Константин Александрович Алексеев
Восприемник
− Ну, чего молчишь? Сказал бы хоть, как зовут, − насмешливо произнесла девушка.
− Иван.
− Да? А я думала – Степан.
− Это еще почему? – удивился Шаховцев.
− А ты похож на дядю Степу. Тот тоже еще та каланча был! – вновь засмеялась она. От незнакомки пахло дешевыми духами и вином.
− А-а… − Шаховцев наконец догадался, что речь идет о герое стихотворения Михалкова, и в свою очередь пошутил: – А ты случайно не отважная Ли?
− Это еще кто такая? – удивленно подняла тонкие выщипанные брови девушка.
− Белая ниндзя из «Когтя смерти». Смотрела?
− Не, я эти мордобои не люблю. Мне больше «Санта-Барбара» нравится.
− Жаль, ты так на нее похожа, − стараясь казаться развязным, лихо подмигнул Иван. Он и вправду в то время балдел от восточной героини, которая, кроме умения дубасить ногами врагов, обладала и великолепной фигурой.
− Может быть, − кокетливо пожала плечами партнерша.
− Кстати, а тебя-то как зовут?
− Света.
Они протанцевали весь вечер, болтая о разной ерунде. Кружа девушку в энный раз, Шаховцев вдруг заметил, что его рука нечаянно сползла с талии партнерши, но та не только не отстранилась, а наоборот – еще теснее прижалась к нему. Когда же он, осмелев, решил поцеловать Свету, то она с готовностью подставила в ответ свои теплые, жадные губы…
После, проводив ее, он шел домой, испытывая странное двоякое чувство. С одной стороны, Ване было стыдно перед девушкой-гимнасткой, с которой они встречались вот уже год. Шагая по темной, в желтых кляксах фонарей, улице, Шах вспоминал, как долго присматривался к этой девушке, не решаясь подойти познакомиться. И как был счастлив, когда избранница впервые согласилась сходить с ним в кино.
Но гимнастка оказалась донельзя строгой и неприступной. Она позволила поцеловать себя аж через четыре месяца свиданий, а уж о чем-то большем мечтать и не приходилось. Однажды, сидя в кино, он приобнял ее за плечи и, не рассчитав, нечаянно дотронулся… там, где нельзя. Избранница вспыхнула, резко отпрянула, едва не залепила ухажеру пощечину, ушла и не разговаривала с ним почти неделю. А Светка в первый же вечер дала понять, что кавалер может рассчитывать на многое…
С того дня он только и жил сладостным томлением предстоящей встречи. Сразу же после школы Иван с трудом дожидался вечера, чтобы встретить Светку с работы и отправиться гулять в городской парк. В тот самый, где когда-то тринадцатилетний Ваня увидел свою тогдашнюю возлюбленную с другим. С той поры, лишь только он оказывался поблизости, сердце начинало противно ныть от воспоминаний. Когда же в жизни Ивана появилась гимнастка, то эта боль стала потихоньку стихать, но окончательно так и не исчезла, время от времени напоминая о себе. Но теперь, идя по знакомым аллеям со Светой, он почувствовал, что та давняя горечь окончательно сменилась каким-то злорадным чувством, похожим на отмщение.
А в день, когда Светка была выходная, он спешил к ней сразу же после школы. Если ее мать в это время оказывалась на суточном дежурстве в больнице, они до самого вечера не покидали квартиры, целуясь до умопомрачения и не только… Вскоре это закончилось тем, чем и было должно.
Кстати, своей новой зазнобе Шах поначалу наврал, что ему восемнадцать и в июне он ждет повестку из военкомата. И лишь после их первой близости признался, что приврал себе три лишних года. Светка поначалу опешила и первое время пыталась избегать последующих свиданий, очевидно, побаиваясь, что ей может нагореть за связь с малолеткой. Но напор Ивана, вкусившего безумной страсти, каждый раз заставлял ее сдаваться. А потом ей и самой стало интересно, или, как выражалась сама девушка, «прикольно» обучать неопытного, но настырного юнца всем постельным премудростям.
