Константин Борисович Кубанцев
Готика. Провинциальная версия

Нет, сцена, что ей довелось случайно подсмотреть, не поколебала её в веру в изначальную непорочность. Она увидела в ней иное: доказательство существования различия между человеком и животным, между разумом и неразумением, между благородной любовью и похотью, присущей дикому зверю.

И она продолжала жить в предвкушение любви.

Это свойственно девочкам в тринадцать лет – думать о любви, мечтать о ней, о самой первой, и представлять, как все случится! И запретные слова и запретные мысли врываются по ночам в прелестные головки и не дают уснуть. Это кажется высоким, таинственным и… практически стерильным. И мысли нет о солоноватой липкой влаге, крови, поте.

Когда же все началось, подумала она и испугалась – ну, вот, опять её достает эта сука-память. Нужно отвлечься, забыться! Поздно! Когда же все началось? Эта мысль эта уже пристроила где-то в глубине её мозга отбойный молот. Может быть, все началось восемь месяцев назад? В апреле? И не раньше?

Интерлюдия.

Апрель. Париж, Монмартр.

Этот всемирно известный район начинается с площади Бланш. На иней расположен Мулен Руж. Тридцать минут "Френч канкана", бутылка шампанского, и кровь течет быстрее. От ресторана – по улица Лепик. Она оживлена, она словно дышит. Где-то совсем рядом жили некогда братья Ван-Гог, а на улице Восточной Армии, что по правую сторону от Лепик, в таких же мастерских, что и восемьдесят лет назад, и сейчас, сгорая в муках созидания и парах алкоголя, творят многочисленные художники и надеются на славу не меньшую, чем досталась великим французским живописцам начала века, и не посмертную.

С террасы дома номер шестьдесят пять можно спуститься на проспект Жюно. Риск свернуть себе шею, поскользнувшись на крутой и узкой, будто вырубленной в скале, лестнице, оправдан: здесь Мулен де ла Галет и Мулен дю Радэ – увеселительные заведения.

Небольшая каменная пирамида, что встала, словно дрот, брошенный с небес, есть северная нивелирная рейка – она служит точкой отсчета Парижского меридиана.

По улице Жирардон, повернув влево, на проспект Жюно и через площадь Марселя Эйме – шикарные магазины на любой вкус. Обогнув площадь и вернувшись на улицу Жирардон и опять по лестнице, но теперь уже вверх – очутишься на площади Константина Пекера. Рядом улица Рюстик и ресторан "Будьте как дома", где когда-то встречались пожилой еврей Писсаро, богач Сезанн, граф Тулуз-Лотрек, ремесленник-маляр Ренуар, буржуа Моне. Как же хорошо просто посидеть здесь и выпить бокал красного каберне и ощутить сопричастность, бросив рассеянный взгляд на площадь Тертр, что по-прежнему (и на все времена) оккупирована художниками: пейзажистами, портретистами, авангардистами, всеми, кто видит мир по-другому.

Продолжая прогулку по улицам Орсель и Гудон, непременно выйдешь на площадь Пигаль. О, что здесь творится ночами!

…Не про него! Он стоит у окна и смотрит через стекло. Он – пленник! Пленник собственной власти и денег. Какая там, например, за двойными стеклами, погода? Он не знает даже этого. Впечатление, что тепло. Хотя нет, просто солнечно и, вероятно, прохладно. Для настоящей жары, изматывающей тело и мозги и днем и ночью – рано. Даже здесь, в Париже: ведь только начало апреля. А если серьезно, он не был на свежем воздухе… сколько? Несколько недель, кажется, неуверенно ответил он себе. В последний раз он дышал натуральным, не кондиционированным воздухом пять недель назад, в тот день, когда вернулся в Париж из России. Или тот короткий, всего-то в несколько секунд, промежуток времени, что он потратил, спускаясь по трапу самолета и делая несколько шагов по мягкой ковру, расстеленному перед ним по восточной традиции, до предупредительно распахнутой дверце лимузина, не стоит принимать во внимание? Десять, двенадцать вздохов и выдохов и натуральный воздух Франции наполнил легкие… Надышался? Впрочем, воздух под соплом самолета, только что заглушившего свои двигатели, везде одинаковый. В любой стране. Ну, значит, не в счет! И выходит, это было еще в России. Эх, Россия мать-Родина! Даже здесь ему приходится жить по её законам! Когда же он стал заложником этой страны? Страны или денег? Денег, поправил он себя и усмехнулся. …Деньги? Новый галс современной истории. Деньги – условный знак и пустой символ… чего? Человечество давно привыкло ориентироваться не на вложенный в дело труд, не на трудоспособность, не на честность и порядочность – человеческие добродетели, а на умение участвовать в этом очень специфическом процессе – добыче денег, что лишен, по большому счету, внутренней целесообразности уже в силу того, что цель его есть не конечный результат – продукт всякого действия, а лишь участие. Деньги? Состояние? По меркам его страны, да, у него состояние! А для всего остального цивилизованного мира? Пожалуй, что нет! В этом мире он всего лишь средненький миллионер-нувориш. Богатый из бедных. Богатый среди бедных.

