Коллектив авторов
Эпическая традиция в русской литературе ХХ–ХХI веков
Но самое главное, конечно, это авторские отступления, исподволь подталкивающие нас к доминирующему идейному замыслу поэта, настойчиво внушающего мысль о ничтожности результатов даже самых крупных сражений, если рассматривать их в масштабе вечности: «И войска // идут друг на друга, как за строкой строка // захлопывающейся посередине книги // либо – точней! – как два зеркала, как два щита, как два // лица, два слагаемых, вместо суммы // порождающих разность и вычитанье Суллы // из Каппадокии. Чья трава, // себя не видавшая отродясь, // больше всех выигрывает от звона, // лязга, грохота, воплей и проч., глядясь // в осколки разбитого вдребезги легиона // и упавших понтийцев» [3, т.2, с. 172].
Сама битва детализируется довольно скупо. Общим планом дается ее начало: «увиденное полумиллионом глаз // солнце приводит в движение копья, мослы, квадриги, // всадников, лучников, ратников» [3, т.2, с. 171]. Затем, подхватывая уподобление двух разбивающих друг друга армий с разбившимся вдребезги зеркалом, в котором отражается «отродясь не видавшая себя трава» Каппадокии, повествователь развертывает еще одну аналогию: «Битва выглядит издали как слитное “О-го-го”, // верней, как от зрелища своего // двойника взбесившаяся амальгама». В промежутке из всей массы убивающих друг друга людей отдельно упоминается отрешенная фигура одного из главных виновников исторического смертоубийства: «Размахивая мечом, // царь Митридат, не думая ни о чем, // едет верхом средь хаоса, копий, гама» [3, т.2, с. 171].
Такая диспропорция лишний раз подчеркивает пренебрежительное отношение Бродского к лжегероям-завоевателям в полном согласии со многими классическими прецедентами и, прежде всего, конечно, с толстовским остранением образа Наполеона в «Войне и мире».
Итак, подобно слиянию временных и пространственных планов, в стихотворении Бродского «Каппадокия» соединяются в единое гармоническое целое эпический дискурс с лирической медитацией, объективный повествователь, опирающийся на исторические и мифологические источники, – с размышляющим и сопереживающим изображаемые события лирическим субъектом, а последний неотделим от биографической личности самого поэта Иосифа Александровича Бродского. Выявленный синтез, как представляется, свойствен его творческой индивидуальности в целом.
Литература
1. Блок Александр. Собрание сочинений в шести томах. Л., 1980. Т. 2.
2. Бродский. Книга интервью. М., 2011.
3. Бродский Иосиф. Стихотворения и поэмы. Т.1-2. СПб., 2011.
4. Кавафис Константинос. Дарий / Пер. Геннадия Шмакова (под ред. И. Бродского) и Иосифа Бродского // http://library.ferghana.ru/ kavafis/brodskytr.htm#020 Посл. проверка наличия 19.01.2018.
5. Оден Уистан. Щит Ахилла / Пер. П. Грушко // https://coollib. net/b/222028/read Посл. проверка наличия 19.01.2018.
6. Слово о полку Игореве // Памятники литературы древней Руси. XII век. М., 1980.
7. Auden W.H. Shield of Achilles // https://genius.com/W-h-auden-the-shield-of-achilles-annotated Посл. проверка наличия 19.01.2018.
Synthesis of epic and lyrical in the poem of Brodsky «Cappadocia»
Abstract: The article deals with the text of the poem “Cappadocia” by Joseph Brodsky. In the course of his analysis, a unique synthesis of epic discourse with lyrical meditation is revealed, an objective narrative based on historical and mythological sources, with reflections and empathy on the events of the lyrical subject depicted. The revealed synthesis, it seems to the author, is peculiar to Brodsky’s creative individuality as a whole.
Key words: Brodsky, «Cappadocia», epic and lyrical, synthesis
Сведения об авторе: Федотов Олег Иванович, профессор кафедры русской литературы МПГУ, доктор филологических наук, профессор.
Information about author: Fedotov Oleg Ivanovich, professor, Moscow Pedagogical State University, doctor of philological sciences, professor.
