Константин Арбенин
Иван, Кощеев сын
Глава 10
Тигран Горыныч и Горшеня-мужик
– Со мною как будто уже было такое, – замечает Горшеня.
Иван обратно к нему отшагнул.
– Чего делать будем? – спрашивает тихохонько.
– Ты уж, чего мог, сделал, – говорит Горшеня. – Теперь моя очередь мосты наводить.
– Какие мосты! – шепотком возмущается Иван. – Его надо силой брать, последнюю голову рубить – и в дамки!
– Во-первых, ты с ним не справишься. А во-вторых, это ж действительно редкий экземпляр, возможно, последний из своего вида, могикант! Природу, Ваня, беречь надо. Попробуем с ним договориться.
Змей услышал, что Иван с мужиком шепчется, перевёл взгляд на Горшеню.
– А это что за загвоздок? – спрашивает.
– Я не загвоздок, – радостно отвечает Горшеня. И вид у него такой, будто он очень доволен, что государь лесной на него наконец-то своё внимание обратил. – Я Горшеня, мужик.
– И чего же ты, мужик, лыбишься? – спрашивает змей.
– От радости, – отвечает Горшеня.
– Чему ж ты рад? – не понимает Тигран Горыныч.
– А я судьбе своей рад, твоё лесничество. Вчера ещё кто я был? Неизвестно чей обед. А сегодня я кто есть? Царский завтрак! Эвон как меня фортуна лизнула!
Иван на Горшеню смотрит удивлённо. Не может понять, юродствует он или искренне такую чушь несёт. Может, тоже лишнего нюхнул? А Горшеня на Ивана не глядит, продолжает бодрым голосом со змеем разговаривать:
– И тебе я, твоё лесничество, сильно за такое повышение благодарен, даже и мечтать о подобном не смел. С превеликим, как говорится, удовольствием к тебе в глотку завтра залезу и товарища своего захвачу – ты на этот счёт не волнуйся, считай, что мы уже у тебя в желудке варимся. Как говорится, от стола стола не ищут! А ещё говорят: еда едока видит издалека, а едок еду чует и за версту.
– Такие слова мне по нраву, – говорит Тигран Горыныч, и пасть его в жабью улыбку кренится. – Ну, говори ещё, перебивать не буду. Хороший мужик – правильная еда.
– Говорю ещё, – соглашается Горшеня. – Ещё хочу тебе, твоё лесное величество, высказать свою обеспокоенность. Дело в том, что у меня правая нога не шибко вкусная, некачественная, с брачком, право слово. Начинка в ней имеется свинцового характеру. Боюсь, как бы ты, родимый, зубов не повредил.
– Это ты не бойся, – отвечает змей. – Свинец – металл мягкий, легкопереваримый; и не такое едали, бывало, и ордена попадали, и памятные медали. А то и запасные детали! И ничего, как видишь.
– Ну, слава тебе господи! – радуется Горшеня. – Раз так, тогда я за тебя, твоё лесничество, спокоен. Как говорится, еда за едока ответственности не несёт.
Сказал – и вроде как назад отступил, вроде как речь свою закончил. А Тиграну Горынычу почему-то с Горшеней очень даже понравилось разговор вести, это тебе не то что с Иваном, вражьим отпрыском! Царь мужика когтем подзывает, просит ещё что-нибудь обсказать.
– Продолжай, – говорит, – мужик. До завтрака ещё времени много – целый вечерок и полная ночка.
– А чего продолжать-то? – разводит руками Горшеня. – Хотя… Оно, конечно, можно и продолжить. Тем более что у меня к тебе, твоё лесничество, сугубо личный разговор наметился.
– Когда же это он у тебя успел наметиться, мужик?! – дивится змей.
– А прямо сейчас, твоё лесничество. Так говорить али ты передумал? Я, конечно, могу и помолчать до завтрака, но уж больно разговор этот полезный.
– Для кого полезный? – не понимает Тигран Горыныч.
– Для твоей преважной персоны – сугубо личный, оздоровительный разговор. В таком вот масштабе.
Тигран Горыныч насупился, башку свою громадную к самому Горшениному носу поднёс, а Горшеня стоит как вкопанный, ни ухом не поведёт, ни усом не дёрнет.
– Да ты, что ли, лекарь? – спрашивает змей с осторожностью.
– Бывало и лекарь, бывало – фельдшер, а больше – ветелинар. По животной, стало быть, части дока, заморский звериный парикмахер и вошкодав.