Последняя мысль не показалась ему ни грустной, ни противной. В ней не было также ни грана сарказма, игры, позерства. Она была констатацией факта.

И неизмеримо труднее быть богатым среди нищих, продолжал он размышлять, хранить богатство, не выпуская его из влажных скользких рук, и жить среди жаждущих его – среди тех, кто готов на все, и не ради целого, а ради крохотной частицы, среди тех, кто понял, чужое – доступно, если стать дерзкими и безжалостными.

Вот когда он стал в заложника! В тот момент, когда он уяснил, что закон, сдерживавший до поры низменные инстинкты, попран и забыт! С той секунды он превратился в заключенного, невольного в своих действиях, в изгоя. …Потому что умирать ему не хочется – убитым быть не хочется! Не хочется оказаться в шкуре того, чью жизнь разменивают на мелкие купюры, сложенные в большие брезентовые сумки, нет…

Под окном, за толстым, пуленепробиваемым стеклом, по-весеннему – отбросив чопорность, призрев приличия, шумел город. Город – мечта. Город – притяжение. Город – грёза. До его уха не долетало ни звука.

…Хочется пройтись по Монмартру! Завернуть в первый попавшийся кабачок под открытым небом, выпить и насладиться, наконец-то, неповторимым запахом цветущих парижских каштанов.

“Легко! Потребуется тридцать-сорок человек охраны, – прикинул он на глазок. – Да-а, целый отряд”.

Он выругался вслух:

– Черт подери! Пузатые французики, что беззаботно вливают в себя красное вино на каждом углу, не беднее меня, а многие – богаче, но их не мучает ожидание, ежедневное, ежесекундное, пули в висок. Или удавки на шею. Они наслаждаются своим богатством, наслаждаются жизнью! А я? Почему? Потому что они, французы, из породы цивилизованных и живут по законам цивилизованного государства! А я? Я – составная часть той дикой стороны, что зовется Россией – страны, заселенной дикими враждебными племенами. Я – вождь дикарей! Я – первобытный человек-Нао, ведущий борьбу за огонь. Я – охотник!

Память, вильнув куда-то в сторону, перенесла его на Озеро…

Одетый в глухую непроницаемую для воды и ветра штормовку и сапоги с ботфортами, доходившие ему до бедер, он неподвижно стоит в тени разросшегося камыша и, словно зачарованный, смотрит, как крылья вспорхнувших уток то озаряются светом луны, то, попадая в тень и выскальзывая из паутины отраженного света, пропадают на взмахе – в самый кульминационный момент движения. Птицы становились бескрылыми, а их тушки – похожими на торпедоносые тела крыс.

– Твой выстрел, ты опаздываешь, – прошептал второй номер, расположившийся слева от него метрах в трех.

Он вскинул бельгийский “cмит” вверх и… и не смог нажать на курок! В это мгновение, когда приклад лег на плечо и к нему привычно прижалась щека, он, наверное, впервые в жизни, ощутил гармонию! И в этом чувстве, что, как порыв ветра, снизошло на него, заключалось нечто такое грандиозное, великолепное, совершенное, что разрушить это – было грех, великий непоправимый грех.

“Вовсе он не охотник, скорее – загнанный зверь, – с грустью подумал он, – волк Акела, старый и усталый”.

Он вдруг осознал образность подобранного сравнения.

