Коллектив авторов
Традиции & Авангард. №1 (20) 2024
Ежеквартальный журнал художественной литературы
Издается с 2018 года
№ 1 (20) 2024 г.
© Интернациональный Союз писателей, 2024 © Галина Березина, 2024
© Даниэль Орлов, 2024
© Арсений Ли, дизайн, 2024
© Дизайн-бюро «Револьверарт», 2024
От редактора
То, что выпало на наш век, назовут Великой Русской Освободительной войной.
Возможно, историки придумают иное, схожее по смыслу, определение тому, как русские освобождали себя и остальной мир от скверны, но суть останется прежней: великое испытание.
Отвечает ли литература сегодняшнего дня глобальным вызовам для Отечества?
Русская литература отвечает? Если судить по книгам, что выходят в крупных издательствах, по тому, что печатают «толстяки», ничего не происходит. Разве что «сгустились тучи над демократией», стало «тяжело дышать» и приходится прибегать к эзопову языку, чтобы передать растерянность жнецов эрзац-словесности.
Через тридцать или даже через пятьдесят лет потомки, в недоумении листая страницы современных нам толстых литературных журналов, будут силиться понять этот «феномен страуса»: вокруг война, а на страницах «толстяков» назло всему «о любовной лирике Мандельштама 1912 года». Возможно, сей казус даже примут за проявление народного духа, тягу и волю к жизни, за несгибаемую уверенность в победе и так далее.
Иной раз потомков получается обмануть, и предатели становятся чуть ли не героями: про генерала Власова уже десять лет назад сняли художественно-документальное кино, и вот-вот выйдет объёмный том его многословной апологии. Потомки штопают раны прошлого. Это нормально, для них история неделима на цвета, вся одинаково важна. Так, Великая Отечественная спаяла белых и красных, а заодно их детей в единый народ. После Победы никакого разделения не осталось, вплоть до девяностых, пока выпускники Принстона, Кембриджа, Гарварда, Стэнфорда и прочих Оксфордов вновь не вбили клинья раздора в заросшие трещины русской истории и не начали усиленно поливать их ядом собственных смыслов: белые против красных, хохлы против москалей, Урал и Сибирь против Москвы, женщины против мужчин, дети против родителей. Сеятели раздора весьма преуспели и уже изготовились праздновать установление нового мирового орднунга. А что литературные журналы? Тамошние редакции озабочены лишь тем, как бы так говорить, чтобы ничего не сказать, но при этом все всё поняли. Как свернуть фигу в кармане так, чтобы казалось, будто это и не фига вовсе. Как промолчать столь многозначительно, чтобы эхо от молчания звенело в эфире. Ладно бы этим занимались «дети двадцатого съезда» и прочие пенсионеры. Увы, стараниями и серьёзными финансами было сформировано два поколения писателей, для которых химера трансграничного гуманизма важнее Родины.
Сегодня они готовы выступать под нейтральными флагами, завтра присягнут штандартам завоевателей. Я нагнетаю? Отнюдь! Это уже произошло: от милых песен «за мир» перешли к гимнам врагу за поражение собственного Отечества. Это уже случилось, мы тому свидетели и современники.
В будущем всё это может показаться неважным. В будущем, но не сейчас. Сейчас, в моменте, всепрощение преступно, нам надо выжить и победить.
Значит ли это, что писать нужно только об актуальном? Нет. Автор должен оставаться свободен. Свобода – основа творчества. Однако нет свободы слова без ответственности за слово. Чем талантливее автор, тем больше на нём ответственность. Не страшно ошибаться, страшно настаивать на собственных (пусть искренних) заблуждениях и увести читателя за собой в бездну. Как потом с этим жить? Возможно, это оправдывает нынешнее молчание некоторых наших коллег. Пусть их молчание этически небезупречно, но оно хотя бы не разрушительно.
Что касается нас, мы единожды сделали выбор быть вместе со своей страной в самое тяжёлое время. Мы знаем, кого любим, кого презираем, кого прощаем, кого оправдываем, чьими поступками восхищаемся, и открыто говорим о том с читателями. Вырастет ли из этого настоящая литература? Посмотрим. Но то, что нынешнее время эту будущую литературу питает, – вне всякого сомнения.