– Постой-погоди! – заинтересовался Тигран Горыныч, глазами в разные стороны позыркал. – Что ты там насчёт вошек говоришь?
– Не я говорю, факты говорят, – отвечает Горшеня спокойно и с достоинством. – Говорят, что как укротитель блох я совсем не плох, а как заклинатель вшей – дык ешшо хорошей.
Тигран Горыныч аж закашлялся. Горшеня ему пальцем показывает, чтобы он ухо своё к его мужицкой голове подвёл, глазом подмигивает и на окрестное зверьё косится. Змей его намерения понял, ухо прямо к месту подкатил – на, мол, говори.
– Да ты, твоё лесничество, не бойся ничего, – говорит Горшеня приватно. – Я ж все твои промблемы насквозь вижу. Сейчас я тебе всё расскажу, а там уж ты сам решай, что тебе делать.
– Ну? Говори, ветелинар, – кивает Тигран Горыныч. – Только в самое ухо говори, блюди мою врачебную тайну. Мало ли там кто чего услышит – а я ведь персона царственная, мне промблемы напоказ выставлять не след.
– Ага, – кивает Горшеня и говорит тихо, так что кроме змея только Иван речь его слышит: – Вот что я тебе, твоё лесничество, скажу. В целом ты зверь здоровый, но в частностях наблюдаются некоторые нюансы. Сердце, например, у тебя доброе, голова – та, которая налицо, – светлая. А вся твоя злобность, хищность и кровожадие есть результат внутреннего твоего расстройства и личной твоей, так сказать, обделённости по мужеской части.
Горшеня сделал паузу, потом взял ухо змеиное за края и, морщась от запаха, голову свою в него углубил.
– Попросту говоря, – шепчет, – пара тебе нужна, твоё лесничество. Мужик без парочки – что нуль без палочки. Понимаешь?
Тигран Горыныч рёвом взревел – головой мотнул, Горшеню вбок метнул, сосну лбом боднул. Иван встревожился, в боевую стойку встал, кулаки приготовил. Только видит: змей обратно голову к Горшене воротил и шепчет теперь ему в ухо:
– Ну и глазаст ты, мужик! Ветелинар, одно слово! В самую душу мою заглянул, самую больную мою тоску словом выразил! У-у-у-ух!
И замотал головой, лапой землю боронит, хвостом озерцо мутит. Видать, действительно зацепил Горшеня змея за самую нарывную занозу.
Чуть успокоившись, Тигран Горыныч снова к Горшене обращается:
– Ну а что же мне делать-то, ветелинар?
Горшеня загривок почесал, губой шваркнул.
– Тут, – говорит, – рецепта простая. Найди себе невесту да ступай под венец. Или как там это у вас, лесных жителей, делается?
– Э-э-э! – осклабил пасть Тигран Горыныч. – Сказала кума, что корь – не чума! Да я бы давно, мужик, подругой-то обзавёлся, давно бы уже от одиночества огнём не пыхтел, да только кто ж мне в жёны-то сгодится?! Где ж я такую пару найду, чтобы и по размеру подошла, и по характеру? Нет на белом свете таких рептилиев, избылись все, я последний мужской экземпляр остался – бобыль бобылём! А стало быть, нет мне в жизни счастья, и удел мой – одинокая лесная старость!
– Погоди о старости говорить, твоё лесничество, – щурится Горшеня. – Ты змей в самом расцветном соку – орёл, а не змей! Да что там орёл – буревестник! Чтоб такому горячему молодцу да невесту не сыскать!
Тигран Горыныч глянул на Горшеню строго – чуть не задавил взглядом.
– Ты со мной не шути, ветелинар! Я ведь и слизнуть могу, не дожидаясь завтрака!
– Не шучу я, твоё лесничество, – продолжает Горшеня. – Откровенно тебе говорю, как ветелинар со стажем: давно бы ты уж в мужьях числился, коли б ты одну необходимую для этого церемонию проделал. Одну, так сказать, мероприятность.
– Чего ты тянешь-то, ветелинар! – воет Тигран Горыныч. – Говори, рыбья лопасть, не мытарь внутренности!
Горшеня поясок пальцами помял, сплюнул лишнее и говорит степенно, по-докторски:
– Тебе, твоё лесничество, помыться надо. Слишком уж увесисто от тебя пахнет. Смердишь ты, попросту говоря, твоё лесничество. С таким запахом не невест опекать, а врага допекать, право слово.