“Oставить вольную стаю можно лишь при условии собственной смерти. Умереть добровольно или дать себя убить – вот как сформулирована дилемма. Растерял часть своей силы – найдутся те, кто возомнят себя сильнее. Замешкался – разорвут на части. Ушел, скрылся – разыщут и убьют! По закону стаи!”

Тем, чем он располагал сегодня, он завладел честно. Почти. В то время он занимал высокую должность, и вдруг – стали раздавать! Направо. Налево. Было впечатление, что хотят раздать все: заводы и фабрики, магазины и стадионы, детские сады и театры, телестудии и типографии.

Его интересовала нефть! Её тоже раздавали! Глупость – не воспользоваться положением, грех – не схватить. Не он, значит другой. А он был уверен, он – лучший: он умный и образованный, и в меру честный… энергичный, ловкий, коммуникабельный, веселый, остроумный, деловой, амбициозный, сильный, властолюбивый, красивый, нахальный, циничный, упрямый. И немного равнодушный! И кто-то непременно обязан был взять! Кто, если не он? Вот он и взял! Зато ему не пришлось шагать по поверженным – шагать, сметая со своего пути каждого, кто не уступил, разбивая лица и судьбы, шагать напролом. Что ж, в свое время он взял, теперь – имеет возможность вернуть. Ах, как приятно сбросить с плеч часть груза и вернуть… все? До остатка, до нищеты? И, сохранив жизнь, начать сначала, чтобы еще раз ощутить прелесть новизны – то непередаваемое состояние предвкушения удачи, взлета, что сравнимо лишь с восторгом первого овладевания желанной женщиной. Нет, не получится! Никто не поверит в его чистые помыслы. Им, не познавшим богатства, этого не понять. Вот и приходится жить на вершине – на вершине кучи дерьма, что лежит посередине мира-дерьмо. Олигарх. Вот как с некоторых пор стали о нем говорить: о-го-голигарх. А ему уже ничего не надо: ни уважения, ни фальшивой любви, ни льготного налогообложения, ни выгодных контрактов. Они сами несут ему на блюдечке и выгодные контракты, и мизерные налоги и ту политическую власть, от которой он отнекивается, и безнаказанность!

– Так вы берете? Да? Нет? Кивните. Качните ресницами. Дрогните веком. А то – убьем!

Убьют, не сомневается он.

Печальные мысли. Он попробовал переключиться на что-нибудь нейтральное и опять задался не решенным, но животрепещущим вопросом: тепло сегодня или холодно?

Прохладно, наверное, решил он окончательно и щелкнул зажигалкой, что вертел в руке. И засмотрелся на крошечное пламя, и ощутив кожей, что металл нагревается, плавно опустил позолоченную крышечку и в этот момент почувствовал в комнате чужое присутствие. Он непроизвольно вздрогнул и тут же с горькой иронией одернул себя: не трусь, где же твои яйца… выхолощены, покрыты позолотой и выставлены на всеобщее обозрение, великолепные яйца… и обернулся.

– Это ты, Султан? – он не стал скрывать своего раздражения. – Что тебе надо?

– Дело, господин, – вежливо ответил человек, стоящий в дверях.

На вид ему было лет тридцать пять. Впрочем, достоверно судить о его возрасте было весьма затруднительно. Ему могло быть на десять лет больше, и на столько же меньше. Высокий, широкоплечий, поджарый. Худое вытянутое лицо. Сросшиеся на переносице брови. Темно-коричневые, как сожженная земля, глаза. Гладкая смуглая кожа, выбритая на подбородке до синевы. Черные как смола волосы, чересчур длинные для делового человека. Приталенный пиджак, что вопреки последней моде на свободный покрой, сидел на нем изумительно. Ослепительно белая батистовая рубашка и черный шелковый галстук, что лишь подчеркивали оттенок его собственной кожи. На левом запястье – платина. На безымянном пальце правой кисти – массивный золотой перстень. Но в первую очередь бросалось в глаза все-таки его лицо: странно-узкое, вытянутое, выдающееся вперед, как крейсер.

Он стоял у двери, не делая попытки приблизиться, вытянув руки вдоль туловища, почтительно склонив голову, и в его неподвижности чувствовалась сила, но не грубая, ломающая на своем пути преграды и препятствия, а гибкая сила змеи, сила кошки, сила быстрого и поджарого зверя. И настороженность.

