Коллектив авторов
V-Wars. Вампирские войны
– 9 –
Бедфорд-стрит, 75, Нью-Йорк, 4 октября, 8:36
За девять дней до события В.
Это просто мусор.
Разорванный. Перемешанный. Раздавленный.
Отбросы.
Три часа назад оно было прекрасно.
Два часа назад оно пыхтело, стонало, впивалось в него ногтями и выкрикивало чье-то имя.
Не его. Не настоящее.
Час назад оно кричало.
А сейчас…
Оно превратилось в мусор.
Он наблюдал, как оно меняет цвет вместе с цветами ночи. Вот луна скрывается за набежавшими облаками. Вот ветерок лениво колышет изодранные забрызганные занавески, отбрасывающие на останки полупрозрачные тени. Таких цветов он никогда раньше не видел. Ничего черного. Ничего белого. Но зато десять тысяч оттенков синего, серого и красного.
Он даже не подозревал, что бывают такие цвета. А теперь ему была невыносима сама мысль, что он не увидит их снова. С такой красотой ничто не сравнится. Только не при дневном свете. Он не мог знать точно, ведь никогда не видел дневного света, но был уверен, что в нем все оттенки сольются в однородную туманную пустоту. По крайней мере, он бы так это воспринял. Так же, как они воспринимали ночь.
И как его другая сущность.
Прежняя.
Майкл Фэйн.
Фэйн. Тот самый, лишенный остроты ощущений. Боже, как он вообще умудрялся передвигаться по улицам с такими неразвитыми органами чувств? А как все остальные? Впрочем, он еще не превратился обратно в Майкла Фэйна. Не совсем.
Он обхватил руками голени. Не для того, чтобы защититься от пронизывающего октябрьского ветра. Нет, просто ему это нравилось. Очень нравилось. Сидеть, обняв колени руками, очень удобно. А если забраться на холодильник, еще удобней. Он сидел на холодильнике. Босой, голый. Размалеванный тысячами оттенков красного.
Уставившись на мусор на полу и на столе.
Он пересчитал ошметки. Потом нахмурился и пересчитал заново – все равно не хватает.
А где остальное?
Он взглянул на окно, вспоминая, не вышвырнул ли чего на улицу. Вполне возможно. Какое-то время он не особо следил за своими действиями, а просто существовал.
Сейчас он четко осознавал все цвета, запахи. Некоторые запахи он раньше ненавидел. Теперь все изменилось. В каждом запахе таились тысячи оттенков. Отбросишь один, тут же проявится другой. И так далее. Но самое обидное, что ему никак не удавалось их описать. И вдруг его осенило. У него еще будет время систематизировать все до последней мелочи. Если его догадка верна, то времени будет навалом.
Если же нет…
Его ужасало лишь то, что больше никогда не придется вкусить всех этих запахов, цветов, всех оттенков – боже, миллион тонких вкусовых различий.
И тут он понял, что это и впрямь единственное, что его пугало. Больше ничего. Ничего.
Ничего с тех пор, как он изменился.
Как давно это было?
Время для него почти ничего не значило. Он осознавал это, но его ничто не тревожило.
А вот и нет. Это все обман.
Время нельзя сбрасывать со счетов.
Время – это перемены. Череда дней и ночей.
Он посмотрел в окно на облачное небо. Стояла глубокая ночь.
Где-то часа два. Или три?
Вдруг подкрался страх, опухолью разрастаясь в груди.
А вдруг уже четыре или пять?
А если с рассветом все это исчезнет? Придет конец всем чудесным запахам, вкусам, звукам и ощущениям? И ему тоже?
Он зажмурился, стараясь уловить ритм ночи. Нью-Йорк такой шумный, полон всевозможных помех. Чудесная симфония, которой он наслаждался всего минуту назад, превратилась в какофонию звуков. Какую-то долю секунды назад он слышал тысячи голосов, несущих истины, а теперь на него обрушились такие вопли, что не разобрать ни единого слова. Насколько быстро и разительно все переменилось, и хоть он осознавал, что это происходит с ним не по-настоящему, переносить этот ужас было ничуть не легче.
Что же эта ночь от него скрывала?
Что значило для него время?