А та конспирация, которую приходилось им соблюдать, еще больше добавляла жару в отношениях. В маленьком городке все у всех на виду, и каждый твой шаг фиксируется множеством любопытных глаз, а потом множество же языков долго обсуждает, по какой надобности Вася или Коля третьего дня ходил в соседний дом. То ли пить водку к приятелю Пете с первого этажа, то ли осчастливить мужским вниманием одинокую Таньку со второго. Порой это переходило в жаркие споры, похожие на сражение адвокатов в суде.
И все же шила в мешке не утаишь. Первой догадалась, что у Ивана появилась другая, подруга-гимнастка. Вернувшись с соревнований, она каким-то особым женским чутьем поняла, что в их отношениях что-то не так, и попыталась вызвать ухажера на откровенный разговор.
− Скажи честно, у тебя кто-то появился? – спрашивала она, глядя на Ваньку пытливыми, но все еще любящими глазами.
− С чего ты взяла? Никого у меня нет… Просто соревнования на носу… Ну и это… К институту надо готовиться… − бормотал он в ответ, старательно отводя взгляд.
− Странно… А ваш тренер, между прочим, сказал, что ты стал занятия пропускать, − девушка вновь уставилась на кавалера, как следователь на подозреваемого.
− Ну было пару раз… Отлеживался я… Связку потянул, когда напарник случайно на болевой взял… − как мог, увиливал Шах.
В конце концов девушка поняла, в чем дело, и перестала искать с ним встреч.
Поначалу Ваня думал, что они со Светкой поженятся, и даже убеждал себя, что сделал правильно, расставшись с гимнасткой. Шах почему-то был уверен, что и после свадьбы та будет такой же строгой и неприступной. И уж точно она никогда не снизойдет с ним до тех сокровенных нежностей, на которые была щедра Светка…
Ольга Григорьевна же пребывала в неведении про личную жизнь сына почти год и, наверное, так ничего и не узнала бы, если бы не сам Шаховцев…
Случилось это в марте, когда Иван решил прогулять первые три урока и отправиться к подруге. Добежав до ее дома, он незаметно нырнул в подъезд, благо глазастые и языкастые пенсионерки еще не успели занять свои наблюдательные посты на лавочках. Взбежав на третий этаж, позвонил в дверь, но никто не открыл. Решив, что Светка куда-то ускакала с утра пораньше, Шах вздохнул и затопал восвояси. Но лишь только он покинул двор, как что-то вдруг запоздало подсказало: любовница дома, но почему-то не хочет открывать.
Ваня осторожно вернулся, неслышно вновь поднялся на этаж и прижался ухом к двери. Сперва он не услышал ничего, но потом слух уловил до боли знакомые звуки…
Спустя полчаса в квартире послышался торопливый голос Светки и еще один, мужской. Заскрежетал замок, и на пороге возник коренастый мужик лет тридцати, в куртке-«аляске» и форменных милицейских брюках. Завидев незнакомого высоченного юношу, мужчина недоуменно уставился на него, а Светка… Светка застыла с таким выражением на лице, что Иван все понял. И от души зарядил сопернику в лоб.
Любовник подруги был тоже не из слабых, но Шах – куда сильнее и тренированнее противника, потому быстро уделал его. Драка переполошила весь подъезд, и вскоре Иван уже сидел в прокуренном кабинете инспекции по делам несовершеннолетних, отвечая на вопросы рослой мужеподобной, хоть и сравнительно молодой капитанши, оказавшейся… женой побитого Шаховцевым милиционера. Женщина общалась с задержанным с пониманием и даже по-тихому одобрила то, что Ваня начистил морду ее благоверному:
− Поделом ему, кобелю! В другой раз будет знать!
К слову сказать, узнав, за что Иван накостылял ее мужу, инспекторша чуть было не отколотила того прямо в дежурке – еле-еле коллеги оттащили. Поэтому неудивительно, что Шаховцев отделался лишь легким испугом – на него даже протокола не составили. Но все же, поскольку задержанному не было восемнадцати, вызвали в отделение мать: передать с рук на руки набедокурившее великовозрастное чадо.