Символ как категория эпического мышления в стихотворении Ю. Кузнецова «Надо мною дымится пробитое пулями солнце»
М. Пономаренко /Слупск, Польша/
Аннотация. Данная статья посвящена рассмотрению лирики крупного российского поэта второй половины XX века – Юрия Кузнецова. Производится анализ его раннего творчества, связанный с рецепцией войны. На примере нескольких стихотворений показано как происходит процесс мифологизации войны. Важным моментом исследования является также переход поэта от метафоризации к использованию символа. В статье показано развитие травматического сознания. Потеря отца изображается как толчок к творческому развитию. Эпическое начало в лирике Ю. Кузнецова рассматривается автором как онтологическая характеристика.
Ключевые слова: автобиографизм, поэтический миф, война, мотив возвращения, бытийность, событие, дом, травма.
Ю. Кузнецов как поэт формируется уже к концу 50-х годов XX века. Точкой отсчета его творческой судьбы является война. Военная лирика поэта имеет яркий автобиографический характер. Известно, что отец Ю. Кузнецова – подполковник разведгруппы, красноармеец, подорвался на мине во время штурма Сапун-горы в Крыму под г. Севастополем в 1944 году. Будучи ребенком, Кузнецов-сын еще не осознавал, насколько эта брешь в семейном треугольнике повлияет на формирование его мировоззрения и творческие возможности. Когда будущий поэт достигает подросткового возраста, прошедшая война захватывает его самосознание, ведет к глубокой внутренней рефлексии. Во-первых, потеря отца воспринимается им как личностная трагедия, потому что происходит разрыв важнейшей архетипической связи «отец-сын», во-вторых, как семейная травма, потому что нарушается целостность семьи, рушится базовый порядок семейного развития. Это ведет к многочисленным потрясениям социального (голод) и психологического (подавленность, преждевременное старение матери) характера в семье Кузнецовых. Во время Второй Мировой войны гибель мужского населения СССР, конечно же, сказалась на послевоенном запустении, на психологическом бессилии. Как у самого младшего из детей Раисы Васильевны, у Юрия не было возможности запомнить живого отца, его внешность, речь, эмоции. Но гораздо более информативными оказались последствия войны, которая отняла отца у ребенка. Он мог видеть, с чем приходится сталкиваться его семье и множеству таких же семей в разрушенных городах и сожженных селах. В то же время, отца, который был бы способен каким-то образом сгладить результаты этой большой трагедии, с ними не было. Во многом именно поэтому его сознание было травмировано на всю жизнь. Но эта травма позволила ему открыть в себе поэтическое дарование, благодаря ей он начал формироваться как уникальный феномен русской литературы второй половины XX века. Основой военной лирики Ю. Кузнецова является его внутреннее «Я», через которое ведутся беседы с отцом, осознается вся тяжесть и непредсказуемость борьбы на фронте. Он приходит к идее онтологического подхода к войне, потому что семейная травма заставляет его снова и снова возвращаться к провалу, в котором он пытается разглядеть размытый образ отца. И.И. Ростовцева подчеркивает, что «…Кузнецова можно было ввести в литературу, потому что он стал развиваться именно как поэт художественной идеологии, и стал развиваться именно как поэт идеи. И у него, даже раннего, были две замечательные идеи, которые потом прошли через всё его творчество – идея памяти и идея возвращения» [5, с. 277]. Эти идеи тесно связаны. Память о войне была полна для Ю. Кузнецова негативных коннотаций: трагическая смерть отца, голод, разрушения, слезы матери, разорванность семьи. Но переход «от личного к общему» и включение в этот ряд также и смерти других отцов, голод в масштабе уже не семьи, а народа, состоялся благодаря мифологизации образа отца. Ю. Кузнецов писал: «Я коснусь запретного. Мой отец погиб неслучайно. Это жестокая правда моей поэтической судьбы. Если бы он вернулся с войны живым, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом; пошел бы по боковой линии народной жизни, как обеспеченный генеральский сынок. Я бы неминуемо впал в духовное одичание метаморфизма. Я недолго увлекался метафорой и круто повернул к многозначному символу. С помощью символов я стал строить свою поэтическую вселенную [3, с. 5]. В повороте к онтологической рецепции войны и своем появлении в литературе Ю. Кузнецов-сын видит заслугу погибшего отца.
