Константин Александрович Алексеев
Восприемник
В этом его поддерживала и мать, считая, что все священники и прочий церковный люд просто-напросто дурят людям головы, втюхивая втридорога недалеким простакам свечи, картонные иконки, книжки и остальную никому не нужную утварь, наживаясь на этом. «Видишь, я же в церковь не хожу – и ничего, жива-здорова!» − внушала сыну Ольга Григорьевна. Все это вкупе с обостренной подростковой гордыней помогло Шаховцеву одолеть непонятную робость и боязнь перед каким-то неведомым, а возможно, и не существующим Богом и, приехав в деревню на каникулы, наотрез отказаться ходить в храм. Тем более что вечный Ванькин наставник Игнатов, с кем на пару они посещали литургии, вот уже год тянул солдатскую лямку, а бабушка лишь сокрушенно вздохнула и отступилась.
Но сегодня Шах понимал, что своим отказом он запросто может огорчить всю эту странную, не от мира сего, семью, которая опекает его и заботится о нем, как о родном. Да к тому же они не требуют ничего взамен, лишь ненавязчиво просят дойти с ними утром до церкви, исповедаться и причаститься. Как тут не пойти навстречу этим прекраснодушным чудакам?
Без десяти двенадцать он по совету крестного выкурил три сигареты подряд, чтобы потом не тянуло, и лег спать уже на привычном месте в гостиной. При этом перед тем, как нырнуть под одеяло, Иван, неожиданно для самого себя, машинально перекрестился на висевшие в противоположной стене иконы…
Утром хотелось спать, несмотря на то, что Игнатов растолкал его на полчаса позже ежедневной побудки в роте. Наскоро умывшись, Шаховцев вернулся на кухню, где все семейство собралось перед тамошним иконостасом.
Молитва на этот раз длилась от силы минут десять, что удивило Ивана. Впрочем, Пашка тут же все объяснил:
− Сейчас же Светлая седмица. В ней не только постных дней нету, но и к причастию подготовка в несколько раз легче. Вместо трех канонов надо всего один вычитать, ну, который мы вчера вечером перед Часами читали.
− Перед какими Часами?
− Пасхальными. Их на этой неделе читают вместо утреннего и вечернего Правила. Видишь, мы специально у батюшки благословение взяли на тебя на Светлой седмице, чтобы тебе готовиться к принятию Святых Даров было проще. А то с непривычки можно и не осилить…
«Ну и слава Богу!» − облегченно подумал Шаховцев.
Храм оказался небольшой деревенской церковью, чем-то похожей на ту, что стояла в родной Войновке. Поскольку день был будним, народу внутри собралось немного, зато служили целых два священника – молодой, по виду вчерашний семинарист, и пожилой, седовласый, с пышной, но аккуратной белой бородой, чем-то походивший на Николая-Угодника.
− Ого! Отец Михаил сегодня на подмоге! – завидев молодого иерея, тихо произнес крестный. – Слава Богу, батюшке сегодня служить полегче будет.
− В каком смысле полегче? – спросил Иван.
− А в таком, что не в одиночку. Этот молодой батюшка, он не здешний. В Москве, в Сокольниках служит. Вот выбирается иногда подсобить нашему отцу Александру. Он же один у нас тут.
− Как один?
− А так. У нас даже дьякона до последнего времени не было, пока Петровича, нашего старшего алтарника, не рукоположили. Ну то есть отца Павла – это я его по старой привычке все мирским именем норовлю назвать, − пояснил Игнатов, кивком указав на чернобородого плечистого мужчину в красном стихаре. Дьякон явно был в прошлом военным – выправку и четкие, отточенные движения не могли скрыть даже просторные церковные одеяния.
Пока восприемник вводил крестника в курс здешних дел, Любовь Петровна с дочерьми быстренько подошли к старшему из священников. Поздоровались с ним, сложив перед ним ладони, и, дождавшись благословения, поспешили на правый клирос, присоседившись к еще нескольким девушкам и женщинам. И через несколько минут оттуда протяжно зазвучало: «Христос Воскресе из мертвых!..»