Силясь постичь эту неожиданную тайну, он вдруг заметил, что цвет ночи переменился. Кто-то плеснул крови на облака.
Он долго, не моргая, смотрел на них.
– О боже, – прохрипел он каким-то чужим голосом. Зубам было тесно во рту, в горле стоял слизистый комок, а язык горел от крови с примесью желчи.
Кровавые облака раскрыли ему ужасный секрет.
Было не пять утра, а уже рассвет.
И этот рассвет разорвет его в клочья, как он разорвал ту девушку.
Рассвет проникнет к нему в душу и вырвет то, что позволяет ему чувствовать десять тысяч запахов и видеть десять тысяч цветов. Ударит по всем чувствам, раздавит их, сломает, притупит.
Превратит их в мусор.
Превратит его в мусор.
Сделает прежним.
Он спрыгнул со своего места, вляпавшись в лужу крови на полу кухни, и уставился вниз, на свое отражение – голый, с раздутым от крови пузом и каким-то чужим лицом, совсем не похожим на то, с которым прожил тридцать четыре года.
Увидел зубы.
Увидел глаза. Только в этом смутном, приглушенном отражении существовали черный и белый цвета.
Белые, белые зубы.
Бездонные черные глаза.
Причем эти зубы менялись прямо на глазах. Непроницаемая чернота глаз блекла.
– Нет, – умолял он, все еще своим новым голосом.
Дико озираясь кругом, он нашел свою окровавленную одежду и рваную рубашку.
Неважно. Он поспешно оделся, надеясь поднажать и успеть добраться домой, пока свет настоящего дня не сорвал с неба волшебный покров.
Он быстро оделся. Может, еще получится смыть кровь, спрятать одежду.
А если он все забудет? Решит, что ему это приснилось?
– Пожалуйста, Господи, пожалуйста… – умолял он, даже не представляя, какому богу молится.
Он, то есть тот самозванец, который скоро займет это тело, ни во что не верил. Ну, разве что в деньги, может, в свой член, но больше ни во что. Ни во что возвышенное. Ничто таинственное просто не укладывалось у него в голове.
Но изменившись, став новым, самим собой, он понял, как много на свете тайн. Бесконечных, прекрасных тайн, что так и ждут, когда же их услышат. Тайн, жаждущих оторваться от плоти и разнестись с током крови по венам и капиллярам, чтобы их прочитали.
Прислушается ли бог того мира к его молитвам?
– Пожалуйста, – прошептал он, выбегая из квартиры на улицу. – Пожалуйста.
Если он действительно тот, кем себя ощущал, если эти перемены ведут к тому, на что он рассчитывал, значит должен существовать бог этого мрачного мира. Иначе все это полный бред.
Он закрыл за собой дверь квартиры и помчался вниз к черному ходу, к припаркованной за домом машине.
И вдруг очутился за рулем, не помня, как открывал дверь или садился в машину.
И вот в мгновение ока он уже в десяти кварталах от той квартиры.
Но как?..
Вот рука тянется к ручке двери. Его квартиры. Нет, своей.
Но как он так быстро сюда добрался?
Нет… когда небо успело так просветлеть? Облачная пелена озарилась розоватым по краям. Не может быть, до рассвета еще минимум полчаса.
Вот он уже у себя дома. Нет, у Фэйна.
Часы на стене. Шесть минут седьмого.
Не может быть. Еще и минуты не прошло, как он был у нее. Вот он в коридоре, голый и насквозь мокрый. Разве на улице шел дождь? Нет, мокрые следы вели из ванной. На часах шесть девятнадцать.
– Нет, – вырвался вздох.
– Да, – шепнул рассвет.
Он собрался бежать, но вдруг под щекой оказалась прохладная подушка, а ноги запутались в простынях.
– Не надо, пожалуйста.
Он уставился на исчезающие тени в комнате. Они были такими бледными, пустыми, бесформенными. В них не осталось того буйства красок. Не осталось тайн.
Он попытался ощутить их запах.
Ничего.
– Это не я, – сказал он пустым теням. – Я не такой.
Но это был он.
Майкл Фэйн удивленно уставился в открытое окно, не обнаружив за ним всполохов адского пламени.