Упомянутая И. Ростовцевой, идея возвращения играет ключевую роль в формировании поэтического мифа. Ю. Кузнецов пытается вернуть отца к жизни, вписывая его в художественный мир. От некогда живого родителя остался полузастывший образ, который больше напоминает почитание легендарных подвигов умерших в славянском культе предков. В этом случае, как мы знаем, основную роль играло героическое прошлое человека, которое надлежало помнить и чтить. Настоящая личность при этом была практически полностью стерта, оставляя после себя миф, метонимического заместителя. Однако «возвращение» к отцу позволяет поэту возвратиться как к войне (народной и общечеловеческой трагедии), так и непосредственно образу предка, ближайшего члена семьи, того кто был частью семейного треугольника «мать-отец-сын». Но важнейшая идея заключена в потере Дома как точки отсчета человеческого развития [7, с. 245].
Лейтмотив дома становится ключевым: дом как семейное гнездо Кузнецовых: отца, матери и детей (разбитого впоследствии треугольника), дом как поселок, город, страна, дом как планета (дом человечества) из-за военных действий оказываются под угрозой. Дом потерян, потому что потерян человек (солдат, офицер, отец). О.В. Ланская в своей статье «Образ дома-родины в творчестве Ю.П. Кузнецова» [4] затрагивает идею Дома как одного из важнейших образов в поэзии Ю. Кузнецова, но его исследование ограничивается национальной составляющей и сосредоточено на представлении автора как «человека, по-настоящему любящего свое Отечество» [4, с. 194].
В ранней лирике Ю. Кузнецова (до 25-27 лет) война изображается преимущественно как семейная трагедия. Образ дома в данном случае коррелирует с домашним очагом, семейным гнездом, местом, откуда начинается человек, где получает воспитание. Именно на этом этапе происходит зарождение поэтического мифа о войне, её поэтапная мифологизация. Толчком к этому важнейшему для дальнейшего творческого пути событию становится трещина в семейном треугольнике. 13-летний Ю. Кузнецов еще слабо осознает масштабность потери. В первой строфе стихотворения «Настала ночь, последняя для многих» он воспроизводит ситуацию на фронтах войны:
Настала ночь, последняя для многих,
Неясно слышен разговор бойцов.
Осколком мины прямо на дороге
Убит был подполковник Кузнецов [3, с. 10].
Впервые поэт знакомится с феноменом войны, пытаясь осмыслить его в рамках возрастных возможностей своего формирующегося сознания. Прежде всего, подросток через художественную форму познает смерть как доминирующую силу на поле боя. Но во многом мифологизация военных действий пока еще имеет искусственный характер, она до конца не осмыслена, не пропущена через себя. Смерть «многих» бойцов на фронте и, наконец, смерть близкого человека еще не осознаются поэтом как травматическое узловое событие. Они кажутся воссозданными с некой картинки и этому находится объяснение во второй строфе:
Заплачут дети, мать их зарыдает,
И слезы литься будут без конца!
Но детям что! Они не понимают,
Как будто вовсе не было отца [3, с. 10].
Ю. Кузнецов на момент написания этого стихотворения еще не начал созревать как личность. На первом этапе он лишь слушает, наблюдал и впитывал в себя информацию. Именно поэтому первая строфа стихотворения напоминает скорее задокументированный факт, нежели полноценный процесс мифологизации. Но формирование структуры поэтического мифа о потерянном Доме начинается отсюда. Здесь также впервые вводится образ матери поэта Раисы Васильевны. Подросток наблюдает за её подавленным состоянием и на основе этих наблюдений бессознательно начинает взращивать в себе травмированное «Я» – результат разрушения привычного уклада жизни в семье. Вместе с тем, дети в силу свое незрелости еще не могут воспринимать потерю также остро как их мать. Для детей процесс осознания трагедии пройдет в несколько этапов. В первую очередь, это знакомство с понятием «смерть» и последующими его коннотациями. Когда Ю. Кузнецов пишет: «Убит был подполковник…» [3, с. 10], он воспроизводит текст письма-похоронки, полученного женой Поликарпа Кузнецова от майора А. Литвиненко. В письме боевой товарищ погибшего указывает: «8 мая 1944 г., выполняя боевое задание на подступах к г. Севастополю (Сапун-гора), тов. Кузнецов вместе с другими товарищами попал под обстрел минометов и осколком мины был убит и не смог даже что-либо сказать перед смертью» [2, с. 23]. Во втором письме А. Литвиненко, написанном 8 августа 1944 года, снова повторяется: «он пошел в разведку и осколком разорвавшейся мины был насмерть убит, даже не смог что-либо сказать» [2, с. 23]. В обоих случаях сообщение о смерти – ключевая часть письма, на которую и мог обратить пристальное внимание будущий поэт. В первой строфе стихотворения смерть преподносится читателю как факт, не имеющий отрицательной или положительной окраски. Из письма, содержащего также слова соболезнования и историю дружеских взаимоотношений отца с сослуживцами Юрий выделяет главное: «убит». Мотив потери на данный момент отсутствует. Дети еще не осознали, что треугольник разорван, они не видят образовавшейся пустоты. Данное стихотворение можно назвать предисловием к поэтического мифу Ю. Кузнецова о войне. Сознание ребенка еще не осмыслило, не приняло этот факт, и, тем не менее, убийство навсегда меняет вектор развития Кузнецова-сына и его творческой биографии. Война становится сквозной темой его лирики, а травматическое восприятие действительности делает его «отдельно стоящим» феноменом русской литературы второй половины XX века. В целом первое знакомство с прошедшей войной, почерпнутое из чужих слов и наблюдений, имеет бытовой характер; воспроизводит безальтернативный быт. В произведении отсутствует лирический герой. Скорее это образ повествователя, изображающего реальную жизнь, не дающего ей никакой оценки. Поэт получает начальный багаж для творческого развития – факт непредвиденной гибели отца и разрушение первичного понятия «дома» как семейного очага, неразрывного целого. Стихотворение имеет ярко выраженные эпические черты, а именно: речевую структуру (авторская «изображающая» речь), эпическая предметность, ретроспективное повествование. Присутствует здесь также и характерная для эпического изображения «взаимодополненность двух противоположных позиций: максимально дистанцированной (первая строфа) и максимальной «приближенной» (вторая строфа) к событию» [6, с. 300]. Однако В. Кожинов избегает употребления, применительно к поэзии Ю. Кузнецова, термина «эпизация». Он замечает: «Уместнее говорить об объективизации или «бытийности». Именно о «бытийности лирики» следует говорить, если иметь в виду стихи Ю. Кузнецова. У него не соединяются лирика и эпос, у него объективное бытие вживается в лирику, отчего лирика нисколько не перестает быть лирикой» [2, с. 433]. Бытийность проявится в творчестве поэта значительно позднее, но первой попыткой движения в этом направлении можно считать рассмотренное нами выше стихотворение.
Через год, в возрасте 14 лет (1955), Юрий Кузнецов возвращается к ретроспективной композиции в стихотворении с похожим названием «Последняя ночь»:
Над обожженным грозным крымским сектором
Не расступилась яростная мгла.
Снаряды рвались под лучом прожектора –
Такая злая эта ночь была.
А ранним утром скрежет, свист и пламя,
Последний бой в Крыму.
Последний вал.
И на горе простреленное знамя,
Которое вчера он целовал [2, с. 36].
Схожесть заглавий объясняется фиксацией подростковым сознанием ключевого травматического факта – убийства, гибели отца. Образ ночи, годом ранее названной «последней для многих», конкретизируется, сосредотачивается на динамической картине боя («снаряды рвались», «скрежет, свист и пламя»). Через средства художественной условности происходит воссоздание события, в котором поэт не участвовал. В сравнении с предыдущим произведением поэта, это насыщенно выразительными негативными коннотациями («обожженным грозным», «яростная», «злая»). Вторая строфа также, как и заглавие, делает акцент на дважды использованный эпитет «последний». Так подросток выстраивает некую логическую цепочку: «последний – яростный – злой – простреленное знамя – убит». Здесь факт свершившейся гибели не упоминается напрямую, метафорически подразумевая, «простреленное» знамя как символ убийства офицера, служившего своей стране и умершего за нее. Ю. Кузнецов мифологизирует момент разрушения семьи, вводя негативно окрашенные эпитеты и тем самым подчеркивая, отсутствие отца.