Ольгу Григорьевну чуть было не хватил удар, когда ей позвонили из милиции. А уж узнав, что сын отколошматил милиционера, не поделив с ним какую-то девку, она вовсе вышла из себя и попыталась отхлестать отпрыска по щекам прямо в милицейском кабинете. Причем мать больше всего была возмущена не тем, что он спал с женщиной намного старше себя, а тем, что обманывал, говоря, что пропадает на тренировках.
В ответ Ваня вспылил и, не сдержавшись, прямо при капитанше высказал матери про то, как та сама обманывала его все эти годы, рассказывая о якобы рано умершем отце. Ольгу Григорьевну пришлось отпаивать корвалолом, а Ивану хорошенько досталось от инспекторши, вмиг сменившей милость на гнев:
− Ты как с матерью разговариваешь, сопляк? Его тут, понимаете ли, от уголовного дела отмазали, а он… Или все-таки закрыть тебя на пару лет за хулиганство?
Начав за упокой, капитанша все-таки закончила за здравие и на прощание посоветовала Ване:
− Мой тебе совет: завязывай ты с этой своей шалавой. Вон, уже чуть было не влип из-за нее…
Впрочем, Иван уже и сам понимал, что со Светкой все кончено. Да и та теперь обходила его стороной: на следующий день после памятной драки капитанша заявилась к ней и выдала по первое число, пообещав вырвать ноги, если та будет и дальше водить шашни с ее супругом, а кроме того – привлечь за связь с несовершеннолетним. Тут милиционерша, конечно, лукавила. К тому времени думские законодатели, берущие пример с заграничных коллег, снизили возраст растлеваемых (фраза построена плохо, ты хотел выразить своё «фе», но исказил смысл, формально-то они снизили «возраст согласия» с 16 до 14, потом-то обратно вернули).
А с мамой Ваня помирился в тот же вечер. Ольга Григорьевна уже не ругала его, а повторила слова женщины-инспектора:
− Пойми, сынок, не доведет тебя до добра эта Света. Или втянет в историю, навроде сегодняшней, или заразит какой-нибудь гадостью! Ее же весь район знает… Нашел бы ты себе девушку помоложе и не такую, как эта…
Шаховцев последовал совету родительницы и быстро утешился, найдя себе пассию из медучилища. Девушка была пусть и не красавица, но и не страдающая целомудрием, как та гимнастка. Впрочем, встречались они неполных три месяца, пока Иван не уехал в Москву учиться «на писателя».
5
Шаховцев отошел от плиты, где грелся, готовясь закипеть, чайник, – и тут же слух уловил непонятный шорох за входной дверью. Словно кто-то осторожно крался по тамбуру.
Сердце тревожно забилось. Он осторожно глянул в глазок, но за дверью никого не было, лишь странный звук:
«Шарк! Шарк!»
Первой мыслью было затихнуть и просидеть так до тех пор, покуда неведомый соглядатай не уберется восвояси. Но разум все же взял верх над страхом, и Иван осторожно отпер замки и вышел в коридор.
Шарканье доносилось с площадки у лифта. Подойдя к общей двери, Шах приоткрыл ее, выглянул и мысленно чертыхнулся: окно было приоткрыто, и залетевший в него ветер гонял по полу обрывок бумаги.
Он запер фрамугу, выбросил клочок в мусоропровод и вернулся в квартиру. Тревога улеглась, но не пропала, а словно затаилась, выжидая следующего удобного момента.
Чайник на плите уже бурлил, жалобно дребезжа эмалированной крышкой. «Закипает душа на дне. Как на адовом на огне…», − срифмовалось в голове само собой. Да, раньше, помнится, не такие стихи складывались. И уж точно не про преисподнюю…
Впервые способности к сочинительству обнаружились у Шаховцева еще в семь лет. Их вожатая Люся, премиленькая девчушка с аккуратными косичками и всегда безупречно повязанным алым галстуком, придумала для подопечной малышни очередной конкурс. Не в пример другим пионерам, которых в те годы закрепляли за младшеклассниками, Люся исполняла свою общественную нагрузку не для галочки, а с душой и неутомимым детским энтузиазмом. Почти каждый день, на большой перемене или в конце последнего урока, она являлась к подшефным октябрятам то с увлекательным рассказом про мальчишку, помогавшего партизанам в годы войны, то просто организовывала какие-нибудь игры или конкурсы.