– О, Господи, – простонал он. – Кто же я?
Любовь зла… Часть 1
Джон Эверсон
– 1 –
– Вот почему нельзя показывать слесарю ничего, кроме труб, – подытожила Даника Дубов, сверкнув в кадре идеально белыми зубами и удивительными бледно-голубыми глазами. По сигналу помощника режиссера, маячившего позади камеры номер два, аудитория разразилась бурными аплодисментами. Даника застыла с наигранной ухмылкой еще ровно на десять секунд, пока отъезжала камера, а потом поднялась и пожала руки гостям – смуглому блондину, подстриженному под ежик, и изящной девушке с темными длинными волосами, почти как у Даники.
На экране появились титры, пока ведущая ток-шоу улыбалась, болтала и провожала гостей из студии. Но как только они сошли со сцены, и ее продюсер Лон Лоренс вошел, чтобы их встретить, улыбка Даники испарилась.
– Мне нужен перерыв, – просто сказала она, и Лон кивнул.
Они давно работали вместе в Чикагском отделении телеканала Эй-Би-Си и понимали друг друга с полуслова. Лон был в курсе, что если Нике требуется перерыв, значит, нужно как можно быстрее спровадить гостей из студии. Не то произойдет что-то ужасное. Такое, что обозревателю Роберту Фидеру будет что рассказать в завтрашнем выпуске. Подобная реклама шоу не нужна. У Даники был не такой уж склочный характер для «звезды». Но у всех свои «тараканы».
Даника одарила улыбкой слесаря и его любовницу.
– Еще раз спасибо, – сказала она и поспешила в свой маленький кабинет в дальнем конце коридора.
Для популярной ведущей утреннего ток-шоу кабинет был бедноват, зато отдельный, с письменным столом и небольшим диванчиком. Там она могла уединиться. Она закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной, глядя в окно на пасмурное небо.
– Черт, – прошептала она, прижимая руку к животу.
Внутри все бурлило, даже чувствовалось через кожу.
Даника легла на диван. Он для нее был маловат, чтобы как следует вытянуться, поэтому она скинула туфли на каблуках и положила ноги на один подлокотник дивана, а голову на другой. Потом снова выругалась в пустоту.
– Как я устала от этой хвори, – пожаловалась она.
Что-то шевельнулось глубоко внутри, и вновь подступила тошнота. Перед камерой она еще умудрялась сдерживаться, но теперь… казалось, ее сейчас вывернет наизнанку.
Кто-то трижды постучал в дверь, но не стал дожидаться ответа. Дверь распахнулась до того, как затих последний стук, и вошел Лон.
– Что случилось? – спросил он. – По-моему, сегодняшний выпуск удался, но если ты еще раз вздумаешь узнать у слесаря скрытый смысл произведений Шекспира, я выскочу на сцену и тебя отшлепаю, честное слово.
– Да ладно, – усмехнулась Даника. – Прикольно же было наблюдать, как он мозгами скрипит. И вообще, ты часто видел, чтобы кто-то сравнивал «Сон в летнюю ночь» с фильмом Дженны Джеймсон?[5]
Лон не смог удержаться от улыбки.
– На приличном канале, и такая бесстыжая ведущая, – он прошел через комнату и встал на колени перед диваном. – Ну что с тобой? То же, что вчера?
Даника кивнула.
– Каждое утро того и гляди все кишки вывалятся!
– Ох уж эти жуткие кишечные расстройства. Похоже на грипп. Может, тебе сходить к врачу и попить антибиотики?
Она покачала головой.
– Не хочу показаться вульгарной, но… наружу ничего не выходит. По крайней мере, ничего необычного. А после обеда я опять буду как огурчик, уж поверь.
– Гм-м… а может ты внезапно начала волноваться перед камерой? Давно пора. Ты смотрела свои отснятые передачи?
Даника хлопнула его по плечу и показала язык.
– Держи его за зубами, если не собираешься со мной поупражняться, – ухмыльнулся Лон.
– Поработать языком? Да запросто! – сказала она. – Правда, это немножко не то, чего ты хочешь. Прикинь, как это дело о домогательствах будут разбирать на комиссии по этике: некий продюсер вламывается в кабинет приболевшей сотрудницы и использует ее язык, который не держится за зубами, в корыстных целях.