Батюшка же, завидев Пашку с Иваном, направился к ним.
− Ну, давай, брат, готовься – сейчас на исповедь пойдешь! – быстро прошептал Игнатов и поклонился подошедшему настоятелю: − Христос Воскресе, батюшка!
− Воистину Воскресе! − откликнулся тот и тут же просто и добродушно поприветствовал Шаховцева. – Здравствуй, Иван!
Тот кивнул, смущенно пробормотав в ответ «Здрасьте…» Его изумило, что иерей обратился к нему, словно знал его давным-давно.
Поначалу Шах думал, что священник будет требовать от него признания в разнообразных грехах. Но вместо этого тот начал участливо расспрашивать Шаха о службе, о солдатском житье-бытье. Мало того, отец Александр сам, с улыбкой, поведал, как тридцать с лишним лет назад, отдавая ратный долг в артиллерии, тайком сбегал в самоволки в соседнюю деревню, где бойцов подкармливали сердобольные колхозники.
Священник держался абсолютно просто и открыто, словно это была не исповедь, а дружеская беседа любящего отца с взрослым, приехавшим на побывку сыном. И Иван вдруг испытал к стоящему перед ним человеку какое-то безграничное доверие и неожиданно для себя, решился и выложил батюшке все, что мучило его последнее время. Про историю с шишкой из мэрии, в которую он влип из-за Киреева. Про то, как попал на крючок к особистам и стал стукачом. О том, как исподволь выведывал у Пригарина все, что требовали контрразведчики. И естественно, про арест Барина…
− Знаешь, − выслушав исповедника, задумчиво произнес отец Александр, – конечно, человека калечить – грех. Но ведь, ты говоришь, этот чиновник сам драться полез, хоть и видел, что ты в форме, при исполнении, так? И ведь ты не хотел его зашибить, все нечаянно ведь вышло? Выходит, в первую очередь виноват он сам. Да, грабить – это великий грех, и плохо, что ты своего сослуживца не остановил, но ведь все это было не по злому умыслу, а просто ты растерялся, так?
− Угу, − понурив голову, подтвердил Шах.
− Значит, хоть ты грешен, но не беспредельно. Тем более ведь ты в душе давным-давно пожалел об этом, раскаялся, так?
Иван вновь молча кивнул.
− И тем более ты нашел в себе мужество открыть все мне, по сути, незнакомому человеку… Это говорит о том, что совесть в тебе не умерла и в душе Бог остался. А то, что ты про особистов рассказывал… Да, доносчиком быть нехорошо, но ведь смотри: говоришь, этот офицер заставлял своих солдат прохожих обирать, на большой грех их толкал, пользуясь своей властью? А если бы кого-нибудь из них поймали за этим делом и арестовали? И пошли бы эти бедные парни в тюрьму, а командир их как бы ни при чем остался… − священник почти слово в слово повторял то, что говорил Петраков. – Выходит, Ваня, ты большое зло предотвратил. Не невиновного оговорил, а помог преступника к ответу призвать. Который вместо того, чтобы по долгу службы со злом бороться, сам подобное творил. И подчиненных на это толкал, вместо того, чтобы наставлять честно службу нести. Так ведь?
− Да… Так…
− Ну вот видишь! А остальное… Будем молить Господа о прощении…
Батюшка накрыл склоненную голову солдата епитрахилью6 и начал что-то негромко говорить. Шаховцев разобрал лишь: «…Господь и Бог наш Иисус Христос… Щедротами своего человеколюбия…» и, в завершение, знакомое с детства − «Прощаю и разрешаю…»
Когда, приложившись к лежащим на аналое Кресту и Евангелию, он вернулся туда, где неподалеку от распятия его поджидал восприемник, Иван вдруг ощутил, как с души словно свалился камень. Мало того: витавший в храме приторный запах ладана перестал раздражать его, а пение хора, прежде показавшееся заунывно-тягучим, теперь звучало совсем иначе − радостно и торжественно.