Вот и в тот раз вожатая, явившись к ним на большой перемене, предложила устроить конкурс на лучшего поэта-октябренка. Попытать счастья в стихотворчестве вызвались несколько ребятишек, в том числе и Ваня, который еще в деревне, лет с четырех, наловчился забавно рифмовать, навроде: «Пашка – белая рубашка» и «Мы поймали карасей больше всех в деревне всей!»
Придя после уроков домой, Ванька долго ломал голову, что бы такое сочинить. Неожиданно, стоило только бросить взгляд за окно, где на горке копошилась ребятня и с ними в снегу барахтался чей-то лохматый барбос, оглашая двор заливистым лаем, как в голове Шаховцева вдруг сами собой застучали строчки: «Ребята пошли во двор… Кататься со снежных гор… И Тузик с ними катался… Он с санок в снег кувыркался…»
…− Это ты сам сочинил? – изумленно вытаращилась на него вожатая, когда на следующий день Ваня принес ей листочек с коряво нацарапанным четверостишием.
− Сам, − подтвердил мальчик.
− Вот это да!
Восхищению Люси не было предела. Она тут же бросилась показывать стишок в совет дружины, и в субботу награждать Ваньку явилась целая делегация во главе со школьной вожатой и председателем совета пионерской дружины. Маленькому поэту торжественно вручили красочную самодельную грамоту и дефицитный по тем временам набор переводных картинок.
С той поры Шаховцев сделался местной знаменитостью. К праздникам и торжественным датам в школьной стенгазете почти всегда появлялись его неизменные четверостишия, навроде:
В великий праздник Октября
Алеют гордо, как заря,
Торжественно знамена
И шествуют колонны!
Понятное дело, сразу после написания все выглядело далеко не так складно, это Люся помогала Ваньке довести до приличного состояния его рифмоплетство, и лишь потом стихи переписывались фломастером и помещались на огромный лист ватмана, висевший на стенде в коридоре возле пионерской комнаты.
Ей же, Люсе, Шаховцев был обязан и знакомству с самим Петром Веселецким, известным писателем и героем Соцтруда, родившимся и выросшим в Куранске.
Это случилось лет шесть спустя, когда Люся уже готовилась к выпускным, а Шаховцев из забавного малыша превратился в симпатичного подростка, кроме праздничных виршей тайно сочинявшего и любовные рифмоплетства. В тот год Веселецкий в очередной раз навестил свою малую родину. Как правило, он приезжал в Куранск на две-три недели, перед тем, как отбыть на лето в какой-нибудь закрытый санаторий или дом отдыха. Вот и этой весной, когда знаменитый прозаик почтил своим присутствием город детства, его пригласили в школу выступить перед учениками.
Когда творческий вечер закончился и писателю вручили положенные цветы, Люся сумела пробиться к Веселецкому и сунуть ему листки с отобранными загодя стихотворениями Шаховцева.
Петр Алексеевич с заметным интересом просмотрел строчки, выведенные каллиграфическим Люсиным почерком, а затем подозвал к себе донельзя смущенного Ваню.
− Скажи-ка, брат, − писатель доверительно наклонился к нему, дружески обняв за плечи. – А кроме этих датских виршей у тебя что-нибудь есть?
− Датских… чего? – Шаховцев непонимающе уставился на именитого земляка.
− Ну, я имею виду, кроме стихов к праздничным датам и тому подобное…
− Ну так…
− Что «ну так»? Писал или нет? К примеру, лирику? Ты ведь наверняка уже влюблялся в какую-нибудь здешнюю Дульсинею? – Веселецкий заговорщицки подмигнул.
− Ну да…
− И небось посвятил что-нибудь, ведь так?
− Так, − став окончательно пунцовым, признался мальчик.
− Вот и ладненько. Тогда в субботу, в четыре, жду в гости. С любовными виршами, − Веселецкий достал из кармана авторучку, блокнот, черкнул адрес.