– Нет мне покоя, – то ли шутя, то ли серьезно пробормотал Олигарх, и подумал, что определенно не знает, когда же его помощник появился в комнате. – Выкладывай!

– Выбираем, господин.

– О чем ты? А-а, понял. Где? Кого? Куда? Ах, да, в Волгогорске?

– Да, господин.

– Помню.

Олигарх кивнул и снова посмотрел в окно. Он припомнил, как лет восемь назад судьба забросила его в Волгогорск.

Волгогорский трубный завод почти на полгода отставал от графика поставок своей продукции и тем самым нарушал существующий между ними контракт, принося ощутимые убытки. Разбираться в сложившейся ситуации, он поехал сам. И застрял в том городе на полных две недели. Стоял июль. Над городом властвовал суховей, рыжий ветер. Сухой. Горячий. Он возникал где-то в степи и, вобрав в себя побольше горькой рыжей пыли, врывался в город внезапно. И не было покоя от его жаркого, обжигающего дыхания ни днем, ни ночью.

– Так себе городишко, вообще-то. А что, у нас там не получается? – вопрос прозвучал равнодушно.

Сейчас ему казалось, что все происходило в другой, давно забытой жизни. В той жизни не было дворца в Люксембурге и квартиры в Париже, не было личного самолета и трех “мерседесов”, и “роллс-ройса” шоколадного цвета, и коттеджа в Ницце, где по стенам развешены полотна Ренуара и Дега. Помнится, была трехкомнатная квартира в Баку. Были поезда со своими купе, плацкартами, общаками, были раздолбанные УАЗы на перегонах да вагончики на точках. А еще в той жизни не было страха – изнурительной боязни, что убьют.

– Мы контролируем ситуацию.

Неопределенная по смыслу фраза по сути была вполне исчерпывающим ответом – в Волгогорске не все в порядке.

– Нам нельзя потерять область.

– Нет, господин, этого не случится.

– Надо поддержать. Сколько? Сосчитали? Хорошо, сократите сумму на треть. Хватит?

– Да.

– Что-нибудь подкиньте на развитие, миллион или пару. И постройте там что-нибудь. Бассейн, что ли! Не бордель, где будут трахаться да глушить водяру бандиты, а настоящий, для детишек. И про ветеранов не забудь! Я про “афганцев” и “чеченцев”. И в фонд солдатских матерей, и в фонд погибших ментов – тоже подбросьте. Не скупитесь. И в фонд культуры. Да, вот еще что, спорт! Футбольная команда в городе есть? Что? В высшей лиге? – первый раз в его интонации промелькнуло настоящее, не фальшивое удивление. – Тем более! Подарите им…

Он на минуту задумался.

– Футбольную форму? – подсказал собеседник.

– Мелко, – отмахнулся Олигарх. – Футбольной команде мы подарим… футбольное поле!

Он рассмеялся, довольный своим каламбуром.

– Точно! Во-первых, это дорого. Во-вторых, не разворуют! Ха-ха!

– Это вызовет хороший резонанс, господин.

– Ишь ты! Нахватался слов! Впрочем, ты прав. Подобное расточительство населению нравится. Футбольный болельщик – он свой в доску парень! Народ таких вождей любит.

– Любит.

Ему показалась, что в словах подчиненного послышалась ирония. Он внимательно посмотрел в его сторону, но лишь для того, чтобы убедиться, на темном бесстрастном лице чувства не отражаются. Оно – словно вырезанное из камня.

– Сохранив наше влияние там, мы окупим свои вложения в десятки, в сотни раз. Это, надеюсь, ясно? – фраза прозвучала сурово.

– Безусловно, господин.

– Действуй.

– Все будет… э-э… безупречно.

– Нахватался, дикарь, – снова в полголоса обронил Олигарх, расслышав, как за его помощником тихо затворилась дверь.

Он стоял и смотрел на город, который никогда не засыпает: город – легенду, город – богему, город – утоление жажды славы и признания, город – карусель. Он думал, вот город-вечный двигатель, город не из камня, а из живой плоти. Живой! А значит и он когда-нибудь умрет! Прекрасный город Париж – смешливый, бурлящий, как молодое вино. Город – бужеле. Город – любовь. Город – мудрость.