Тигран Горыныч от смущения отполз чуток, в сторону дышит. Потом брови нахмурил, зрачки на Горшениной физиономии свёл: фокусирует свою лютую строгость, так и жжёт взглядами, так и мечет. А с Горшени как с гуся вода, он всё свою научную линию гнёт и змея сквозь сложенные кольцом пальцы как в лупу рассматривает.
– Опять же блохи у тебя – что те свинки морские, такой в них объём и упитанность. Откормил паразитов – хоть сейчас на пастбище.
– А ты и от блох рецепты знаешь? – всё более пристрастно вопрошает Тигран Горыныч.
– Как не знать! И от блох, и от вшей. Мы с ними старые приятели, на фронтах вместе держались.
Сказал – и в прежнюю независимую позу. На соснячок глядит, сорок считает. Тигран Горыныч забеспокоился, хребтом заводил, жабры раздувает, что кузнечные мехи, – есть, похоже, у него в Горшене великая необходимость.
– Послушай, ветелинар, – начинает он как бы издалека, – у нас до завтрака ещё уйма времени остаётся. Может, нам, того, баньку организовать? Угодил бы мне, царю, побанил бы по-научному, а я б тебе назавтра поблажку – жевать бы не сильно стал, вползуба.
– Выгодное дело, – примеряет Горшеня. – Да мы за выгодой не гонимся, не стяжалы, чай. Я тебя, твоё лесничество, и без поблажек обработаю по полной банной программе, если есть на то твоя воля.
Иван Горшеню железным локтем в бок тычет: ты чего, мол, делаешь? А Горшеня только тот бок почёсывает, Ивану подмаргивает да дальше со змеем переговоры ведёт. Точнее, Горшеня-то гордо помалкивает, а змей сам к нему ластится: лапой в сторонку отодвинул, на совсем интимный тон перешёл.
– Есть, есть на то моя воля, ветелинар! – говорит. – Я страсть как по чистоте соскучился, ужас как помыться хочу! Организуй ты мне баньку – пусть хоть не царскую, но чтобы честь по чести. Мои хлопцы – народ дикий, малоразвитый, только и сумели, что царство обстроить, а что до бань и всяких там санаториев – тут у нас лапы коротки. Моемся по старинке: кто в песочке, кто в ручейке, кто вообще языком скоблится. А мне, понимаешь, в песочке-то – зазорно, всё ж таки царь должен чин блюсти! Вот и запустил я себя, довёл до полной безобразности. Ну? Дык как тебе моё предложение, ветелинар? Я слово своё насчёт ползуба держу, жевать несильно обещаю.
Горшеня подбородок чешет, ухом ведёт.
– А Ивану, товарищу моему, поблажку дашь?
Схмурился змей.
– Нет, – говорит. – Иван – мой противник принципиального значения, у меня с ним счёты.
– Ай-ай-ай, твоё лесничество! – качает головой Горшеня. – Счёты у тебя с папашей, а сын-то при чём? У нас, у людей, сын за отца не отвечает.
– Не отвечает? – удивился змей.
– Не-а.
– Эх, ладно! Давай, ветелинар, лапу – считай, договорились.
Щёлкнул змей по Горшениной ладошке своим хвостом-хлыстом – согласился, стало быть, обоих приятелей завтра вползуба жевать, щадяще.
Глава 11
Лесная баня
Откашлялся Горшеня в кулак, осмотрел окрестности мастеровитым взглядом.
– Так-так, – говорит. – Это что такое у вас? Озерцо? А в нём, стало быть, водица? Ну что ж, сгодится. А это у вас что тут понавалено? Никак это камни – булыги да валуны? Они-то нам и нужны.
Засучил Горшеня рукава по самые плечи, плюнул на ладони и принялся среди звериных жителей руководить да начальствовать – как их лесничества полномочный банный представитель. Бобрам да выдрам велел дров и хвороста насобирать, лисам да барсукам – костры развести, кабанам – камни подтаскивать да в костры валить, чтобы нагревались донельзя. Когда камни раскалились докрасна, отдал Горшеня лосям приказание копытами эти камни в озерцо спихивать. Нагрелось озерцо от раскалённых камней, забулькало, забурлило, ключами сизыми вспенилось, крупным пузырём пошло.
А Горшеня дальше зверью задачи ставит: зайцам да белкам задаёт лыка надрать и в мочало измочалить, четырём медведям – самым крупным – велит сухих берёз накорчевать, сложить их в пучок по три-четыре ствола, чтобы теми вениками царские бока змею охаживать, когда он в воду войдёт.