Очевидно, пока он беседовал с настоятелем, Игнатов уже успел оповестить прихожан, кто такой приехавший с семейством Кропочевых высоченный стриженый парень, потому что все, кто был в храме, смотрели на Шаха ободряюще, словно радуясь, что Пашкин крестник нашел время и желание выбраться в церковь. А когда отец Александр, в сопровождении дьякона и еще одного помощника в ярко-алом стихаре, вынес из алтаря золотистую Чашу, то народ расступился, пропуская Ивана к ней первым.
Когда же он отведал Святые Дары и, подойдя к стоящему у окна столику, запил их сладковатой, по вкусу отдаленно напоминающей разведенный в воде сироп жидкостью, то ощутил, как внутри начало разливаться приятное согревающее тепло, словно в душу проник ласковый солнечный луч. Рассеял зябкую тьму, вместе с которой исчезли все прежние страхи, тревоги, сомнения. Даже недавние тягостные мысли про то, что от него до конца жизни не отстанут коварные особисты, теперь казались какой-то мелкой ерундой.
Но самое удивительное, что все действительно вышло именно так. После ареста Барина ни Петраков, ни другие офицеры из особого отдела ни разу, до самого дембеля, не тревожили Шаховцева, будто забыли о его существовании.
9
Шаховцев вздрогнул, почувствовав едва ощутимое прикосновение к своей руке. Сознание мгновенно обожгло: «Все – явились!»
Это длилось мгновение. В следующую секунду он уже пришел в себя и медленно обернулся. За спиной был Маркиз. Приподнявшись на задних лапах, он осторожно обнюхивал гостя.
«Фу-у… Напугал, котозаврище этакий!»
Котозаврами именовала котов Вера, жена крестного. У нее вообще была привычка приставлять это «завровое» окончание ко многим словечкам. Так, явившегося на рогах супруга она укоризненно именовала «жуткозавром», а наутро, когда тот мучился похмельем и стыдом за вчерашнее, утешительно звала «беднозавриком».
У Игнатовых вообще существовал свой межличный, особенный язык – чудаковатый, смешной и удивительно заразный. Даже Иван, поначалу насмехавшийся над всеми этими словесными проказами, незаметно для себя перенял некоторые подобные выражения…
Шах протянул руку к коту, желая погладить, но тот предусмотрительно отпрянул назад, не сводя с постояльца настороженных желтоватых глаз.
− Маркиз! – позвал его Иван. – Ну иди сюда, познакомимся наконец.
Сибиряк едва заметно шевельнул ухом, а затем двинулся по кухне в обход. Остановился у холодильника и, обернувшись к Шаховцеву, коротко мяукнул.
− Ну и что это значит?
Зверь подал голос еще раз, но уже протяжнее и требовательнее. Потом поскреб лапой дверцу большого двухкамерного «Стинола» и вновь повернул к гостю свою серую, с белыми подусниками морду.
− Мя-а-ау!
«Есть хочет», − догадался Шах и, поднявшись, шагнул к холодильнику. Открыл и тут же увидел на нижней полке едва початую банку кошачьих консервов. Тут же зеленел вскрытый пакет с сухим кормом.
− Ну и чего ты будешь? Сухарики или из банки? – шутливо обратился Шаховцев к коту, в ответ на что тот вновь требовательно замяукал.
Немного подумав, Иван решил смешать оба корма – так, кажется, потчевали жившую в общаге приблудную кошку сердобольные студентки…
Едва он вернул наполненную плошку на пол у раковины, Маркиз с урчанием набросился на еду. За минуту ухряпав всю ту солидную порцию, что наложил ему постоялец, он облизнулся и благодарно потершись об ноги гостя, неспешно направился прочь из кухни.
Иван невольно улыбнулся. Маркиз неожиданно напомнил ему писаря-тыловика из управления, такого же лоснящегося и важного. Тот интендант, несмотря на погоны старшего прапорщика, держался так, словно был как минимум генералом…
В управление регионального командования внутренних войск, в ту пору именовавшееся округом, Шах попал служить незадолго до дембеля. Намечавшегося, но несостоявшегося…
Все началось в первых числах двухтысячного, когда двое бойцов из роты, где служил Шаховцев, умудрились повязать вооруженного бандюгана. По приказу комдива на парней подали представление к медали, а в штабе соединения, в отделении по работе с личным составом (как теперь именовались прежние политотделы), решили тоже прославить солдат, написав о них статью в войсковую газету. Причем сами, не приглашая специально обученного журналиста.