– Пожалуй, из-за твоего длинного языка у юристов и так проблем хватает. Ты в курсе, что католическая церковь не пропускает запись «На коленях: монахини-проститутки».
Даника пожала плечами и сверкнула фирменной зловещей улыбкой.
– Сестры делают это для собственного удовольствия!
– Ты неисправима, – засмеялся он и вскочил на ноги. – Помни, в два у нас предсъемочный прогон. Если что-то понадобится, только скажи.
– Все будет хорошо, – сказала она и, улыбаясь, проводила его взглядом.
Он искренне за нее переживал, и ей было приятно, что о ней беспокоятся.
Она понимала, что хоть он и старался свои подкаты и намеки обернуть шуткой, на самом деле все было серьезно. Ему хотелось чего-то большего, но она не испытывала к нему чувств. И дело не в том, что он ей не нравился. Лон напоминал Данике персонажа старого сериала «Семейные узы» Стивена Китона. Ростом он был где-то под метр восемьдесят, и под деловыми костюмами с зелеными галстуками угадывалась неплохая форма. У него была страсть к зеленым галстукам, даже если они не подходили к рубашке. Когда он приходил в сандалиях, старых джинсах и мятой футболке, это казалось протестом против корпоративного дресс-кода. Его шевелюра немного поредела и поседела, зато лицо было добрым и радушным, а за очками в черной оправе скрывались голубовато-серые глаза, и когда он внимательно слушал, этот взгляд словно проникал в самую душу.
Она испытывала к нему скорее родственные чувства, чем половое влечение. Может, это из-за густой, коротко стриженой бороды, обрамлявшей губы темным ореолом.
Он напоминал ей старшего брата.
Внутри опять что-то шевельнулось, и она заворочалась на диване.
Последние пару дней в такие моменты она мчалась в туалет, и все впустую. Ничего не выходило. И она перестала дергаться. Постепенно все пройдет. Может, она даже съест что-нибудь. Голод не отступал ни не минуту, но при виде тарелки с едой кишки будто сворачивались клубком змей.
Даника прикрыла глаза и представила свой любимый салат из курицы из бистро на углу. Но уже погружаясь в сон, вместо жареной курицы она вдруг увидела бифштекс с кровью.
– 2 –
От освещения на съемочной площадке было жарче, чем обычно. Даника чувствовала, как потек грим. Благо, его много не требовалось. У нее были широкие, славянского типа скулы и безупречная кожа. Гримерша всегда слегка подчеркивала черты лица румянами и оттеняла искрящиеся глаза подводкой, но сейчас на лбу у Даники выступили бисеринки пота.
– Помни, мы обещали не задавать вопросов о его ориентации, – напомнил Лон. Он показал на пачку листков в своей руке. – Не отклоняйся от темы «парень из Чикаго покоряет Голливуд». Спроси, как они ладили на съемках с Робом Лоу, Мелом Гибсоном и Дженнифер Энистон. Как парню, выросшему на Среднем Западе, живется в Лос-Анджелесе. Про геев даже не заикайся. Здесь его родина, и он не хочет муссировать эту тему.
– Будто его семья и друзья не читают «Пипл» и «Нэшнл инкуайрер», – Даника скорчила гримасу.
– Будь паинькой, ладно? – Лон ушел со съемочной площадки, когда помощник режиссера объявил группе: «Одна минута!»
Даника шагнула на сцену и устроилась в кресле ведущей в самом центре. Линни, гримерша, кинулась к ней, быстро промокнула тампоном лоб и снова исчезла, потому что начался отсчет: «Через пять, четыре, три, две…»
– Доброе утро, Чикаго! – улыбнулась Даника. Она подняла кружку кофе и сказала. – Надеюсь, вы уже приняли дневную дозу кофеина. Если нет, ничего страшного, мы приготовили для вас великолепное шоу, поэтому разбудим вас, несмотря ни на что. Сначала у нас в гостях Брайан Джеймс, восходящая звезда из Норт-Сайда, Чикаго, который покоряет Голливуд. Сейчас лето, а значит, появится очередной блокбастер Брайана. А чуть позже мы встретимся с Хетер Уэст, бывшей танцовщицей из Ригливилля, выпустившей собственную марку энергетических батончиков. Она настоятельно рекомендует держать их на тумбочке, они могут пригодиться после долгой бессонной ночи, чтобы хватило сил на «еще разок».