Дома, когда Иван рассказал о приглашении матери, та долго не могла опомниться от радости и даже позвонила в Москву тете Наташе, своей институтской подруге. Та ахнула и разразилась кучей советов и нравоучений: как одеться, что взять с собой… и обязательно отпечатать стихи на машинке. С этим и возникла проблема: Ольга Григорьевна была знакома только с «датскими виршами» сына, а зарифмованные любовные переживания он принципиально не показывал никому. В результате в субботу Шаховцев отправился в гости с солидной «взрослой» папкой под мышкой, где на строгих листах темнели набранные строки, посвященные Седьмому ноября да дню Советской армии, и разные пионерские приветствия. А в кармане, тщательно спрятанные от глаз родительницы, покоились тетрадные странички с самым сокровенным:
Зачем я иду за тобою,
Как тайный соглядатай?
С чего же так сердце ноет,
Когда на дворе месяц май?
От боли становится жарко,
И сердце рыдает, скорбя,
Как вижу на лавочке, в парке,
В объятьях другого, тебя…
Поначалу Ольга Григорьевна хотела пойти к писателю вместе с сыном, но тот убедил ее, что Веселецкий приглашал лишь его одного, для серьезного мужского разговора. И в конце концов ему, Ване, уже целых тринадцать лет! Кончилось все тем, что мама нехотя, но все же осталась дома, зато заставила отпрыска надеть парадную белую рубашку, отутюженные черные брюки и новые, тесные и жутко неудобные, ботинки.
Дом в частном секторе, где жил Веселецкий, поразил Шаховцева тем, что в отличие от теснящихся по соседству деревянных хибар он был полностью кирпичным и имел второй этаж, переделанный из чердака. А еще тем, что внутри этого жилища было все, как в городской квартире, и даже ванная с туалетом.
Сам же писатель встретил гостя отнюдь не при пиджаке-галстуке, каким приходил в школу, а этаким плейбоем − в безумно дефицитных в ту пору заграничных джинсах-«варенках», такой же моднючей рубашке с карманчиками и новеньких замшевых «мокасинах». Вначале был обед, где Иван отведал настоящей красной икры и копченой колбасы, которую пробовал до этого лишь несколько раз, когда бывал в Москве у тети Наташи. Ну а за кофе писатель наконец снизошел до виршей гостя.
− Что ж, − произнес он, изучив любовные творения Шаховцева. – Способности у тебя, друг мой, есть. Но, − он насмешливо и в то же время пытливо глянул на застывшего в нервном ожидании юного автора, – скажу тебе сразу: ни Есенина, ни Рубцова, ни, на худой конец, Твардовского из тебя не выйдет. Уж извиняй – не те задатки.
Иван почувствовал, как сердце тоскливо сжалось, точь-в-точь как когда он увидел свою тайную любовь из десятого класса, обжимающуюся с каким-то верзилой.
− Нет-нет, − поспешил его утешить Веселецкий. – В компании ты, безусловно, будешь блистать, да и многих девиц своими виршами очаруешь… Но серьезным поэтом тебе не стать, уж поверь мне на слово.
− Верю… − едва сдерживая слезы, прошептал раскритикованный Иван.
− Я тебе посоветовал бы вот что, − писатель вновь пытливо взглянул на него, а затем выудил из стопки листочков тот самый, про возлюбленную в парке на лавочке. – Это ведь на самом деле было, так?
Мальчик кивнул.
− Так вот, друг мой, попробуй-ка об этом не стихотворение, а что-то типа рассказа написать. В общем, то же самое, но только прозой. Возьмешься?
Иван снова кивнул, на этот раз почти машинально.
− Ну вот и договорились, − покровительственно улыбнулся Веселецкий. – Сроку тебе две недели: второго июня я отчаливаю в Дагомыс. Постарайся хоть что-нибудь за это время накропать…
Промучившись почти целую неделю, он наконец дождался приступа вдохновения и накатал, как ему показалось, удачный любовный рассказ, списанный почти с натуры. Переписав начисто, тем же вечером помчался к кирпичному особняку писателя, уверенный, что тот обязательно восхитится творением.