Глава 9. Мясоедов

Апрель. Волгогорск.

– А если его убрать?

Человек, задавший вопрос, сидел на месте председателя собрания. Над его большой и, казавшейся, тяжелой головой висел портрет президента, выглядевшего на нем утонченным, а за спиной вился юбочными складками триколор.

– Убрать его, э-э… – тучный, обрюзгший, он отчаянно, как боксер на ринге: через удары в грудь, через их боль и кровь, через пот, что застилает глаза и пощипывает, через свист и улюлюканье зрителей, боролся со своей одышкой. – Убрать?

Сергей беззвучно расхохотался. Лишь он один сообразил, что хотел сказать своею не законченной фразой губернатор. Убрать! Ха-ха. Он представил, что за мысли закопошились под черепными коробками у других – как екнуло у каждого внутри и как задрожали поджилки, а спины – окаменели, а анальные сфинктеры спастически сжались. Ха-ха!

Губернатор меж тем, сделав пару протяжных вздохов-выпадов: уф, уф, завершил, наконец-то, злополучную фразу:

– Убрать его на фиг подальше! Отправить в какую-нибудь дыру. В тьму-таракань! В какую-нибудь… э-э… Гвинею-Бисау послом, – он рассмеялся коротким хриплым смешком, – кха, кха. И пусть мается. Среди туземцев. Кха.

На предложение следовало отреагировать соответствующим образом.

– Пусть мается. Да, – легко согласился Сергей. Но тут же, не дав ни кому и пол секунды на то, чтобы всерьез задуматься над прозвучавшим предложением, вложив в интонацию всю иронию, что имел про запас, возразил: – Послом? Да кто же его пошлет? Он – никто. Темная лошадка. Не более. А вот вам, Максим Порфирьевич, подобную должность устроить могу. Вам уже по рангу.

– Нет, не хочу, – пропыхтел Максим Порфирьевич.

– Я так и думал, – хмыкнул Сергей.

– Уф.

– Что?

– Уф.

– Понял вас, – пробормотал Сергей и мысленно выругался.

– Убрать! – вдруг повторил губернатор. На этот раз без вопросительной интонации.

– Ну, все, хватит! – твердо, с холодком в голосе, произнес Сергей.

– А-а, что такое? – Максим Порфирьевич посмотрел на Сергея растерянно, с недоумением. Он давно отвык, чтобы с ним разговаривали в подобном тоне. Но соблюдение политеса и выказывание должного подобострастия – были привилегиями исключительно местной элиты. Сергей отношения к ней не имел.

– Что вы имеете в виду? – не понимая, как ему себя вести в таком случае, сбивчиво, запинаясь, произнес Максим Порфирьевич. – Я все-таки хочу сказать, что…

Но Сергей перебил его, привлекая всеобщее внимание:

– Господа!

Он обвел взглядом присутствующих. На мгновение задержал его на Ларисе, успел поймать ответный взмах её ресниц, оценил невозмутимое, почти холодное выражение её лица, скрытно улыбнулся в ответ и громко повторил:

– Господа, извините. Мы с губернатором оставим вас на минуту-другую.

Он решительно поднялся из-за стола. Но Максим Порфирьевич все еще сидел, положив перед собою большие широкие ладони.

– Максим Порфирьевич, я жду.

Фраза прозвучала приказом.

Медленно, тяжело, навалившись грудью на массивный стол, опираясь на свои неподвижные кисти, вздутые, пухлые, заскорузлые, вдавливая их в темную полированную поверхность дуба, Максим Порфирьевич начал подниматься…

Уже взявшись за дверную ручку, Сергей оглянулся. Наверное, могло показаться, что в мимолетном движение глазных яблок было больше автоматизма, чем значения. Это было не так. За несколько мгновений Сергей успел еще раз внимательно посмотреть на каждого. Он обратил внимание, что первый вице-губернатор Тюрбанов поморщился, будто от сладкого у него прихватило больной зуб, а Латунина, сидящая по левую руку от главного кресла, вздрогнула, а еще трое-четверо приближенных склонили головы, да так и замерли, уставившись в невидимые для посторонних знаки, что плыли перед ними по ровной поверхности стола.