Даника удивленно и насмешливо подняла одну бровь, смотря в камеру.
– Ума не приложу, на что она намекает, а вы? Но мы постараемся это позже выяснить. А сейчас встречайте Брайана Джеймса!
Оркестр заиграл мелодию, приглашающую гостя, и на площадку вышел худой темноволосый актер, улыбаясь на публику пухлыми губами, от которых последние три года женщины просто сходили с ума. Даника поднялась, чтобы пожать ему руку, и едва сдержала гримасу ужаса, ощутив спазмы в животе. Она молила, чтобы микрофоны не уловили звука. Ее скрутило хуже, чем утром. Все тело ломило, даже десны набухли. Утром при чистке зубов она заметила кровь.
– Мы рады тебя видеть, – сказала она, начиная с обычных любезностей. А внутренне заволновалась, вдруг не дотянет до конца шоу.
– Я так рад, что приехал домой, – ответил Брайан, улыбнувшись при выкрике из аудитории: «Брайан, мы тебя любим!»
– Сколько у тебя фильмов вышло за последние пару лет, штук шесть? – спросила Даника.
– Да, верно.
– Когда же ты спишь? Небось, при таком плотном графике тяжеловато вести светский образ жизни? Ты с кем-нибудь встречаешься?
– Да, запарка жуткая, конечно, – согласился он. – Но мне нравится. Сейчас я полностью сосредоточился на работе.
– Каково это работать с Робом Лоу? – спросила Даника, мечтательно взглянув в камеру. – Он такой сексапильный, верно?
Брайан не попался на приманку.
– Боб – отличный парень и прекрасный актер, – сказал он, а потом рассказал курьезный случай, как они на съемках в джунглях вместе взбирались на дерево.
– Наверное, сниматься в Бразилии так долго было жарковато. Часто Роб Лоу ходил без рубашки? От этого и я бы растаяла. Как у него кубики, выступают?
Брайан засмеялся.
– На тех съемках мы щеголяли чуть не нагишом, но там столько пиявок, что приходилось…
– Расскажи о Меле Гибсоне, – перебила Даника. – Он все еще хорош собой? Конечно, он уже в годах, но все же…
– 3 –
Через пятьдесят минут Даника через силу улыбалась в камеру, стоя с «энергетическим» батончиком Хетер в руках. Но как только на второй камере погас индикатор «запись», опрометью бросилась прочь со сцены. Во время съемок тошнота все усиливалась, и когда она беседовала с Хетер о сексе и фастфуде, ее бросало то в жар, то в холод. Ее тошнило от мысли, что можно съесть один из этих батончиков с добавкой женьшеня, который должен добавить сексуальным ощущениям остроты, или тот, что сделан из какого-то уникального растения якобы с эффектом как у кофеина, только с усилением либидо. В желудке урчало, но ей было нехорошо. – Ну молодец, – проворчал Лон, когда она проскочила в дверь. – После такой выходки нам Брайана Джеймса больше не заманить.
– Что такое? – Даника была сама невинность. – Я ни разу не спросила его о любовниках.
– Нет, – подтвердил Лон. – Ты просто пять раз спросила его о том, каких актеров он считает сексуальными. И вопрос как он любит есть бананы, быстро или медленно – просто хит сезона.
– Жаль, что я не догадалась оформить на него авторское право, – помечтала она.
– Господи, Даника, и чего ты на Брайана взъелась?
– Не сейчас, – оборвала она.
Тошнота подступала, и в животе продолжало урчать, глаза расширились и их заволокло красной пеленой. Даника почувствовала тяжесть в желудке, а потом к горлу подкатила жгучая волна, выплеснувшись кислой отрыжкой.
– Мне надо прилечь.
– Хотите энергетический батончик? – предложила Хетер.