Но вышло иначе. Петр Алексеевич не прочел, а пробежал две куцые странички сначала равнодушно, а после и вовсе сморщился так, будто бы вместо любовной зарисовки ему подсунули какую-то отвратительную непотребщину, из тех, что десять лет спустя начнет ваять скандальный Сорокин.
− Да, друг мой, такой белиберды я давненько не читывал, − наконец произнес писатель. – И где ты только этого нахватался: «летящая фигурка», «облако волос», которое к тому же гонится «за их обладательницей»… Ты что, этой, как ее теперь называют, попсы наслушался? Ты бы еще сюда девочку синеглазую приплел в назло надетой мини-юбке… А это уж вообще полный… − он произнес емкое непечатное слово и поднеся к глазам творение юного земляка, зачитал: – «…руки долговязого нагло пробирались по ее шее и плечам, пока не проникли под кофточку, отчего Вера ахнула и еще крепче вцепилась в шею кавалера…» Скажи мне, друг мой: ты хоть дал этой своей вещице вылежаться? Перечитывал ее на свежую голову, а?
В ответ пристыженный автор лишь едва заметно покачал головой.
− Так зачем же ты мне этот сырец тащишь? Ты, небось, все так делаешь: тяп-ляп, а дальше хоть трава не расти?
Иван молчал, чувствуя, как лицо все больше и больше заливает краска.
− Нет, друг мой, так дело не пойдет, − писатель вздохнул и сменил насмешливо-грубоватый тон на некое подобие добродушия. – К собственным текстам надо относиться бережно и аккуратно. Каждую мусоринку, каждую пылинку счищать… Ну, что приуныл? – добавил он, сочувственно разглядывая окончательно сникшего Шаховцева. – Небось, думаешь, вот, мол, индюк старый, жестоко тебя раскритиковал? Нет, друг мой, это еще даже не цветочки. Знал бы ты, как в Литинституте на семинарах студенты друг друга разносят! Трудится вот такой вот бедолага полгода, сюжет изо всех сил выписывает, каждую фразу вылизывает… А на обсуждении его же сотоварищи, с коими не один стакан выпит, налетают на него как коршуны и клюют, клюют: это, дескать, канцеляризм, а это вообще выражение избитое, и в целом весь рассказ – бред сивой кобылы… За первый год больше половины не выдерживают и сбегают. Так что, друг мой, − он неожиданно дружески потрепал мальчишку по плечу, – коли решил в литературе счастья попытать – все свои амбиции и обиды засунь в одно место и учись пахать, да перепахивать по десять раз кряду…
В тот вечер Иван уходил от Веселецкого одновременно раздавленный и окрыленный, унося в папке свой раскритикованный опус, изборожденный бесчисленными пометками, и наказ довести до ума его к сентябрю, когда Петр Алексеевич вернется в столицу из Крыма. Московский адрес писателя был записан на отдельном листочке.
С той поры почти каждый вечер Шаховцев до поздней ночи корпел над очередным творением, по десять раз переписывая каждый абзац. Готовые сочинения отсылались в Москву, откуда возвращались испещренными пометками, с обязательно прилагавшимся письмом, где Петр Алексеевич усердно разносил текст в пух и прах. Когда же юный литератор, тщательно исправив все свои недочеты и ляпы, высылал казавшийся безупречным вариант рассказа, то вновь получал в ответ массу едких замечаний. Обычно так продолжалось полгода, пока наконец после двадцатой − двадцать пятой попытки, Веселецкий не отписывал ему долгожданное: «Что ж, теперь сойдет. Как говорится, третий сорт – не брак».
Иной похвалы Иван удостаивался крайне редко.
6
Кофе оказался не из лучших, но все же куда приятнее той бурды, которую он пил с час назад в уличной забегаловке. Прикончив подряд пару чашек, Шаховцев почувствовал знакомый зуд под ложечкой и наконец достал из холодильника кастрюльку с «борщиком» Петровны. Плюхнул на плиту, повернув до упора конфорку, наблюдая, как темно-бордовая жидкость начинает медленно пениться, покрываясь белесой россыпью пузырей.
