, он сел на скамью и закурил папиросу, нетерпеливо ожидая, чтоб стемнело и чтоб губернаторские девушки выбежали из задних ворот на бульвар погулять с молодыми кавалерами, пока господа кушают вечерний чай. Он уж стал насвистывать что-то, как вдруг увидел Поля Крутоярова и Вильгельма, выходящих из боковой аллеи. Цветков довольно гордо отвернулся, как бы не замечая их.
Но, к большому его стеснению, Поль сел около него на лавку. Вильгельм подошел к каким-то дамам.
Цветков стал суров лицом и перестал петь. Поль молчал и чертил тростью по песку. Потом Крутояров стал искать чего-то в карманах и прошептал:
– Чорт знает, папиросы забыл!
Цветков, уж тронутый тем, что Поль не имеет папирос, тогда как они у него есть, чуть было не подал ему своих, но удержался.
Поль зевнул и вдруг обратился к Цветкову.
– Скажите, пожалуйста, что же это так мало гуляют? Мало народа…
Цветков побагровел и, повернувшись к нему, отвечал!
– Да-с… это правда!
– Право, мало, – небрежно продолжал Поль. – И главное, что несносно, ужасно мало порядочных людей!
Ваня, успевший несколько оправиться от первого натиска, одобрил его благосклонной улыбкой.
– Скажите, пожалуйста, – продолжал Поль, – я даже сбирался вас отыскивать…
Меня очень интересует судьба этого молодого человека, у которого я имел удовольствие вас встретить; тогда еще вы были в пансионе… этого Сережи Кольцова…
Я полагаю, что вы должны про него много знать.
– Да, мы с ним были дружны… Я могу вам рассказать все подробно.
Крутояров знал, как жаждал Цветков его знакомства, и потому, встав, предложил ему вместе пройтись, и взял его под руку.
Мускулистая рука будущего воина почти дрожала от стыдливого удовольствия, когда оперлась на нежное темно-коричневое трико аристократического рукава.
– Кольцов, – начал он, – Кольцов уехал в Москву и получил там место. Его притесняли здесь…
– У меня есть к нему очень важное письмо, – солгал Поль, – и потому-то, признаюсь, я отыскивал вас, чтоб узнать его адрес… Впрочем, я очень рад, что мы познакомились по этому случаю… я даже дивлюсь, как до сих пор… Нет ли у вас папирос?..
Цветков достал ему папиросу.
– Вы меня извините, – продолжал Крутояров, – что я так, без церемонии… Я полагаю, что молодым людям смешно употреблять разные штуки и увертки для сближения…
– Это истиннейшая правда… я сам тоже! Чем проще душа, тем она мне по сердцу, – с теплым взглядом возразил Цветков. – Ей-Богу! я вот какой человек… уж как понравится мне человек, так я весь на ладонке сам… я ведь солдат в душе! присовокупил он со вздохом.
Он даже думал, что не будет ли лучше при этом ударить себя в грудь, да как-то оробел.
Словом, первый шаг был сделан, и оба они, крепко пожав друг другу руки и обменявшись взаимными приглашениями, ушли наконец домой, оба довольные: один активным, другой пассивным успехом.
Ободренный Цветков, прощаясь, сказал Полю следующие слова:
– Милости просим, ко мне! Вы не найдете у меня роскоши… роскоши вы у меня не найдете… но найдете радушие…
Во время ужина en tete-a-tete с Дашенькой он был очень любезен, хотя не без грустного оттенка в лице и словах (этот оттенок был, впрочем, выражением жизненной теплоты). Даша была особенно бледна, часто поднимала к потолку глаза, часто вздрагивала и долго и глубоко вздыхала. На другое утро Цветков сидел в своей горенке на постеле и, аккомпанируя себе на гитаре, пел из «Аскольдовой могилы»: «В старину живали деды…»
Эту песню певал он часто с тех пор, как стал вольною птицей и начал чувствовать сильные побуждения к разным задушевным веселостям и разгулам, о которых так современно говорит эта песня, несмотря на слово «Аскольд» и на претензии самого Неизвестного.
Вдруг в стекло кто-то ударил тростью. Цветков бросился к окну, думая, что это вернувшийся Федор Федорович. Но каково было его удивление, когда он увидал под окошком Поля, в шляпе, с поднятым воротником пальто и веселою улыбкой. Цветков быстро раскрыл окно.
– Ах, извините! – воскликнул он, – я, право, и не мог придумать! Да войдите ко мне.
– Нет, – отвечал Поль, – теперь некогда… я спешу домой: сегодня мое рожденье…
– Честь имею вас поздравить…
– Ну, что тут за поздравления! Дело в том, что я зашел звать вас к себе сегодня вечером. У меня будут два приятеля… Славные ребята! Один очень даже образованный… он студент; не кончил курса… Вот, если вы любите серьезные разговоры…
– Как же-с… я все больше серьезные…
– Да мы поедем в Белополье. Вы знаете, оно ведь только пять верст от города.