Вот только выяснилось, что среди бывших политработников никто не владеет, так сказать, эпистолярным жанром, и, посовещавшись, они спихнули эту задачу на нижестоящих коллег в полку. Те, в свою очередь, переложили это на заместителя командира роты, где служили отличившиеся бойцы. Офицер, получив подобный приказ, сперва впал в панику, поскольку умел сочинять лишь рапорта и редкие письма домой, а потом неожиданно вспомнил про студента Литературного института, дослуживавшего в подразделении последние месяцы.
− Шаховцев! Ты, помнится, у нас на писателя до призыва учился? – поинтересовался он, вызвав солдата к себе, и, получив утвердительный ответ, сразу же воспрял духом. – Отлично! Вот и напишешь в газету, как наши повязали этого отморозка со стволом! Если все как положено сделаешь, то мы тебя в первую партию дембельнем!
Естественно, Иван согласился. Что-что, а описать в красках случившееся ему не составляло труда. Тем более что сам рассказ о задержании он не раз слышал в мельчайших подробностях, а вдобавок ко всему командование освободило его от выхода на патрулирование и нарядов на целых три дня. И это не говоря уже об обещании уволить его в запас в числе первых – главной мечте каждого солдата!
Очерк был написан меньше чем за сутки. Еще полдня ушло на то, чтобы вычитать текст и исправить мелкие огрехи и шероховатости. В назначенный срок творение Шаха было предоставлено в политотдел, а затем переправлено в редакцию. Спустя две недели в окружной «вэвэшной» газете за фамилией замкомроты вышла огромная статья на две страницы. А еще через несколько дней Ивана неожиданно вызвали к заместителю командира дивизии.
В кабинете, кроме хозяина – немолодого важного полковника, находился незнакомый подполковник с широким улыбчивым лицом.
− Вот и он, автор! Как говорится, собственной персоной, – шутливо представил солдата замкомдив.
– Ну здорово! – как-то по-свойски, без присущих офицерам повелительно-командных ноток в голосе, обратился к Шаховцеву улыбчивый, протягивая свою крупную, широкую ладонь. – Так это ты, значит, этот очерк написал? – он кивнул на лежащий перед ним на столе свежий номер газеты.
– Так точно, – настороженно отозвался Иван. Подобным приятельским тоном с ним за всю службу беседовал лишь приснопамятный особист Петраков.
– Ничего себе! И где же ты этому всему выучился?
– В Литературном институте. Целых два курса закончил, – ответил за солдата замкомдив, очевидно, не поленившийся ознакомиться с личным делом Шаховцева.
– Однако! – уважительно покачал подполковник. – А в армию как попал? У нас же студентов вроде уже лет десять как не призывают. За «хвосты», что ли, отчислили?
– На заочное перевелся и сразу загремел под фанфары, – вновь проявил осведомленность заместитель командира дивизии.
– Так точно, – подтвердил Шах.
– И давно ты уже служишь?
– Без малого два года. В мае уже увольняется, – опять опередил Шаховцева полковник.
– Ничего себе! – вновь повторил улыбчивый и, обернувшись к замкомдиву, бросил с заметным упреком в голосе: – Что ж ты, скрывал от меня, что у тебя такие люди служат?
– Да я сам только-только узнал о нем… – смущенно начал оправдываться замкомдив, но подполковник перебил его:
– Ладно, знаю я вас! Удавиться готовы за лишнего бойца!
Слова эти были сказаны вроде как бы шутливо, но замкомдив почему-то виновато опустил глаза.
– Жмоты, одно слово! – с нарочитой обидой в голосе подытожил улыбчивый и заговорщицки подмигнул Шаху. – Верно я говорю, Вань?
Иван деликатно промолчал в ответ, мучительно соображая, зачем он понадобился этому непонятному подполковнику.