–Да, нам, знаете-ли, необходимо… Пойдемте, – ни на кого не глядя, пробормотал Максим Порфирьевич.

Все молча и одновременно кивнули.

– Проходите. Я за вами, – Сергей вежливо пропустил губернатора вперед.

– Спасибо.

“Что ж, реакция – предсказуемая, – холодно рассуждал Сергей, шагая по мягкой ковровой дорожке, устилающий широкий коридор. – Они не хотят перемен, а перемены – грядут. Они испуганы, встревожены, недовольны и… и ненавидят меня. Ведь именно с моим вторжением, наглым и бесцеремонным, ассоциируются у них сегодняшние страхи и будущие потери. Переживу. Стоит ли принимать их всерьез? Тюрбанов? Первый заместитель. Всегда на вторых ролях, всегда – в замах, фигура не самостоятельная. По своему значению – скорее секретарь. Пшик. Пфук. Раздутые щеки и все. Уметь докладывать – вот его прерогатива и функция! Сколько раз ему приходилось произносить эту фразу: разрешите доложить? Строго, солидно, подобострастно, задумчиво, равнодушно и неравнодушно, скороговоркой, придавая и без того короткой фразе незначимость, и с вопросительной интонацией, и с интонацией утверждающей, и со скрытым смыслом и без всякого смысла – из пустоты в пустоту, и громко, и хрипло, и волнительно, и тяжело, и шепотом с придыханием, придавая сакраментальному вопросу эдакую интимную конфиденциальность: раз-ре-ш-шите; разрешите-е-сь; разр-штись. А в ответ: давай, Тюрбанов, докладывай, не стесняйся, на то ты и вице-мой! А Тюрбанову тоже хочется… Ах, как неутолимо, наверное, желает он стать первым, главным. Или нет? И в мыслях у него лишь одно: катилась бы перегруженная телега, что зовется жизнью, по накатанной колее и не подломилась бы у неё ось, разбросав колеса по обе стороны ветшающего остова, и не погнали бы кони, обезумевшие укусом шмеля, и не повстречались бы на его пути неприкаянные ночные разбойники – братия полутемного смутного времени, вылезшие из закоулков и углов, и не ворвались бы они в его, Тюрбановскую, жизнь, да не сожгли бы, и не разорили б его гнездо-жилище, где у него теплая печь и мягкая перина, и не соскочил бы на обочину пьяный возница, а довез бы его без приключений, без непредвиденных коллизий, что лишь треплют и изматывают душу попусту. Об этом мечтает господин Тюрбанов? Да! Вижу его насквозь! Рассчитывать на его помощь не приходится, но и мешать он не будет. Не способен. Кто там еще? Латунина, Бузулукин, Щукин. Ах, игральные карты мои! Стоит лишь прикоснуться к ним кончиками пальцев и решить, которую следует сбросить в первую очередь: Щукин, Латунина, Тюрбанов. Разберусь со всеми: кто с нами, кто – нет! А вот без пары-тройки продажных газет да десятка местных журналюг – не обойтись. Продажных? Извините, оговорился! Скажем так: бес-прин-цип-ных. Не звучит ли это порочно? Пожалуй, нет. Здоровая беспринципность во сто крат предпочтительнее и справедливее соблюдения призрачной догмы – великого Принципа, непогрешимого оплота собственной веры в единственную истину. Все зловредные заблуждения, во имя чье пытали и сжигали на кострах, устраивали военные походы и ночные погромы с кровавой резней, и обносили пустые пространства колючей проволокой – от туда, из принципа. Итак, да здравствует беспринципность – динамичное, гибкое, развивающееся, зависимое поведение индивидуума! А кто независим? Лишь глупец”.

Поймав себя на том, что увлекся и оборвав свои размышления, он, скосив глаза, посмотрел на человека, тяжело идущего рядом.

Главный фигурант – всегда проблема, вспомнил он выражение, подслушанное им из уст самого К. П. Воложина, ближайшего помощника бывшего президента. Тот обронил эту фразу на банкете, устроенным им по случаю собственной отставки. Сергей оказался там, в общем-то, случайно. Как раз в это время состоялся его короткий, но довольно бурный роман с Галей Воложиной, единственной дочерью Константина Петровича.