Практически всегда ваш
Даниэль Орлов
Проза, поэзия
Ефим Бершин
Ефим Бершин
Поэт, прозаик и публицист, член исполкома Русского ПЕН-центра, автор многих поэтических книг, двух романов и художественно-документальной книги о молдавско-приднестровской войне «Дикое поле», участник многих коллективных поэтических изданий. Вместе с немецким писателем Каем Элерсом создал историко-философскую книгу «Метаморфозы любви. Россия – пульс мировой державы».
Произведения Вершина печатались и печатаются в крупнейших литературных изданиях России. На русском языке и в переводах они выходили в США, Германии, Швейцарии, Израиле, Аргентине, Румынии, Македонии. Лауреат нескольких литературных премий, награждён Европейской академией общественных наук медалью Фридриха Шиллера.
Живёт в Москве.
* * *
Их пришли убивать. Убивать за то, что у них есть родной язык и они не пожелали от него отказаться. Убивать за то, что отказались сдаться новому нацизму. Убивать, наконец, за то, что они – просто другие. Тогда они смастерили из обыкновенного самосвала «броневик», вывели его на высокий берег Днестра, а на бортах этой странной боевой машины огромными белыми буквами вывели два слова: «НЕ УБИЙ!».
Когда я в качестве корреспондента «Литературной газеты» оказался в окопах приднестровско-молдавской войны, я, конечно, многого не понимал. И цикл стихов «Монолог осколка» написал только через несколько лет. Потому что мир для меня перевернулся. И нужно было время, чтобы осознать: всё, чем жил, все ценности, которые были для меня несомненны, – всё это исчезло. И нужно всё начинать сначала. И только потом – писать.
Начинаю подозревать, что в человеке заложено нечто такое, что заставляет его забывать историю, забывать собственные преступления и приниматься за новые. Приднестровские степи и молдавские холмы хорошо помнят румынский и немецкий нацизм Второй мировой войны. Они помнят бомбёжки, расстрелы и массовое уничтожение людей по национальному признаку. Но там же, на тех же улицах, на берегах того же Днестра, летом 1992 года разразилась новая бойня. Почему? Мы не знаем, в чём заключается Провидение. Может быть, так и надо. Может быть, наступает время, когда человек, даже всё понимая, уже не может управлять собой, и его неудержимо тянет к войне, к разрушению, к убийству себе подобных. И причины уже не столь важны, потому что такое стремление – абсолютно иррационально. И, кстати, не нужно думать, что всё зависит от самих людей. Человек, теряющий разум, сам собой не управляет. Шквал сфабрикованной взаимоисключающей информации, которую не в состоянии критически усваивать человеческий мозг, действительно сводит людей с ума. Тем более что информационные технологии давно уже беззастенчиво манипулируют не только нравственными принципами, но и самими основами человеческого существования.
Мир – больше не мир – маска мира.
Вместо реальной жизни мы получаем подмену, маски. Маску религий, маску демократии, маску патриотизма, маску страны. И даже маску Бога. Современный нацизм страшен ещё и тем, что норовит напялить на себя маску человеколюбия, маску законности и демократии. И многие добрые, отзывчивые и даже интеллигентные люди по этой причине скажут потом, что ни о чём не догадывались, что совершенно не понимали происходящего. А много ли нужно знать, чтобы перестать наконец оправдывать убийство людей? Много ли нужно знать, чтобы не воровать и не лжесвидетельствовать? Иногда кажется, что человечество опять идёт по пустыне. Но не туда, где из горящего куста явились на свет скрижали, а – в обратную сторону. Да и пустыня не та.
Монолог осколка
Стихи
Одиноким,
бесформенным нервом,
воплощённый в бугристый металл,
словно ангел —
меж небом и небом —
сиротливый осколок летал.
1
На земле меняется индекс цен.
На рубле рисуется мой портрет.
Сиротливый снайпер глядит в прицел,
как сановный пращур глядел в лорнет.