– Есть у меня дегтярного мыла два куска, – говорит Горшеня и мешок свой развязывает. – Маловато, конечно, да кто ж знал! Ну да это ничего, мы мыло-то на тёрке натрём да в воду накрошим. На турецкой, помню, я однажды цельный батальон такими же двумя кусками вычистил, а ты, твоё лесничество, почитай, чуть меньше того батальону будешь. – И тише, в ухо Тиграну Горынычу, добавляет: – Правда, по запаху ты на весь дивизион тянешь. Да ничего, справимся…
Снял с себя рубаху, настругал о сосновую шишку мыла дегтярного в подол, созвал сорок, чтобы взяли рубаху да всю ту труху в озеро сверху вбросили. Сороки всё в точности исполнили, рубаху обратно хозяину принесли. Зашлось озеро мыльной пеной – одно заглядение!
А тем временем уже смеркаться стало.
– Ну, твоё лесничество, – кричит Горшеня, – давай! Заныривай, милый, а мы тебя обработаем по чистой совести! Будешь, голубчик, не змей – огурчик!
Стронулся Тигран Горыныч с места, понёс свои грузные телеса в воду. Кувырнулся с берега – озерцо чуть из берегов не вышло. Нырнул с головой – всех подданных своих кипятком обдал с головы до пят. Повалил к небу пар от змеиной туши, окружная листва испариной покрылась.
Горшеня воду из глаз кулаками выдавил, носом отфыркнулся и давай командовать на манер полководца. Махнул рукой – медведи с флангов зашли и принялись змея вениками волтузить; махнул другой – гуси в воду попрыгали, лапами заработали, пошла пена знатная, густая; обеими взмахнул – лоси новых камней в озерцо залягнули, пылу-жару подбавили. Что надо баня получается!
Горшеня Ивану говорит:
– Доставай, Ваня, свой рожок чудесный – будем сейчас из Горыныча блох да прочую живность изымать. Вставай на бережок, бери мой походный мешок – собирай насекомых, как двинутся. Да смотри не зевай, а то в рот залетит кто-нибудь!
Сам скинул одежду, взял мочало, разбежался, прыгнул Горынычу на спину. Поймал в шерсти самую жирную блоху – с котёнка, – схватил её за загривок и говорит:
– Ну что, юрцы-молодцы! Довольно я вас в своё время покормил в окопах-то, сослужите теперь и вы мне службу добрую: скачите на звук рожка, да смотрите, чтоб не мимо мешка!
И дал Ивану отмашку. Тот и заиграл полный сбор. Блохи как попёрли – со змеиной шкуры да прямо на берег! Так стали прыгать, что у Ивана в глазах зарябило; едва успевает он мешок подставлять, бегает по берегу, как вратарь по футбольному полю, подачи принимает.
А Горшеня вычёсывает змеиные космы да приговаривает:
– Эвон какую ты оранжерею на себе развёл, твоё лесничество! Грибов-то! Мухоморов-то! А шишек-то! Жундгли, одно слово!
Вычесал корягой всю фауну, скатал мочало и давай Тиграну Горынычу горб надраивать. Горыныч пыхтит, лапами шелудит, хвост торчком из воды высунул – жарко ему, мыльно, единственная голова кру́гом пошла!
– Держись, – кричит ему Горшеня, – не ёрзай, твоё лесничество! Сейчас я тебе верхнюю часть намылю, а уж подмышки и прочие злачные места – это ты сам соскабливай, лапками; чай, я не водолаз и не супмарина какая!
Иван ловлю насекомых закончил, Горшенин мешок этой животиной набил под завязку. Затянул узел, одежду скинул да айда к Горшене на помощь. А у змея первый испуг прошёл, захорошело ему, уселся он посреди озерца – сам себя мочалом под мышками трёт, от удовольствия млеет. Горшеня с Иваном на шеях пустых умостились, велели глаза закрыть, чтобы мыло не попало, и принялись гриву змееву месить. Горшеня промежду делом спрашивает:
– А где ж ты, твоё лесничество, поголовье-то своё растерял?
Тигран Горыныч отвечает ему по-свойски, как на духу:
– Да в разных местах: какие в кустах, а какие и на открытой местности. А последнюю-то головушку берегу как зеницу ока. Последняя башка – она к телу ближе всего. Через этот факт я, ветелинар, и лютую так беспощадно, спуску не даю никакому людскому представителю, пресекаю всякие поползновения, так сказать, в зародыше. Потому как голова у меня самая что ни на есть последняя осталась, запасных нету больше.