Точно так же когда-то он подогревал себе обед в институтском общежитии на Добролюбова. Только там плита была не электрической, а газовой, которую к тому же удавалось зажечь только со второго-третьего раза.
В знаменитую общагу, через которую прошло не одно поколение будущих литераторов, абитуриентов заселили сразу же по приезде в Москву накануне экзаменов. Вместе с Шаховцевым в комнате оказался шустрый подвижный питерец Влад Коротков, поступавший на отделение критики
Влад как-то сходу пришёлся Шаховцеву по душе. Компанейский и добродушный, он мог мастерски гасить все конфликты и ссоры, сводя дело к шутке. Еще одним ценным качеством соседа по комнате была способность договориться с кем угодно и, как теперь говорят, «решать вопросы». Едва заселившись на Добролюбова, Коротков сумел уломать коменданта, и тот достал откуда-то из закромов списанный холодильник, который они поставили в свою комнату. Вообще-то на этаже имелся подобный агрегат, но продукты из него постоянно тырили голодные сокурсники.
А еще Влад мастерски мог изобразить голоса, преподавателей или просто знакомых, куда лучше именитых пародистов из телевизора. Однажды, перед самой сессией, он даже позвонил преподу по русской литературе и, один в один скопировав мягкий тенорок ректора, попросил его не мурыжить первокурсников на экзамене. И тот, кстати, выполнил просьбу, отпустив весь курс с миром, без единого «хвоста».
Коротков здорово выручил приятеля и накануне вступительных экзаменов перед историей и устной литературой, где-то раздобыв распечатанные на ротапринте и порезанные на мелкие квадратики шпаргалки. Хотя, как выяснилось потом, подобные перестраховки были лишними. Всех, кто прошел творческий конкурс и был отобран руководителями семинаров (которых здесь почему-то звали мастерами), на экзаменах вытягивали. Да и главным испытанием на самом деле были не изложение и не история с русским, а маленький рассказик-этюд на заданную тему. В первую очередь тут ценились способности и талант будущих литераторов, а не знания даты восстания Разина или особенностей наречий.
На первом же семинаре, где разбирали «Дом на углу» − лучший на тот момент рассказ Шаховцева, который больше всего понравился ректору, – сотоварищи-студенты не оставили от опуса новичка камня на камне. Поначалу Ваня даже опешил: с какой язвительной дотошностью все эти старшекурсники придирались к каждому слову, к каждой фразе! А уж как прошлись по сюжету!.. Шах уже было совсем сник, когда наконец слово взял Веселецкий. Взяв со стола шаховцевский «Дом…», мастер нацепил модные в ту пору очки в тонкой металлической оправе и начал неспешно разбирать абзац за абзацем.
− Говоришь, этот кусок нужно выкинуть? – обратился он к одному из студентов, невысокому белобрысому парню, который больше всех громил рассказ новичка. – А откуда тогда мы узнаем, где и как главный герой познакомился с девушкой? Да, можно было бы и лучше ее образ подать, как, к примеру, Гончаров в «Обрыве» описал Марфиньку… Но тем не менее картинка-то получилась! А насчет того, что в рассказе слишком заметен сам автор – это ты прав. Не надо считать читателя глупцом и все ему по сто раз разжевывать…
Когда же семинар закончился и возбужденный народ, продолжая бурно спорить, устремился на волю из душной, переполненной аудитории, Веселецкий сделал знак Шаховцеву задержаться. Вместе они зашли на кафедру литературного мастерства – в две смежные комнатушки, уставленные одинаковыми шкафами, забитыми папками с творениями студентов. Мастер по-хозяйски расположился за одним из столов, пошарил в приставной тумбе и, вытащив початую бутылку «Белого аиста», щедро плеснул прямо в стоявшую сбоку кофейную чашку:
− Ну-ка, махни, друг мой! Давай-давай, − подбодрил он, видя смущение подопечного. – Приди-ка в себя, а то на тебе лица нет!
Душистый терпкий коньяк легко обжег горло, разлившись по телу приятным теплом, вытеснив противный мандраж, охвативший Ивана с самого начала семинара.