Даника помотала головой, чувствуя рвотные позывы. Она стремглав бросилась в туалет и, как только открыла дверь, тошнота взяла свое. Изо рта на пол хлынула темная жижа, и Даника не стеснялась в выражениях.
– Твою мать, – вырвалось у нее, и она поплелась к раковине, оставляя след на полу.
– 4 –
– Ты что-то похудела, – заметила Мила Дубов, открывая дверь квартиры на третьем этаже. – Мне, конечно, льстит, что ты вспоминаешь про меня только когда болеешь. Знаешь, я ведь тут все время, а не только, когда тебе захочется доброго борща.
– Хоть бы обняла сначала, а уж потом нотации читала, – ответила Даника сестре.
Они были такие разные, словно день и ночь. Несмотря на одинаковые с сестрой точеные фамильные скулы, Мила была блондинкой и имела более бледный, хрупкий вид. Унаследованные от матери кристально голубые глаза у Даники выглядели обольстительно, а у Милы целомудренно.
Мила закрыла дверь и распахнула объятия. Даника прильнула к сестре и склонила голову ей на плечо. Мила была словно любимая подушка – теплая, мягкая, родная. От нее пахло домом, даже после стольких лет жизни порознь.
– Я так соскучилась, – сказала Даника, отстраняясь с урчащим животом и распухшим горлом.
– Интересный способ выражения, – заметила Мила.
– Лежачего не бьют.
– А если другого случая не будет?
– Да поняла я, поняла! – Даника зажала ей рот ладонью. – Сначала накорми, потом шпыняй. Мне надо срочно встать на ноги, а то уж целую неделю мучаюсь.
– А что, к врачу нельзя пойти?
– При такой простуде лучше бабушкиного супчика ничего не поможет, а варить его умеешь только ты.
– Скоро будет готов, – пообещала Мила и пошла на кухню помешать суп.
В комнате запахло чесноком и куриным мясом. При виде Милы, пробующей юшку и достающей из шкафчика специи, у Даники скрутило желудок. Ее кинуло в жар, и снова заболели десны. Раньше ее тоже кидало то в жар, то в холод, но разве при гриппе ноют зубы?
– Ты разговаривала с Дмитрием? – спросила Мила из другой комнаты.
– Сто лет назад, – ответила Даника.
Приходилось признать, что общение с родными у нее как-то не складывалось, хоть она их и любила. После того как брат в прошлом году переехал на восточное побережье, они созванивались всего пару раз.
– Ну, по крайней мере, ты игнорируешь не только меня.
– Да уж, своей стервозностью стараюсь никого не обделить, – засмеялась Даника.
И вдруг смолкла от резкой боли, пронзившей глотку и горло. Дыхание перехватило, и она скрючилась на диване. Живот словно опоясало и сдавило колючей проволокой. Из глаз посыпались красные искры, затуманивая взор, и Даника застонала.
– Боже, что случилось? – спросила Мила, вбегая в комнату.
И тут Даника клубком скатилась с дивана на пол, подергиваясь в конвульсиях всем телом.
Из горла вырвался гортанный стон, все тело словно занялось огнем. Мила склонилась над ней, положив руки на плечи. Огонь в груди Даники разгорался все жарче.
– Больно, – простонала Даника, пытаясь смотреть на Милу. – Все горло и желудок печет.
– У тебя глаза покраснели, – заметила Мила, глядя в лицо сестре. – Даника, тут не бабушкин супчик нужен, а врач.
Глаза Даники наполнились слезами.
– Не знаю, – прошептала она. – До сих пор так плохо не было. Пока сюда не пришла…
– Тебе нужно бы заняться своим здоровьем, милая, – заметила сестра, поднимая ее и крепко прижимая к себе. Обняв сестру в ответ и уронив голову ей на плечо, Даника ощутила новую вспышку боли во рту и горле. От тепла сестры, согревающего грудь, от знакомого запаха Милиной шеи, от щекочущих нос волосков у нее помутилось в голове. Даника открыла рот, чтобы зевнуть, но вместо выдоха изо рта вылезло что-то другое.
Острое.
Ненасытное.
И оно впилось Миле в шею, словно пиранья.