И пока ты стирала со щёк глаза,
и пока я маялся горящим горлом,
под свинцовым ливнем легла лоза,
подавился бюст пионерским горном.
Обречённо влюбляясь в изгиб моста,
словно пуля, пленённая сердцем голубя,
я стремился вниз.
И была пуста
траектория смерти,
как поле голое.
Я три дня и три ночи совсем не спал.
Я летал, пережаренный, как в аду.
Ты прости,
если я в тебя не попал.
Ты прости,
если я ещё попаду.
2
Отделённый от пустого тела,
как младенец в сморщенной горсти,
в яслях неба
слепо, неумело
чёрный ангел надо мной гостит.
Это я, рождённый от металла,
словно рубль – от медного гроша.
Это надо мной моя витала
чёрная осколочья душа.
Это я, как на арене цирка,
одинокий, голый, как в раю,
вертикально тощий, словно циркуль,
на горящей площади стою.
Это я среди безумной сечи,
лёгкий, как оголодавший мим,
улетаю, чтобы пересечься
со свистящим ангелом моим.
Это мне, забившемуся в щели,
не дано понять в сплошном огне —
то ли это я уже у цели,
то ли это он уже во мне.
3
Мы жили там,
где счастья мрачный поиск
на нет сводила долгая зима,
где медленно,
как сходит с рельсов поезд,
сходило человечество с ума.
И потому, уйдя на зов заката
туда, где пляж целуется с рекой,
ты тихо скажешь: я не виновата.
И обернёшься,
и махнёшь рукой
той пустоте,
что мной была когда-то.
4
Утром с куста опадает вода,
ночью с креста опадает хламида.
Нам, как прямым по капризу Евклида,
не пересечься уже никогда.
Мы разминулись в пустых небесах,
мы разошлись в Иудейской пустыне.
Ты не узнаешь, как медленно стынет
утренний снег в подмосковных лесах.
Нам обезумевший от икоты,
освобождённый от праведных пут,
через разрывы, раскаты, окопы
пьяный чертёжник прокладывал путь.
Страшен покой возбуждённой душе,
как захмелевшим словам – идиома.
Мир – геометрия идиота.
Нам не дано пересечься уже.
Будут прямые дружить на кресте,
будут гвоздями пронизывать руки,
будут, свистя, возвращаться на круги
пули в свирепой своей наготе.
Сном Иоанновым наяву
будет усеивать улицы падаль,
будет звезда Вифлеемская падать
на разорённые ясли в хлеву.
5
И было:
свалившееся за клеть,
как не остывшая стеклотара,
солнце,
и Днестр,
похожий на плеть,
уже изогнутую для удара,
и отдалённый лягушечий плеск,
и тишина, как зрачок абрикоса,
стрекот цикад
и внезапная плешь
остывающего покоса,
к стихосложенью бессмысленный дар,
обречённый,
словно визит к аптекарю,
и выстрел – будто захлопнули портсигар
так,
что потом прикуривать некому.
6
Я встал меж ними,
где дышали
воронки струпьями огня.
И с двух сторон они решали,
кому из них убить меня.
Но не решили.
Солнце село,
изнанку леса показав.
Я спутал логику прицела,
задачу передоказав.
И снайперы,
сверкнув затвором,
лишь птиц спугнули с чёрных крон.
А я себе казался вором,
укравшим пищу у ворон.
7
Победа —
это первый тёплый снег,
укрывший поле, где бродили волки,
сквозняк развалин,
гильзы от двустволки,
пустой башмак
и истеричный смех
у зеркала.
И зеркала осколки,
осколки смеха прячущие в снег.
8
О, Господи, они тебе нужны?
Зачем тебе такая маета?
Они ещё, случается, нежны,
зато всё лучше бьют от живота,
переступая трепетную грань
за горсть железа и железный стих.
Ну что тебе от неразумных сих,
стреляющих и гибнущих от ран?
Предательство оплачено сполна.
Иуде не осилить эти суммы.
Они разумны, Господи!
Разумны!
И в этом суть.
И в этом их вина.
9
Разрывы.
Перья.
Облака.
Струя кровавого рассвета.