“Точно подмечено. Константин Петрович, однако, умница”, – мысленно похвалил Сергей некогда очень влиятельного человека и предложил:

– Выйдем на воздух? Освежимся?

– Согласен, – хмуро кивнул Максим Порфирьевич.

Тем временем напряжение в кабинете нарастало. Атмосфера сгустилась до консистенции электрической тучи, и та грозила разразиться то ли косым ураганным ливнем, то ли тусклым надоедливым дождем.

Да, разыгранная сцена и в самом деле произвела впечатление. Искренне удивился бойкий журналист Геев – личный секретарь-референт Максима Порфирьевича, имеющий на местном телевидении свою собственную еженедельную программу, и заерзал по стулу широким задом, стараясь избавиться от геморроидального зуда, что мучил его с субботы. Иронично, помня о собственном банковском счете, удивился местный воротила Темский, играющий в данный момент в этой аудитории роль заместителя главы по экономическим вопросам, и смачно крякнул, выразив свое негодование. По-чиновьичьи, с остервенением, удивился Тюрбанов и, ощутив мерзкий холод грядущих неприятностей, передернул пухлыми, как две подушки, плечами. Удивились Латунина. Ничего не поняла, ничего не разглядела она в промелькнувшем перед её взором эпизоде. Она удивилась просто так. Удивился Бузулукин, председатель комитета по здравоохранению, но, повторив про себя несколько раз волшебную фразу: я здесь не при чем, моя хата с краю, успокоился и перестал думать о будущем и начал думать о прошлом. Зло, по-хищному, удивился Семен Никифорович Щукин и поначалу испугался, а потом обрадовался, вдруг явственно уловив головокружительных запах больших денег. Лишь самую чуточку удивился Петренко – председатель комиссии по выборам, и скривил тонкие бледные губы в презрительной гримасе, позволяя себя быть снисходительным – он знал, что болен раком желудка, на выборы да и вообще на все на свете ему было наплевать.

А больше в кабинете в тот момент никого и не было.

Не считая, разумеется, тех, кто пришел с Мясоедовым.

Отношение к происходящему и было той всеобъемлющей характеристикой, что разделяла всех собравшихся на две группы, а все остальное: манера себя вести, стиль одежды, речь, наполненная местными оборотами – были признаками вторичными.

Сергей и Максим Порфирьевич спустились на первый этаж и вышли на улицу. Было прохладно. Ветер налетал порывами и, насыщенный влагой вчерашнего и позавчерашнего дождя, доставал пешеходов, спешащих в этот час по своим делам – неприятно щекотал голые шею и, пробираясь поглубже – и в подмышки, и под юбки, бесстыдно покусывал там нежную чувствительную кожу.

Максим Порфирьевич почувствовал, как по коже побежали мурашки. Не простудиться бы, подумал он, но ничего не сказал.

Прежде чем начать разговор, Сергей раскурил сигарету. Пару раз он глубоко затянулся, выдыхая кольца дыма прямиком в лицо своего некурящего собеседника, пренебрежительно не замечая этого, и только затем произнес вводную фразу:

– Максим Порфирьевич, я хотел бы уточнить следующее…

– Пожалуйста. Что? – раздражаясь и обретая обычную интонации – в ней теперь явственно проскальзывало и снисхождение и злость, отозвался Максим Порфирьевич.

Сергей не дал ему перехватить инициативу:

– Давайте, губернатор, без обиняков.

Максим Порфирьевич уловил плохо скрытую издевку, но посчитал за лучшее не заметить неподобающего тона, и резкую фразу не оборвал.

– Я здесь для того, чтобы снова сделать вас губернатором! И я это сделаю! В любом случае и любой ценой! Не смотря на ваше нынешнее положение. И даже если вы лично передумаете. И это – не пустые слова, вы знаете.

Губернатор нехотя кивнул.

– Но один момент я хочу прояснить сразу, – продолжал Сергей.

– Что именно? Сколько?

– Ах, – Сергей сделал многозначительную паузу, давая понять, что прозвучавший вопрос глуп и уместен. – Нет, конечно. Ведь мой работодатель – не вы. Кто? Вы знаете не хуже меня кто. И поэтому посмею напомнить вам, что все ваши прошлые заслуги – не в счет. Для меня вы просто кандидат. Не более. Не губернатор, не почетный житель этого города и кто вы там еще есть, а кандидат. И при этом – не фаворит.