Горшеня намыливает, скребёт, пеной жонглирует, да о разговоре не забывает.
– А как же ты, твоё лесничество, в таком разрезе жениться подумываешь? Влюбишься – последнюю башку потеряешь! Женщины – племя карусельное, закружат – сойти не смогёшь.
– А пущай, – хлопает змей лапой своей по водной поверхности. – Для хорошего дела и головы не жалко! Башку потеряю, зато род продлю!
А Иван тем временем ухо-то змеиное пригнул, чтобы тот слов его не услышал, и шепчет Горшене:
– Пора нам ноги уносить! Давай-ка сейчас намылим ему веки – да и поминай как звали. Уже потемнело – уйти сможем.
– Ты чего? – диву даётся Горшеня. – Кто ж работу на самой середине бросает! Нет, брат, я бежать не намеренный, у меня дело есть – и я в нём весь.
Иван нахмурился слегка, но возражать не стал. «Ладно, – думает, – подождём». И стал дальше намыливать.
– Эй вы, медведи хвалёные – носы палёные! – кричит Горшеня командным голосом. – Что вы его вениками гладите, как халдей паву?! Хлещите его, родимого, без жалости, чтоб окраску поменял! Царь он вам или не царь? Так вот и дубасьте его по царским заслугам, припомните ему всю его царственную самодурь!
Медведи сразу смекнули, чего царь достоин, и пошли тузить Тиграна Горыныча без прежней обходительности. А змею и это в приятность, он уже кверху брюхом лежит, от ощущений визжит.
Тут гром на небе грянул и дождик припустил.
– Ну вот, – говорит Горшеня, – и ополоснуться подали! Значит, всё правильно.
Выбрался он на берег, от усталости шатается.
– Эй, – кричит, – лесной народ, айда всем мыться, пока вода ещё не остыла! Царя-руководителя почистили, теперь и всем пообновиться не мешает.
Едва договорил – тут же с ног и свалился от усталости под куст на свою одежду да прямо голый заснул. Тигран Горыныч, шатаясь, выбрался на берег, свалился рядом и тоже захрапел. Все лесные жители тотчас кинулись в озеро, полезли мыться-купаться. Ух и визгу было, ух и рёву! лес такой толчеи никогда не видывал!
Посреди ночи, когда снился Горшене седьмой сон, самый сладкий, кто-то растормошил его, сбил эту сладость и долго тряс мужицкие плечи. Горшеня просыпаться не хотел, отнекивался сколько мог, потом всё-таки приоткрыл левый глазок и с большим трудом узнал в побудчике Ивана.
– Горшеня, друг, – шепчет Иван ему в лицо, – пора нам утекать, самое время! Не ровён час, утро зачнётся, тогда не сносить нам головы!
– Постой, – кривится Горшеня. – Куда бежать? Зачем бежать? Ты чего, Ваня, надумал?
– Вот ведь! – расстраивается Иван. – Проснись, друг ситный! Горыныч нас съест утром, коли мы сейчас не утекём!
Горшеня отмахнулся от приятеля, мешок под головой поправил.
– Нешто я утекать буду, – бубнит, зеваючи. – Я ещё опосля работы не отдохнул как следует. Отдых для работника – святое дело…
И обратно укладывается. А Иван не даёт ему успокою, за рубаху тянет.
– Горшенюшка, пёс тебя укуси! Очнись, дурень!
Горшеня приподнялся, посмотрел на Ивана всерьёз серыми своими глазами, пошевелил губой: дескать, не тревожь души-тела! И лёг опять.
– Ну знаешь!.. – обиделся Иван. – Ты, я вижу, и впрямь справедливость свою испытать хочешь, в самое пекло лезешь, чтобы её за хвост ущипнуть. Воля твоя, только я к тебе в подельники не нанимался, мне эти экперементы не по душе. Я ещё пожить хочу, у меня ещё дело есть важное. А в бессмертности своей я не уверен, так что…
– Иди, Вань, поступай как знаешь, – отозвался Горшеня из полудрёмы. – Я, правда, Вань, спать очень хочу…
И захрапел в свист.
Глава 12
Царский завтрак
Утро наступило, холодком о себе знать дало.