Давай-ка улетим, пока
над головой хватает ветра.
Но женщина, присев к столу,
как музыкант больную скрипку,
пронзает ржавую иглу,
вдевая выцветшую нитку,
пытаясь наскоро, к утру,
уйдя от мира, как от плена,
заштопать чёрную дыру
и на чулке,
и на вселенной.
10
Уже однажды пересечена
грань, за которой больше нет запрета,
и страха нет.
Всё выбрано до дна.
И лишь ночами так болит вина,
что всё плывёт.
Одна вина конкретна.
Одна вина конкретна.
И война
конкретна, как конкретны пятна крови
и небом продырявленные кровли.
Сквозь них пока не хлынула вода,
но виден Марс в своей нелепой роли
Рождественской звезды.
Покуда цел
несчастный снайпер и тасует лица,
он взят уже другими на прицел.
Меж снайпером и целью нет границы
в стране, где выстрел – средство, а не цель.
И цели нет.
Она нам только снится,
как кочка в застывающем болоте,
как перед смертью – высохший женьшень.
Стрелок освобождается от плоти.
Планета, как осколок на излёте,
нащупывает в вечности мишень.
11
Начинается снег,
будто заново жизнь начинается,
будто заново женщина
с вечера стелет постель.
Начинается так,
как домашний пирог начиняется
молодыми грибами
к приходу внезапных гостей.
Начинается снег.
Начинается новая вьюга,
засыпая обломки трагедий
и гвозди голгоф.
Мы ещё влюблены.
Мы ещё не касались друг друга.
Да и гости едва ли касались
твоих пирогов.
Начинается снег.
Между рамами морщится вата.
Заметаются вешки
на дальней кровавой меже.
Ни войны, ни тревоги.
И ты уже невиновата.
Да и я невиновен.
И все невиновны уже.
12
Паденье – тоже форма бытия.
Когда стрелок летит в провал пролёта
бездонного двора на снег белья,
на бабочку фонарного огня, —
не отличить паденья от полёта.
Не отличить полёта от паденья
в пыль облака, в пожухлую траву.
Мы выживем,
как выживают тени,
на время уходящие за стены.
Я падаю.
И, значит, я живу.
Мы падаем.
И, значит, мы живём.
Как ласточки, не сеем и не жнём.
И, как с крючка сорвавшаяся рыба,
как в водоём,
уходим в окоём.
Что наша жизнь? —
Мгновенье после взрыва.
13
Расщеплён, как Адамова плоть,
как единый язык в Вавилоне,
этот мир.
И, как пробковый плот,
я отпущен в свободный полёт
с не ушедшего от погони
корабля.
И, над водами мчась,
уподобившись снегу и граду,
понимаю, что я в этот час —
часть ковчега,
воздушная часть,
не приставшая к Арарату.
Я смотрю с опустевших небес,
как, цепляясь за землю, за племя,
за огонь перезрелых невест,
за межи,
за отравленный лес,
за ненужное, жалкое время,
за случайность кукушечьих лет,
ослеплённо, как ратник во гневе,
вы бредёте по пояс в золе.
Я – один.
Ваши корни – в земле.
А мои – в небе.
Андрей Галамага
Андрей Галамага
Родился в 1958 году. Выпускник Литературного института им. Горького. Член Союза писателей России. Автор шести книг: стихотворений, пьес, киносценариев, художественных переводов. Лауреат всероссийского творческого конкурса произведений о Великой Отечественной войне «Дороги фронтовые – узелки на память» (2020). Дипломант Литературной премии имени первого редактора «Литературной газеты» Антона Дельвига «За верность слову и Отечеству» (2022). Лауреат XIII Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь» (2022).
Живёт в Москве.
Привычка русская свой крест нести…
Стихи
«Привычка русская свой крест нести…»
Привычка русская свой крест нести —
Ни исповедать, ни постичь её —
От ощущенья бесполезности
До состоянья безразличия.
Весь опыт прошлого ни разу нам
Не удалось принять за правило,
И руководствоваться разумом
Ничто нас так и не заставило.