Мила закричала, но этот звук только подхлестнул Данику, и она впилась сильнее в плоть. Ее охватило доселе неведомое возбуждение, пронзившее все тело, острое, смертоносное, как электрический разряд.
Казалось, вселившийся в нее зверь полностью вытеснил остатки разума куда-то на задворки сознания. Чудовище овладело ее костями, а его зубы каким-то образом очутились вместо ее собственных. В тот момент Даника чувствовала лишь облегчение, впервые за столько дней терзавший ее голод и тошнота наконец отступили. Когда горячая кровь полилась в ее горло, она опьянела. Боль сменилась бурным наслаждением. В паху запульсировало, словно от оргазма, ноги окрепли и чуть не понесли неведомо куда, руки налились невероятной силой и словно тисками сжали спину визжащей и вырывающейся сестры.
– Даника, прекрати, – кричала Мила срывающимся, слабеющим голосом. – Да что с тобой происходит? Что ты делаешь? Мне больно… Даника, пожалуйста…
Сестра затихла. Мила смотрела на Данику, но уже не сопротивлялась. Даника снова и снова впивалась зубами в мягкую белую плоть за ухом Милы. Наконец она припала к одному месту и вволю нахлебалась густого нектара жизни, отдающего железом. Глаза заволокло красной пеленой.
Казалось, каждый глоток отдавался маленьким оргазмом в желудке и внизу живота. Она вся отдалась чувствам, не пытаясь понять, что происходит. Просто расслабилась. Настолько, что даже не видела перед собой Милу. Она видела одну кровь и машинально пила, пила ее, пока поток не иссяк, а живот не отяжелел от сытости.
Потом Даника села на корточки и, словно дикая кошка, слизнула кровь с ладоней и губ, пока туман в голове не рассеялся, и она не начала понимать, что сотворила.
Она вынула окровавленный палец изо рта и уставилась на алые пятна на руках.
Разум вернулся, и в груди все сжалось от ужаса. Перед ней на полу гостиной на спине лежала Мила, неловко подвернув ногу под неестественным углом, с неподвижным лицом и застывшими открытыми глазами. Под рваными ранами на шее цветастая розоватая блузка взмокла от крови. Из поблескивающих ран еще сочилась кровь.
– О Господи, – прошептала Даника и наклонилась, прижав ладони к щекам Милы. – Прости, детка. Прости, прости.
И впервые за многие годы Даника Дубов заплакала. Мила неподвижно лежала на том же месте. Даника поняла, что убила сестру.
Когда слезы иссякли, она глубоко вздохнула и взяла себя в руки. Стянув окровавленную блузку, она помылась в раковине и нашла в шкафу свежую рубашку.
Ее охватило безразличие, придав сил сделать все необходимое. Чувство было знакомо, оно приходило всякий раз, когда ей грозили неприятности. Холодная решимость еще ни разу не подводила, начиная со школы. Она помогала ей переступить через соперников, пытавшихся пробиться к заветному месту телезвезды, и удержать его.
Вспоминать о том, как обошлась с Милой, было невыносимо, но она не позволяла себе на этом зациклиться. Дело сделано, и теперь она знает то, что хотела.
Это вовсе не болезнь.
Даника выключила плиту на кухне, подумала, не взять ли с собой супа. Но при этой мысли желудок снова свело. Бедная Мила, ни к чему было варить этот суп, Данике он бы не помог. Вдруг она вспомнила, что последние несколько недель во всех выпусках новостей только и говорили о внезапных превращениях людей… во что-то непонятное… в каких-то чудовищ. Нет, это не болезнь.
Она теперь не человек.
Даника Дубов превратилась в вампира.
– Ничего, как-нибудь справлюсь, – поклялась она себе и, вооружившись бумажными полотенцами и моющим средством, протерла кухню, ванную, и гостиную, где наследила. Она видела много детективных сериалов, и ей хватило ума не оставлять явных следов. Прихватив с собой бутылку с моющим средством, свою окровавленную рубашку, и обернув ручку салфеткой, чтобы открыть дверь в подъезд, немного помедлила и бросила последний взгляд на тело сестры.
– Осталось только придумать как, – завершая начатую мысль, сказала она себе и закрыла дверь.