– Кстати, чего ты стоишь, как неродной? – спохватился улыбчивый. – Давай присаживайся, не стесняйся! – по-хозяйски скомандовал он солдату.
– Да-да, – поспешно подхватил заместитель командира дивизии. – Садись, Шаховцев.
Шах осторожно присел на краешек стула. Поведение подполковника все больше убеждало, что он принадлежит явно к кому-то из «небожителей». А таковыми, в понятии Ивана, были лишь особисты да офицеры из военной прокуратуры…
Впрочем, спустя несколько минут ситуация разъяснилась. Незнакомый офицер оказался начальником пресс-службы из управления, читавшим шаховцевский очерк. Очевидно, этот опус произвел на него впечатление, потому как Кочубей – так была фамилия подполковника − после дежурных расспросов начал сватать Ивана к себе на службу.
– Смотри, – проникновенно говорил он. – Ну, дембельнешься ты через месяц, а дальше что? Небось, неохота домой возвращаться? Неохота, вижу! Ты ж стопудово уже к Москве привык…
Кочубей бил в точку. При одной мысли о том, что ему когда-нибудь придется вернуться в Куранск, Шаха бросало в дрожь. Даже полгода назад, когда командование пожаловало ему месячный отпуск, он сумел вытерпеть в родном городе от силы дней пять. Не блиставшая цивилизацией и в благополучные советские годы, теперь малая родина выглядела заброшенной деревней, заселенной нищим убогим сбродом. Оборонный завод, где в прежние времена трудились большинство горожан, закрылся. В здании бывшего дома пионеров теперь размещался ночной клуб, по виду напоминавший третьесортную пивнушку, где вдобавок к самопальной водке почти в открытую продавалась наркота.
Половина одноклассников успели спиться, остальные разъехались кто куда в поисках лучшей доли. Относительно неплохо устроилась лишь Ленка Лагутина, считавшаяся первой красавицей в школе, – подалась в наложницы к некоронованному хозяину городка, бандиту по кличке Череп.
Вот потому теперь, сидя в кабинете замкомдива и слушая усатого подполковника-редактора, Иван вновь с отвращением подумал, что если ему не удастся зацепиться в Москве, то придется уезжать в родной, осточертевший городишко. Что его ждет в этой дыре, официально именуемой райцентром, с бестолковым названием Куранск? Идти в ментовку или пожарку, ежедневно рискуя погибнуть или сделаться калекой, чтобы к сорока годам выслужить нищенскую пенсию? Или торговать на рынке?
– Вижу, что неохота из Москвы уезжать, – Кочубей словно читал его мысли. – По-хорошему, здесь надо работу искать… Ну это ладно, при желании можно найти, а вот жить-то где будешь? Сейчас самый захудалый угол снять таких деньжищ стоит!
Подполковник снова расчетливо ткнул по больному. Перспектива с жильем если и светила, то только если бы Шаховцев вновь вернулся в Лит на дневное. Можно было, конечно, временно обосноваться у крестного. Но – а дальше-то куда? Не станешь же жить там вечно!
– В общем, дружище, есть к тебе предложение, – выждав паузу, продолжил Кочубей. – Не желаешь у нас послужить?
– У вас – это где? – не понял Иван.
– В пресс-службе. Нас только-только сформировали и под тебя у нас должность прапорщика имеется.
– А делать-то что надо будет?
– Много чего, в том числе и писать. Зарисовки и очерки. А то у нас как в поговорке: патронов до фига, а бойцов не хватает. Короче, решай, дружище, – заключил подполковник. – Златых гор тебе не обещаю, но служба у нас не самая плохая. Плюс койко-местом тебя обеспечим. И не в казарме, а в общежитии, со всеми удобствами.
– И какими же это удобствами? – позволил себе поиронизировать Шах, вспомнив, как офицеры в части зачастую ютились где попало: кто в медпункте, а кто и вовсе в казарме, поставив койку в ротной канцелярии.
– А то, что там хоть и душ с сортиром общий, но зато комната всего на двоих. А самое главное – до работы тебе будет ровно сто метров ходьбы. От дверей до дверей.