Открыл Горшеня глаза, глядит: туман вокруг озера вьётся, влагой всё пропитывает. Накинул мужик рубашку, штаны натянул, а сам головой вертит – ищет, нет ли где поблизости Ивана. Зверья кругом всякого разного спит вповалку видимо-невидимо, а человека не найти; знать, утёк дорожный товарищ, не выдержал.
А это что за гора сквозь туман порциями просачивается? Горшеня аж присвистнул: да ведь это Тигран Горыныч лежит! И никакого мерзкого запаху от него не исходит! Горшеня приблизился к телу, упёрся носом в змеиный бок и изо всех сил воздух в нос втянул. И ничего – вполне сносно! От удовлетворённости ли, от занюха ли – чихнул Горшеня всладость! Так чихнул, что всю орду звериную разбудил. Змей и тот заворочался, застонал, зевнул сильным ветром и слипшиеся глазища растопырил.
– Утро доброе! – приветствует его Горшеня. – С лёгким парком, твоё лесничество!
Тигран Горыныч глядит на Горшеню, хвостом туман разгоняет, вчерашний день припоминает в подробностях. Морда у него довольная, вид – жениховатый, в глазах перспектива светится; хорошо себя чувствует змей после давешних водных процедур. И Горшеня ему в ответ улыбается, налюбоваться на отмытого царя не может.
А воздух вокруг чистый – хоть горстями за пазуху клади!
Тут и туман рассеялся, лесные твари в себя пришли, все друг на дружку глядят, гомонят, диву даются, царя своего только по размерам опознают. А у Горшени уже другая забота: подошёл он к озеру, смотрит на него и в затылке тоскливо чешет.
– Да, – говорит, – озерцо-то мы, того… испоганили, право слово.
И правда: в озере вся вода теперь в таком непотребном состоянии, что стыдно смотреть. Тигран Горыныч туда же взглянул – аж озноб по полосам его тигровым пробежал.
– Ну ничего, – успокаивает себя и остальных, – после завтрака и озеро вычистим.
– Ах да! – спохватился Горшеня. – Отвлёкся маленько, виноват. Стало быть, уже прямо сейчас, твоё лесничество, завтракать соизволишь?
– Да чего уж там откладывать, – зевает змей, – почитай, всю ночь не ел!
– Как скажешь, твоё лесничество, – кивает Горшеня, – как скажешь.
Вышли из кустов еноты – вынесли шесть кадушек с солёными грибочками. Горшеня носом повёл, в кадки те глянул – один к одному рыжики да маслята! Объедение!
– Годится? – спрашивает его змей.
– Годится… – вздыхает Горшеня. – Компания подходящая: все из земли выходцы.
– Погоди-ка, ветелинар, – шарит свежим взглядом звериный царь, – а второе где?
Горшеня прикинулся, что ничего не понимает.
– Ась? – переспрашивает. – Какое такое второе?
– Дружок твой Иван где? Утёк?
И такой сердитый у Тиграна Горыныча взгляд сделался, что медведь-воевода тут же прибежал к нему безо всякой на то команды – просто учуял, что дело выговором пахнет. А всё опять же потому, что воздух кругом чистый и никто посторонних запахов не издаёт.
– Где?! – кричит Тигран Горыныч сразу и на Горшеню, и на воеводу своего (и сокрушается в сердцах, что голова у него только одна на такой случай). – Что вы уставились на меня, как мотыли на финик? Где, я спрашиваю, эта моя вторая порция? Кто стырил?! Кто упустил?!
Потап Михалыч сдрейфил не на шутку – подумал, что сейчас придётся ему своей тушей прошляпленный недовес восстанавливать. А Горшеня хоть и не сдрейфил, но тоже нехорошее подумал – что все его вчерашние труды по установлению мостов пошли теперь насмарку. И вот, едва они успели об этом подумать, как кусты орешника вдруг раздвинулись и вышел на поляну Иван. Поправил на себе поясок, заспанные глаза кулаками протёр, осмотрелся.
– Прости, – говорит, – твоё лесничество. Сморился от такого чистого воздуха, чуть завтрак не проспал.
Выдохнул медведь-воевода. И Горшеня тоже вздохнул с облегчением.
А Тигран Горыныч брови нахмурил, подгрёб лапой Ивана к грибкам поближе и свежевымытым пальцем завтраку своему пригрозил: дескать, не балуй, еда!
Ну вот уже и до самой трапезы дело дошло.