Через три года, уже совершеннолетний Ю. Кузнецов пишет содержательное стихотворение «Надо мною дымится пробитое пулями солнце» (1959). Перед читателем предстает метафорический сюжет послевоенной действительности, который и лег позднее в основу повести «Зеленые ветки» (1961). С первых строк мы замечаем уже осознанное травматическое восприятие окружающего мира. Метафоричность образа пробитого пулями солнца можно соотнести с простреленным знаменем в «Последней ночи» (1955). В обоих случаях предпринимается попытка показать разрушение привычного миропорядка в семье («Убит был подполковник Кузнецов»), в стране («Настала ночь, последняя для многих») и, наконец, в окружающем мире, в природе. Уже на данном этапе начинается упомянутый Ю. Кузнецовым поворот «от метафоры к многозначному символу» [3, с. 5]. Дымящееся, простреленное солнце – это и представление повзрослевшего поэта об изменившемся мире, который он застал после 1945 года, и символ свершившегося травматического события.
Поэтический миф о войне формируется через образ погибшего отца. В эти годы особенно остро Ю. Кузнецов ощущает пустоту в семье, периодически пытаясь представить отца по фотокарточке или рассказам матери:
Смотрит с фото отец,
измотанный долгой бессонницей,
Поседевший без старости,
в обожженной измятой каске.
Он оставил мне Родину
и зачитанных писем связку [3, с. 11].
Состояние бессонницы снова отсылает нас к событиям, описанным в двух предыдущих произведениях. На снимке перед сыном предстает человек, побывавший в открытом бою, «поседевший» от страха. Возможно, в данном случае мы имеем дело с реминисценцией на хрестоматийные строки поэтессы Ю. Друниной 1943 г.:
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне [1, с. 294].
В тексте стихотворения мы находим несколько элементов, связывающих его с предыдущими творческими опытами. Это бессонница «последней ночи» и «обожженная каска» после боев над «обожженным крымским сектором» [2, с. 36]. Остается также и Родина, которая в стихотворении 1955 года изображается через образ «простреленного знамени». В наследство сыну достается разрушенная семья (мать-вдова, оставшаяся с тремя детьми), разоренная войной и голодающая страна, потерявшая несколько миллионов своих граждан.
Важнейшим нововведением автора является также изменившаяся субъектная организация текста. Впервые в его военной лирике появляется лирическое «Я»:
Я не помню отца,
я его вспоминать не умею.
Только снится мне фронт
и в горелых ромашках траншеи.
Только небо черно,
и луну исцарапали ветки.
И в назначенный час
не вернулся отец из разведки… [3, с. 11].
Данный отрывок еще раз утверждает факт травматического восприятия поэтом произошедших событий. На месте памяти об отце находится пустота, вместе с тем, личность родителя подменена постоянно воссоздаваемой в сознании военной действительностью. Воспоминаниям о ближайшем члене семьи всегда предшествует воспроизведение «последней ночи», где «небо черно, // и луну исцарапали ветки». Известно, что подполковник П. Кузнецов был разведчиком. Поэт с каждым новым стихотворением все более конкретизирует картину последний часов жизни своего отца. Но совершенно очевидно, что это её художественное переосмысление, мифологизированная условная реальность, основанная на рассказах матери, на знакомстве с вещно-предметным оставшимся от отца миром и бессознательных фрагментах, увиденных во сне. На мотив сна как один из ключевых мотивов в военной лирике Ю. Кузнецова обращает внимание ученица поэта О. Шевченко в работе «Мифологический символ в лирике Юрия Кузнецова о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» (2009). Она утверждает, что сон был единственной областью, в которой сын мог воссоединяться с отцом. Важным наблюдением также является и тот факт, что мотив сна предшествует более динамичному переходу Кузнецова-сына к мифу в так называемое «символо-мифологическое пространство» [8, с. 142]. Поворот к символизму наполняет художественный мир раннего Ю. Кузнецова «бытийностью», эпической мощью, которую заметили В. Кожинов и В. Перцов. В 1975 году В. Перцов замечал: «Лучшие стихи Юрия Кузнецова сюжетны, концовка озаряет движение образов неожиданной отдачей. Предельный контраст чувств человека в особенности обострен воображением поэта, не бывшего на войне, тем, что сам он не видел. И это создает сильный эффект […] Эффект, обязанный именно тому, что автор сам этого не видел, что, может быть, и нельзя увидеть, а художнику нужно вообразить» [2, с. 430]. Упомянутый критиком эффект достигается, в первую очередь, благодаря тому, что изображаемые события преподносятся читателю как с точки зрения лирического героя, который их переосмысливает, так и с точки зрения погибшего разведчика «в обожженной измятой каске», «измотанный долгой бессонницей», который ползком пробирается под ветвями деревьев. Именно поэтому в произведении возникает символ ночных страданий отца: «и луну исцарапали ветки»: последней ночью, в которой «небо черно», луна видится герою через толщу веток, чтобы утром превратиться в дымящееся «пробитое пулями солнце».