Шаховцев задумался. Положа руку на сердце, ему больше всего хотелось как можно скорее уйти на «гражданку» и забыть весь этот армейский дурдом. И уж точно до сей поры у него не возникало и мысли, чтобы остаться на сверхсрочную. Даже ради Москвы, где до призыва прожил два года, оброс друзьями и знакомыми, не говоря уже о Литинституте, который надо было закончить кровь из носу.
– Тем более что ты наверняка будешь в институте на заочном восстанавливаться, – в который раз угадал Кочубей раздумья собеседника. – Значит, тебе по-любому надо будет для сессий время освобождать. Если ты в какую-нибудь частную лавочку устроишься, то хрен тебя на экзамены отпустят. А у нас все по закону: учебный отпуск, причем оплачиваемый.
Казалось, не этот улыбчивый подполковник, а сама судьба не оставляет Ивану никакого другого шанса. И в конце концов без пяти минут демобилизованный воин сдался, написав рапорт на имя генерала, заместителя командующего округом, с просьбой рассмотреть его, Шаховцева, кандидатуру на означенную должность. А заодно и еще один – о переходе на контракт.
Поначалу Шах долго мучился мыслью, правильно ли он поступил. В солдатской среде откровенно потешались над теми, кто вместо того, чтобы увольняться, оставался служить. Даже песню-дразнилку сочинили, на мотив «Прощания славянки»:
Остаюсь на сверхсрочную службу,
На фига мне гражданская жизнь?
Не нужны мне кроссовки и куртка –
Сапоги и шинель зашибись!..
Вот потому первое время Иван тщательно скрывал от сослуживцев, что решил остаться в войсках. Он поведал об этом лишь закадычному другу Ромке, но тот, вопреки ожиданиям, не только не стал крутить пальцем у виска, а наоборот, в ответ поведал приятелю, что сам решил податься на контракт.
− А чего у нас там на Тамбовщине делать? – философски рассуждал Пригарин, презрительно оттопырив губу. − Колхоз давно развалился, мужики бухают, а кто помоложе да попрошаренней, давно лыжи навострили куда получше. Так что для начала можно и тут послужить.
− А потом?
− А потом видно будет. Может, хату от этих войск какую-никакую урвать удастся или москвичку из солидной семейки охмурить…
Через пару дней Пригарин переехал из ротной казармы в соседнее здание, где на втором этаже жили бесквартирные и холостые сверхсрочники. А Шаховцев куковал еще месяц, исправно выходя на маршруты или стоя в оцеплении на футболе. И лишь к середине мая его вызвали в штаб и вручили предписание следующим утром явиться к новому месту службы.
Назавтра новоиспеченного контрактника встречал на КПП сам Петр Петрович Кочубей. Он же провел его по множеству мест, успев за день поставить Ивана на все виды довольствия, выписать ему пропуск и специальный вкладыш в военный билет для бесплатного проезда, а кроме того подселить его в комнату в офицерской гостинице, к какому-то вечно отсутствующему капитану. За все время тутошнего житья Шах видел своего соседа от силы пару раз.
Кроме того, новый начальник заранее выбил для нового подчиненного вполне приличный компьютер. Поначалу Шаховцев недоумевал: с какой это радости начальство так расщедрилось для него, простого контрактника? Но Кочубей в ответ лишь хитро улыбнулся:
− Не переживай, это временно. Как говорится, на период выполнения особо важной задачи…
− Какой еще задачи? – еще больше опешил Иван.
− Узнаешь. Всему свое время…
10
«Всему свое время… Что ж, верно. И каждому тоже – свое!»
Шаховцев вдруг подумал о том, что, возможно, и прав был тот древний восточный мудрец, утверждавший, что судьба любого человека давным-давно предопределена свыше. Ведь если рассудить философски, то вся жизнь – это цепь случайностей и совпадений. Не влюбись мать вопреки всякому здравому смыслу в Сергея Алексеевича − его, Ивана, попросту не было бы на свете. Не приедь той весной в Куранск Веселецкий, никогда бы Шах и не познакомился с ним и не поступил в Литинститут. А дальше опять та же цепочка случайностей: не поддайся он на уговоры замдеканши перевестись на заочку, не загремел бы в армию. Не случись в их роте того громкого задержания, о котором Шаховцева заставили писать в войсковую газету, – не заметил бы, не взял бы его под свое крыло Кочубей. Он же познакомил его с Сан Санычем, бывшим замначальника политотдела, а ныне директором издательства «Багратион».