Только какая-то загвоздка в воздухе повисла, что-то предзавтрачная пауза слишком затянулась. Всё подданное зверьё приготовилось, выстроилось в беспорядочные ряды. Ждут животные, когда же начнётся приём пищи, потому как надеются, что царь не всё сам съест, а выдаст и им по кусочку, по косточке, на общих основаниях. Волк давешний ближе всех к царственной территории трётся. Медведь-воевода его боком своим к периферии отжимает: мол, не лезь поперёд батьки! Даже рысёнок, который Горшеню с Иваном так ловко сосчитал, и тот в первых рядах шарится, кисточки на ушах навострил, готов, если надо, ещё что-нибудь сосчитать. И все, кажется, готовы, а звоночка всё нет. Змей озадачен чем-то, что-то у него в башке состыковаться не может.
– Да… – хрипит он как-то растерянно, не по-царски даже, а по-простецки, по-змеиному.
А Иван и Горшеня стоят совсем бледные, плечами друг друга едва удерживают – им-то кажется, что змей уже утробное шипение издаёт, что какие-то желудочные операции у него в чреве начались и продолжение сейчас последует при непосредственном их участии.
Горшеня перекрестился украдкой, ладанку свою нагрудную поцеловал. Иван же просто в небо смотрит. Красиво то небо весеннее: стрижи, скворцы, облака… «И действительно, – думает он, – распрекрасная штука – явь!»
Но вот Тигран Горыныч откашлялся, на заднюю точку присел, передние лапы сложил на груди – вид принял величественный.
– Вот что… – говорит. – Слушай меня, животный мир, слушай и ты, одушевлённая природа! Важное слово сказать хочу. Поскольку мы есть единоличный царь зверей, птиц, насекомых и пресмыкающихся в пределах нашего Лесного царства, то и слово моё есть уважаемо и весомо для каждого живого существа…
И снова закашлялся: видно, нелегко змею это весомое слово произнести.
– Кхе-кхе!.. существа… По существу. Вчера, – продолжает с натугой, как помочь тянет, – обещал я этим мужикам, блюдам моим царским, в качестве, так сказать, поблажки за организованный ими всеобщий банный вечер жевать их вползуба, не шибко то есть пережёвывать. Вот как…
Потянул время, молчанием потомил.
– Но теперь, – продолжает, – взятой мною властью я это самое решение… того самого… отменяю, в общем.
Иван на Горшеню глянул рассерженно: мол, доигрался, друг ситный! Кому поверил – гаду полосатому! А Горшеня пока ничего лицом не выражает, только пота немножко на лоб выпустил да бровью контуженой подёргивает – ждёт дальнейшего.
– Тьфу ты, пропасть корявая! – серчает на себя змей. – Зажарил меня этот царский слог, всю душу выпытал! Я по-простому, хлопцы, скажу, без политесностей: не буду я этих путников жевать вообще! Есть я их не буду! Не хочу! Аппетиту, как говорится, не прикажешь! Пускай идут себе по всем четырём направлениям.
Сказал – и глазами всех подданных обводит: кто, мол, чего возразить имеет, кто одобряет, кто сомневается? А животные смотрят на Тиграна Горыныча с раболепием, но понимающе. Только молчат, не знают, шутит их голова или всерьёз раздобрился.
Тут Горшеня махнул ребром ладони – разрубил затянувшуюся паузу.
– Это, – говорит, – ты правильно решил, твоё лесничество. Чем непережёванное-то глотать, так лучше вообще без завтрака обойтися. Оно для желудка в сто раз полезнее будет и душе отрада.
– Мало того, – подхватил ему в тон Тигран Горыныч, – я этим мужикам ещё и спасибо говорю и благодарность объявляю в специальном указе! За лёгкий пар и перемену, так сказать, окружающей атмосферности!
И чуть даже голову склонил в Горшенину сторону. А потом и на Ивана посмотрел без прежней ненависти.
– И тебе, Иван, спасибо. Папаше своему передай, что хоть он и есть крючок якорный и бабья тычинка, но у меня отныне к нему полное безоговорочное перемирие.
Вот уж чего-чего, а такого Иван не ожидал! Даже челюсть у него хрустнула в скулах от удивления.
– Благодарствую, твоё лесничество, – говорит, кланяясь.
А змей как завопит на всю равнину зычным басом – шишки с сосен так и посыпались:
– Э-э-эх, ребята! Если б не те семь подлых Симеонов, всем бы людям нынче амнистию объявил бы – такая во мне образовалась весёлость и доверие к завтрашнему дню!