Максим Порфирьевич молчал.

“Корчит Большого Босса? Пусть, – думал он, слушая монолог Сергея. – Пусть! Я и в самом деле не знаю пока, чего он стоит. А он не знает одного – за все плачу я! И ему, и Олигарху, и всем остальным. Я плачу! Потому что все, что есть на этой земле, мое: и нефть, и газ, и банки, и заводы, и больницы. Мое!”

Ему вдруг захотелось ударить кулаком по столу и закричать – выкрикнуть грубые матерные слова, оглушить. Не стоящего перед ним человека, нет. Всех! Ни черта не смыслящих, возомнивших о себе, профессионалов различных мастей, мать их! Специалистов. Ублюдков. Пустобрехов. Но стола рядом не было. Они стояли среди колонн, поддерживающих широкий и длинный балкон, что тяжелой скалой висел над парадным входом в помпезное здание, ставшее для Максима Порфирьевича родным за какие-то три года. В стороне, шагах в двадцати от них, два сержанта из охраны, переминаясь с ноги на ногу, наблюдали за ними. Четыре служебные «Волги», конечно, черные, были припаркованные ниже, у первой ступени широкой пологой лестнице, прямо на тротуаре, и смотрелись речными порогами, когда не плотный людской поток с опаской огибал их. И он вдруг обиделся: и на Олигарха, бросающего подачки из Парижа, и на гладко выбритого щеголя, чей дорогой парфюм доносился до него сейчас, и на собственную жену – каждый вечер, встречая его дома, она, не стесняясь в выражениях, корила его за то, что он опять пришел пьяным…

“Потешаются? Пусть! Вот когда он опять станет… А вдруг не станет? Нет! И мысли такой он не допускает. Во что бы то ни стало необходимо выиграть! Стать! Добиться! Любой ценой! Скажет ему щелкопер “Подставляй” – и он подставит свой зад; скажет “Оближи чужой” – оближет. Но потом он за все со всеми расквитается. Обязательно”.

– Я не испытываю по отношению к вам ни чувства благодарности, ни чувства восхищения, – откуда-то издалека, словно через слой ваты, доносился до Максима Порфирьевича чужой незнакомый голос. – Я в некотором роде субъект независимый. И тем лучше. Я буду заниматься конкретным делом и ради выполнения поставленной задачи не буду соблюдать условности. И терпеть меня – цена, что вам придется платить из собственного кармана. Терпеть и слушаться. И через десять месяцев я за ручку приведу вас к тому креслу, что вы с такой неохотой покинули несколько минут назад. Эй, губернатор, вы меня слушаете?

– А? Да, конечно.

Он вздрогнул, будто его внезапно окатили ледяной водой, и, наконец, понял, что замерз по настоящему.

– Ваше переизбрание возможно в единственном случае – если ваше поведение будет адекватным. Сегодня оно прискорбно не отвечает этому требованию, – продолжал говорить Сергей.

– Позвольте! В первую очередь мне бы…

– Не перебивайте! – цыкнул Сергей. – И не спорьте! Не отвечает, не соответствует! Ну что означает выражение убрать?

– Мне бы хотелось знать ваши планы в деталях, – твердо произнес Максим Порфирьевич, будто и не слышал последних слов.

– Зачем?

– Разумеется, я полностью доверяю вам, но…

“Первое впечатление – странная вещь, – подумал Сергей. – Лицо – в раскоряку. Именно этот эпитет подходит больше всего. Губошлеп. Глазки свинячьи и сизый нос. Но воля в нем есть. Это, пожалуй, важная черта. И хотя внешний вид плох, но определенно, что он тот, кого трудно столкнуть с места. И это и в самом деле так! И хорошо! Речь косноязычна? Двух слов связать не может? Ничего. Ироничные манеры у лидеров хороши для стран благополучных. Хм, возможно, все не так скверно, как показалось поначалу, потому что… да он вылитый вождь застойного времени! Честный. Решительный. Работоспособный. Какой же еще? Умный? Да кто голосует за умных? Никто! Главное не ум, а характер. А что такое характер? Упрямство. Кабанячье упрямство. Глупое свойство ломиться напролом. А народ любит своих шутов!”