Случилось это на второй день службы Ивана в управлении. Весь первый он пробегал по различным кабинетам, становясь на разные виды довольствия, писал рапорта о принятии должности и даже успел получить на складе два комплекта формы: зеленой и серой, милицейской, на случай если ему придется по разнарядке дежурить где-нибудь на усилении.
Когда же к вечеру следующего дня, закончив все кадрово-штабные формальности и наладив выделенный для работы древний компьютер-«тройку», свежеиспеченный контрактник явился в кабинет своего нового начальника доложить об окончании всех бюрократических перипетий, он обнаружил там накрытый стол, за которым, кроме Петра Петровича, находился и крутоплечий скуластый живчик средних лет.
Иван было собрался по-тихому прикрыть дверь, чтобы не мешать, но Кочубей, заметив, дружески окликнул подчиненного:
− О, как раз кстати! Заходи, чего стесняешься?
− Заходи-заходи! – подхватил живчик и, обернувшись к Кочубейу, поинтересовался: – Это и есть тот самый Иван?
− А кто же еще? Он самый!
− Присаживайся, брат! – добавил кочубеевский гость, пододвигая стул и выставляя на стол третью рюмку, в которую Петр Петрович тотчас же от души налил душистого «Арарата».
Ошалев от такого приема, Шах неуверенно опустился на краешек стула.
− Ну давай, что ли, за знакомство! – живчик поднял пузатую стопку-бокал.
Иван машинально опрокинул в себя коньяк и лишь потом сообразил, что сидящий перед ним человек и есть директор «Багратиона», о котором новые сослуживцы успели поведать с нескрываемым почтением к отставному полковнику: «Мужик крутой, серьезный… У самого командующего желанный гость…»
Наслушавшись подобных славословий, Шаховцев представлял себе Сан Саныча этаким небожителем. Но сейчас перед ним сидел обычный, еще сравнительно молодой мужик, в котором не было ни грамма надменности.
− Так чей ты избранник? – между тем продолжал расспрашивать новый знакомец. – У кого из мастеров подвизаешься?
− У Веселецкого.
− У Петра Алексеевича? Знаю! Ладно, давай, что ли, еще по одной за знакомство?
− Давно уж пора! – поддержал Кочубей, в очередной раз до краев наполняя все три рюмки. – А ты, Иван, давай, не меньжуйся.
Опрокинув в себя очередную порцию «Арарата», Шах ощутил, что голова вовсю идет кругом. И не столько от выпитого, столько от осознания того невозможного по его представлению факта, что он, еще несколько дней назад бывший простым солдатом, вынужденным вытягиваться в струнку перед самым захудалым лейтенантиком, сегодня вот так вот запросто пьет наравне со старшими офицерами.
А тут еще Сан Саныч, словно прочтя его мысли, напустился на него:
– Что это ты, брат, берешь, будто крадешь? Накладывай себе по полной! – и, положив ему на тарелку внушительный кусок семги, тут же следом от души намазал бутерброд икрой.
Тогда же между делом он объяснил Шаху смысл его будущей работы, точнее, подработки, на ближайшие полгода. Ивану предстояло писать маленькие рассказики из разных этапов жизни будущего депутата – отставного «вэвэшного» генерала.
Над первым рассказом Иван трудился восемь вечеров подряд. Прочтя его, Сан Саныч восторженно присвистнул:
– Молодец, друг! Не ошибся я в тебе!
Правда, потом он подверг шаховцевское творение самому детальному разбору, тыча носом в каждую неточность, в каждую неловкую фразу.
– В общем, Ваня, не обижайся, но тебе еще учиться и учиться, – сказал он в заключение. – И вообще, займись серьезно языком. У тебя такой сиротский синтаксис, что аж сердце плачет!