Горшеня на радостях лишнее лепить стал.
– А я, – говорит, – с самого началу, твоё лесничество, догадывался, что в завтраки к тебе не сгожусь. Я ж из мужиков простых, салом не мазан, сахаром не сыпан – какой из меня завтрак! Несварение одно. Да и товарищ хрящеват немного – безоружным глазом видно…
Иван по-всякому друга останавливает, чуть в рот к нему рукой не залез, а тот знай треплется.
– Ясное дело, – звенит языком, – недостойны мы, твоё лесничество, твоего царского меню. Кто мы есть в сравнении с ним? Одно слово – гонсервы.
– Нет, ветелинар, – возражает Тигран Горыныч. – Ты цены себе не знаешь! Ты мне такой праздник обстряпал, что и словом человечьим не выразить – только рыком звериным да птичьим посвистом! Достоинства у тебя все налицо, любой царский стол разукрасишь!
– Не разукрашу, – отмахивается Горшеня, – с меня красы что с хомяка колбасы.
– Зачем так говоришь?! – возмущается змей. – Разукрасишь – ещё как! И не перечь мне!
– Не разукрашу! – чуть ли не кричит Горшеня.
– А я говорю – разукрасишь!
– А я говорю – не разукрашу!
– А вот посмотрим! – грозится Тигран Горыныч. – Я скоро свадьбу играть буду – вот тогда милости прошу обоих к столу пожаловать.
– Это зачем же? – Горшеня вдруг как-то обмяк, опомнился. – Это в каком же качестве, твоё лесничество?
Змей как принялся хохотать – все спящие совы проснулись, все глухари оживились, «Ась?» – переспрашивают.
– Да уж не в качестве праздничного обеда! – брызжет змей, всей своей тушей колеблется. – В почётном качестве, гостевом!
Иван с Горшеней выдохнули облегчённо.
– А позволь, твоё лесничество, уточнить сроки, – молвит Горшеня, – когда ж ты жениться собираешься?
– Да скоро уж, – отвечает Тигран Горыныч, – как только невесту подберу, так сразу и женюсь на ней.
– Ну тогда дело за малым, твоё лесничество, осталось только невесту сыскать.
– За невестой дело не станется, – всё больше горячится змей. – Я теперь жених хоть куда – кипяток с клюквой! Все невесты в округе теперича мои! Я им ещё смотр конкурсный произведу, со всякими заданиями, с эстафетой! Самую достойную выберу и буду её любить до полного обоюдовзаимного самозабвения. – Вытянул Тигран Горыныч шею и орёт благородным звериным голосом: – Эй, грачи, царские трубачи! Летите во все лесные закутки, сообщите всем лесным жителям, что я жениться собираюсь!
– Параметры, – подсказывает Горшеня, – параметры для невест сообщить не забудь, твоё лесничество, а то всякая мелкота нахлынет – замучишься отсылать!
– Пожалуй, – соглашается змей. – Насчёт параметров – это я потом отдельно обмозгую и дополнительно лес оповещу.
Иван с ноги на ногу переминается, по всему видно, что хочется ему поскорее уйти. А Горшеня стоит справно, коленом не дрогнет – понимает, что раньше времени идти не стоит: лучше чуть змею поднадоесть, чем недосытить его своей компанией. И Ивана взглядом успокаивает: тпру, мол, торопыга. И точно – Тигран Горыныч не всем ещё с гостями поделился, не всю душу излил.
– А оставайся-ка, ветелинар, у нас в лесу, – предлагает он Горшене, – назначу тебя главным царским банщиком!
– Да нет, твоё лесничество, – отвечает тот. – Спасибо, конечно, за доверие, но дела у меня. Ване вон помощь моя нужна, да и сам я некоторый походный интерес имею.
– Эх, жаль! – сокрушается змей. – Привязался я к тебе, мужик; глаз у тебя бойкий и рука лёгкая!
– Ты мне, твоё лесничество, тоже понравился, – молвит Горшеня, чуть смущаясь. – Хороший ты мужчина, хоть и змей породистый. Доброты в тебе много и справедливости в достатке, а это для царя самая нужная профдобродетель. Потом опять же слово своё царское выше здравого смысла не ставишь, да и рифмуешь с толком. Желаю я тебе, твоё лесничество, удачи, так сказать, в личной жизни; ну и чтобы на царском поприще всё гладко шло-проворачивалось.