− А ты молодец, удар держишь! – неожиданно подмигнул ему Веселецкий, и на его массивном, словно вытесанном из глыбы, лице появилась улыбка, похожая на трещину в камне. – Другие в истерику впадают после таких разносов на семинаре, а ты и виду не подал!
− А это… Оно всегда так на обсуждениях?
− А как же! Сначала одного пропесочат, он, в свою очередь, обиды затаит – и потом в ответ тоже начинает разносить на чем свет стоит!
− Так это… Выходит, тут все как пауки в банке?
− Можно и так сказать. Только ведь иначе ни хрена не научишься.
− В смысле?
− А ты, друг мой, пораскинь мозгами: для чего эти семинары вообще тут нужны? Чтобы друг перед дружкой выделываться? Э нет, дудки! Да, вас на творческом конкурсе отобрали, самых способных. Но все равно все вы пока еще – заготовки и не более! Ну вроде как кусок породистой глины, из которой можно добротную вещицу вылепить, а можно и шиш с маслом. Вот потому на семинарах вас и обтесывают, заставляют видеть свои ляпы да слабые места! Кто поупорней, тот начинает работать над собой. А кто послабее – тот с дистанции сходит, и все.
− Что значит «все»?
− Вылетает из литературы, так в нее и не войдя. Естественный отбор, так сказать…
И вправду, разбор своих творений стоически выдержали немногие из новичков. Большинство ребят после первых же семинаров возвращались на Добролюбова совершенно разбитые и удрученные. Девицы рыдали, парни угрюмо глушили водку, а один из первокурсников и вовсе пытался выброситься с шестого этажа. Спас его приятель, случайно зашедший к нему в комнату и поймавший однокурсника прямо на подоконнике.
− Псих конкретный, − высказался по этому поводу Шаховцев Владу. – Как его в институт-то приняли?
− Обыкновенно, − пожал плечами рассудительный Коротков. – Тут же запрос в психдиспансер не делают, иначе бы половина сюда не попала. Творческие личности, они ведь все не от мира сего!
Людей со странностями в Литинституте и впрямь хватало. Особенно это было заметно в день стипендии, когда по меньшей мере пол-общаги напивались до потери пульса и пускались кто во что горазд.
Впрочем, большинство литинститутских ребят и девчонок были абсолютно нормальными. К тому же барышень училось здесь значительно больше, а добрая половина их потенциальных кавалеров были, как теперь говорят, «ботаниками». Само собой, при таком раскладе Шаховцев стал, как говорили в старину, первым парнем на деревне. Тем более что женским вниманием он не был обделен еще с детства, а уж в старших классах по Ивану сохла не одна красавица. И было отчего сохнуть − уже в пятнадцать он выглядел по меньше мере двадцатилетним и с лицом и фигурой юного Жан-Клода Ван Дамма – киноактера и тогдашнего кумира молодежи.
Кстати, одна из обитательниц общаги, юная цыганистая поэтесса, сходу окрестила Шаховцева на французский лад Жаном, в честь голливудской звезды. Она же первая сумела охмурить первокурсника, а затем растрезвонила по всему институту, что тезка Ван Дамма хорош и могуч не только внешне…
Понятное дело, что вскоре за Иваном начала бегать почти добрая половина однокурсниц и обитательниц общаги. Особенно любили они украдкой наблюдать, как Шаховцев вечерами таскает штангу. Он же, в свою очередь, отправляясь в спортзал, специально стаскивал майку, дабы подглядывающие за ним барышни могли насладиться созерцанием его мускулистого торса и внушительных бицепсов.
Особенно забавно было наблюдать, когда девицы начинали соперничать из-за него и выяснять отношения. Чего стоила одна история с той же поэтессой, которая, затащив Жана в койку, стала считать его своей собственностью. Девчонка была самонадеянная и глупая и уже в первый месяц их романа буквально извела кавалера ревностью. Стоило Шаху хотя бы заговорить в курилке с какой-нибудь из студенток, как тут же, откуда ни возьмись, за спиной появлялась вездесущая подруга, сверля любовника и его случайную собеседницу злыми глазами.