Но мы стоим перед напастями,
И перед силой не пасуем мы;
И разве тем грешны отчасти мы,
Что каждый раз непредсказуемы.
И как бы ни досталось крепко нам,
Мы всё не ропщем тем не менее;
И в пику посторонним скептикам
Несём своё предназначение.
Мы просим силы и усердия,
Чтобы с пути не сбиться крестного,
У Серафима и у Сергия,
У Пушкина и Достоевского.
И в битве, где бессильно знание,
За нас судьба – святая схимница;
И воздаянье ждёт нас на небе,
И не пройдёт, и не отнимется.
«Мы успели родиться на шестой части суши…»
Юрию Константиновичу Баранову
Мы успели родиться на шестой части суши —
На восток до Камчатки и до Кушки на юг.
Мы умели смеяться и играть без игрушек
И не всякого сразу допускали в свой круг.
Мы сбегали с уроков на футбольное поле;
Мастерили ракеты из конфетной фольги,
И таинственный запах бертолетовой соли
Ни химчистки, ни стирки одолеть не могли.
Мы не ждали послушно, когда стукнет шестнадцать,
И на взрослые фильмы пробирались в кино.
Мы с пелёнок учились ничего не бояться
И не верить, что будет – чему быть суждено.
Мы чуть свет выбирались из постылой постели,
Каждый день продлевая хоть на крохотный час;
Мы быстрее взрослели, потому что хотели
До поставленной цели доходить каждый раз.
Мы от края до края по земле колесили,
От Карпат до Байкала всё нам было – своё.
Мы страну, где родились, называли Россией
С бо́льшим правом, чем нынче называют её.
Где-то строились башни, где-то рушились стены;
Мир дробился на части и кроился по швам.
Мы сумели не сгинуть через все перемены,
И, кому было трудно, шли по нашим следам.
Мы ни совесть, ни веру никогда не попрали.
Что нам новый порядок или старая власть.
Если мы в этом мире до сих пор не пропали,
То, уж будьте надёжны, нам и впредь не пропасть.
Моя Вятка
Русь склонить под рукою владычней
Порешил патриарший престол.
Мои предки, чтя древний обычай,
В те поры уклонились в раскол.
Непокорные старообрядцы
От гонений скрывались в скитах
И осели по землям по вятским,
Не продав свою совесть за страх.
Не сломили их беды и бури,
Жизнь вилась над избою дымком;
Ведь не зря мой прапрадед Меркурий
Основательным слыл мужиком.
Век бы жить им, молясь да не хмурясь,
Обустраивать дом свой ладком.
Только видишь, как всё обернулось,
Когда грянул нечаемый гром.
Не спасла моих прадедов Вятка,
Тут уж поздно – крестись, не крестись;
Те, кого не смело без остатка,
Кто куда по Руси разбрелись.
Жить по чести, случалось, непросто:
Хоть умри, а душой не криви, —
Но всегда выручало упорство,
Что у каждого было в крови.
Хотя я не бунтарь бесшабашный —
Не буяню, интриг не плету,
Не усердствую в спорах, – однажды
Мне становится невмоготу.
Не по вере – по жизни раскольник,
Не терплю самозваную знать;
Что поделаешь, вятские корни
Всё нет-нет, а дают себя знать.
Хоть с сумою, да что-нибудь стою;
Предкам-старообрядцам под стать —
Я всегда шёл дорогой прямою,
А упрямства мне не занимать.
Жизнь качала, трясла и кружила,
Но дорога казалась гладка,
И текла в переполненных жилах
Заповедная Вятка-река.
Снег в Крыму
В горах сгустилась пелена,
Какой не чаяли вначале,
И сумерки средь бела дня
Непредсказуемо настали.
Сплошной завесой снег упал;
Кругом – не видно на полшага.
В снегу Ангарский перевал,
В снегу отроги Чатыр-Дага.
Зима сошла во всей красе,
А с нею спорить не годится;
По обе стороны шоссе
Машин застыла вереница.
Но чувствовалось, что вот-вот
Природа сменит гнев на милость;
И я прошёл пешком вперёд,
Туда, где небо прояснилось.