Затем он тщательно выправил текст, собственноручно переписав начисто несколько особо неудачных абзацев, попутно поясняя подопечному все его огрехи и ляпы.
Следующие творения Шаховцева директор «Багратиона» разбирал уже более придирчиво, заставляя переписывать по нескольку раз, покуда вещь не «оживала» и читатель, ради любопытства пробежав первые строки, уже не смог бы оторваться.
Эта муштра не прошла даром. За неполные пять месяцев качество шаховцевских текстов выросло во много раз больше, чем за два года в Литинституте. Понятное дело: Веселецкий хоть и был строг, но все же щадил самолюбие учеников. Да и очередь на обсуждение своих творений была солидная – хорошо, если раз в полгода выставить на семинар свой очередной опус! Сан Саныч же навещал подопечного не реже раза в неделю и снимал стружку от души.
Кстати, один рассказ из генеральской жизни Шаховцев осенью принес на семинар, где его восторженно приняли даже самые придирчивые из однокашников.
− Мне, что ли, в армию сходить? – грустно пошутила одна из заочниц – дама бальзаковского возраста, прежде не оставлявшая от шаховцевских текстов камня на камне. – Глядишь, тоже из графомана в писателя вырасту.
А Петр Алексеевич, с удовольствием листая творение своего юного земляка, пошутил:
− Можно подумать, что тебя два года не сержанты с офицерами муштровали, а Бунин с Куприным!
Услышав это, Иван улыбнулся – в лице Сан Саныча и вправду было что-то от автора «Белого пуделя» и «Олеси».
Еще одним плюсом работы под началом Сан Саныча было то, что директор «Багратиона» использовал контрактника отнюдь не бесплатно. Ближе к осени, когда начала выходить газета, специально организованная под выборы генерала, отставной полковник презентовал подопечному два увесистых конверта. В одном обнаружилась сумма, равная тогдашней двухмесячной генеральской зарплате. А заглянув во второй, Шах и вовсе опешил, увидев солидную пачку стодолларовых купюр.
− Это вроде как аванс, − пояснил обалдевшему подмастерью полковник. – После выборов, ясное дело, побольше получишь.
После ухода директора «Багратиона» Иван еще раз пересчитал баксы – на эти деньги в в ту пору можно было прикупить подержанный «жигуль»…
«Вот это пруха!»
Спрятав нежданный заработок в сейф, он в который раз похвалил себя за то, что согласился на предложение Кочубея остаться на контракт.
…Кстати сказать, выбор Ивана одобрили почти все друзья, и в первую очередь, естественно, Игнатов:
− Правильно сделал! А то дембельнулся бы и ломал голову – куда податься без прописки да без специальности… А тут тебе и крыша над головой, и как-никак Родине служишь, а не на какого-нибудь буржуя ишачишь! Да вообще на «гражданке» сейчас бардак полнейший!
Поддержали однокашника и Влад с Ленкой.
− Это же замечательно! – говорила подруга приятеля. – Работа интересная, плюс на сессию отпускают с сохранением зарплаты.
− Это еще не все, − уважительно качал головой Коротков. – Там со временем есть шанс хату от войск получить. Причем бесплатно. А через восемнадцать лет ваще на пенсию можно идти!
Известие о том, что Иван остался на сверхсрочную, приняла в штыки лишь мать.
− Кошмар! – причитала она, примчавшись в Москву на выходные и зайдя в офицерскую гостиницу, где квартировал сын. – Один душ на весь этаж! И туалет тоже общий!
− Так в литинститутской общаге то же самое, только народу раза в три больше и грязи соответственно. А тут каждый день бойцы все с мылом и хлоркой драят, − пытался успокоить Ольгу Григорьевну сын.
− Зато там народ интеллигентный, не то, что здешние… пеньки!
Иван промолчал в ответ. Прежде он и сам считал военных, милиционеров и всю остальную служивую братию недалекими туповатыми людьми. И лишь потом, став одним из них, понял, что многие из сослуживцев мало чем уступают тем же будущим литераторам по интеллекту. Но доказывать все это родительнице было делом бесполезным.