«Эпизация», о которой упоминал В. Кожинов, имеет характер онтологического переживания. Символическое мышление позволяет Ю. Кузнецову полнее представить себе событие, в котором он не учувствовал – это и момент гибели отца и в целом военные действия на территории страны. Солнце «пробитое пулями», луна, которую «исцарапали ветки», символизируют также отсутствие света, жизнь во тьме. Для Кузнецова-сына это темный провал на месте некогда живого отца. Тьма здесь характеризуется как составляющая детской травмы. Символическое мышление также позволяет автору изобрести свой способ «вспоминать» отца, хотя он и отрицает этот факт. Живому сыну необходимы воспоминания о живом отце. Но ему приходится заменять их на язык символов, язык художественной условности, мифологизировать отцовский образ в попытке глубже в него проникнуть.
Таким образом, поворот Ю. Кузнецова к символу становится возможен благодаря онтологическому анализу событий, произошедших с его отцом на фронте в Крыму. Уже в подростковом возрасте поэт начинает конструировать поэтический миф о войне. Символ в творчестве Ю. Кузнецова является движущей силой, приближающей его к личности отца. В рассмотренных нами стихотворениях поднимается ряд важнейших онтологических вопросов; затрагиваются категории жизни и смерти, войны и мира, институт семьи (Отец-Мать-Дети) как традиционная и основная ценность. Мифологизация и использование символа позволяет самому автору погрузиться в «бытие» войны, взглянуть на нее изнутри, подталкивает к активной личностной рефлексии.
Литература
1. Друнина Ю.В. Есть время любить. – М.: Эксмо, 2007. – 320 с.
2. Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников / Составитель Вячеслав Огрызко. – М.: Литературная Россия, 2013. – 512 с.
3. Кузнецов Ю. С войны начинаюсь… (Ко Дню Победы): стихотворения и поэмы. – М.: Литературная Россия, 2015. – 160 с.
4. Ланская О.В. Образ дома-родины в творчестве Юрия Кузнецова // Юрий Кузнецов и Россия / Сост. Г.Н. Дубинина. – М.: Изд-во Литературного института им А.М. Горького, 2011. – С. 184-196.
5. Ростовцева И.И. О художественной идеологии Юрия Кузнецова // Юрий Кузнецов и Россия / Сост. Г.Н. Дубинина. – М.: Изд-во Литературного института им А.М. Горького, 2011. – С. 273-282.
6. Теория литературы. Учеб. пособие для студ. филол. фак. Высш. учеб. заведений: в 2 т. / Под ред. Н.Д. Тамарченко. – М.: 2004. – 512 с.
7. Чупринин С. До последнего края. – «Дон», 1981, № 8. – С. 245.
8. Шевченко О.В. Мифологический символ в лирике Юрия Кузнецова о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. / Вестник Костромского государственного университета, 2009. Т. 15. № 1. С. 138-143.
Symbol as a category of epic thinking in Y. Kuznetsov’s poem «Надо мной дымится пробитое пулями солнце»
Abstract. The aim of this paper is to examine the poetry of a prominent poet of Russia of the second half of 20th century – Yury Kuznetsov. We analyses his early writings, which are connected with the reception of war. On the example of few poems we show how did the process of mythologizing of war unfold. The important part of the research is also the transition of the poet from using metaphors to adoption of symbols. In the paper we show the development of traumatic consciousness. The loss of father is depicted as a stimulus of the artistic development. We regard the epic beginning of Kuznetsov’s poetry as ontological characteristic.
Key words: autobiographism, poetical myth, war, the motive of the return, beingness, fact, home, trauma.
Информация об авторе: Пономаренко Максим Дмитриевич, аспирант Поморской Академии в Слупске, Польша
Information about the author: Ponomarenko Maxim D., post-graduate student of Pomeranian University in Slupsk, Poland