Я вглядывался из-под век
Вослед унявшейся стихии,
Вдыхая первозданный снег,
Простой, привычный снег России.
«Она сидела и скучала…»
Она сидела и скучала,
Откинувшись к диванной спинке,
И из салфеток вырезала
Восьмиконечные снежинки.
Подрагивал огонь огарка,
И было не до разговора.
Лишь ножнички сверкали ярко
Из маникюрного набора.
Так длилось с полчаса примерно.
Она вставать не торопилась.
Я никогда не знал наверно,
Что на уме её творилось.
Чему-то молча улыбалась
И, как рождественская сказка,
Прекрасней ангела казалась
Согревшаяся кареглазка.
Рок, над которым был не властен,
Я пробовал умилосердить
И бесконечно верил в счастье,
Как верит праведник в бессмертье.
О Боже, как я был беспечен,
Мне было ничего не надо,
Кроме сошедшего под вечер
Рождественского снегопада.
Снежинки кружевом бумажным
Стелились по полу лениво,
Как в фильме короткометражном
Из довоенного архива.
Понять, что происходит с нею,
Я всё пытался сквозь потёмки.
Но становилось лишь мутнее
Изображение на плёнке.
И я сознался, что навряд ли
Смогу остановить мгновенье.
Едва мелькнув в последнем кадре,
Она исчезла в затемненье.
«Тень не напускаю на плетень я…»
Тень не напускаю на плетень я:
Дни постылы, сны давно пусты —
Безнадёжный пленник вдохновенья
И заложник женской красоты.
Сотни раз встречал её во сне я,
Тысячу ночей провёл без сна;
Точно чувствовал, что встреча с нею
Вечностью предопределена.
Лето начинало с подмалёвка,
Нанося неброские штрихи.
Как река, Большая Пироговка
Не спеша втекала в Лужники.
Образ той, что снилась мне ночами,
Я переносил на чистый лист
И, когда мы встретились случайно,
Различил её из тысяч лиц.
Только был – предупрежденьем свыше —
Странный сон, как окрик: берегись!
Будто с нею мы стоим на крыше
И она соскальзывает вниз.
Знал бы я, чем сон мой обернётся,
Бросил ли я вызов небесам?
Кто умён – всегда остережётся;
Только я был молод и упрям.
Верил: что бы ни случилось с нею,
Все напасти я перелистну.
И любил её стократ сильнее,
Вопреки приснившемуся сну.
Но судьбу не провести с наскока,
Обух плетью не перешибёшь…
Осень надвигается до срока,
К вечеру пойдёт, возможно, дождь.
Я один. Один за всё в ответе,
Сплю я или грежу наяву.
По Хамовникам гуляет ветер,
Разгоняя стылую листву.
Усадьба
Солнце июльское нынче особенно злое.
Нас не смутить. Мы отправимся в путь поутру.
Тула, Москва и Орёл изнывают от зноя;
А в Лутовинове – рай, несмотря на жару.
Тает дорога, вот-вот уж приехать пора нам;
Только чуть-чуть потерпеть – на несчётной версте
Светлые контуры стройного Спасского храма
За поворотом возникнут во всей красоте.
И неожиданно необратимое время
Вспять потечёт и волной увлечёт за собой,
Где неподвижная сень двухсотлетних деревьев
Нас от несносного солнца укроет листвой.
Скрытой тропинкою среди кустов и кореньев
Неторопливо уйдём с проторённых аллей;
Может быть, этой тропинкой влюблённый Тургенев
Савину в сад уводил от докучных гостей.
Тут ей в подарок поднёс драгоценные серьги;
Трелью своей соловей отозвался вдали.
Савинский пруд обогнув, добредём до беседки,
Где признавался писатель актрисе в любви.
Кажется, будто при нас это происходило;
Но не хватает лишь малости: вот бы узнать,
Вот бы услышать, какие слова находил он,
Чтобы красавице чувства свои передать.
Знаю, признанье его не остыло поныне,
Пусть своей цели писатель вполне не достиг.
Вспомним Ивана Сергеевича и подымем
Полные рюмки – за русский свободный язык.