Коллектив авторов
Слон меча и магии
Впереди зашумела вода, и не успел я смахнуть капель с век, как Храпун прыгнул.
Мелководная речка, только-только набиравшая силу, вспенилась и забурлила под плюснами зобра.
Но, взобравшись по крутому берегу, Храпун засипел. Он вымотался от бесконечного бега, и то было ясно. Нет, Храпун, только не сейчас, нужно лишь подождать.
Вновь загудели рожки – уже совсем рядом. Меня пробрал озноб.
– Смотри! – белый палец Косты казался призрачным в ночной мгле. – Огни!
Там, куда указывала Коста, светился лагерь южаков. Похожий на болотные кочки осоки, он будто сам собой вырос здесь, посреди просторного луга. Лагерные шатры даже в свете далёких факелов выглядели неоправданно пёстрыми.
– Ау-у-у-у! – что есть силы воскликнула Коста, и высокий девичий крик пронзил вязкий шум дождя. – Помоги-и-ите!
– Молчи, дура! – рявкнул я. – Мы как на ладони.
От лагеря отделилась кучка светлячков и стала скоро сокращать расстояние. Южаков десять, не меньше, мчались к нам на свежих ишаках.
Вблизи просвистел арбалетный бельт. Храпун опасливо замычал.
– Не стреляйте! – взвизгнула Коста, спрятавшись за меня. Я положил руку на кистень.
Южаки обступили нас, но сохраняли дистанцию. Такую, чтобы не достали зобровы рога.
– Назовитесь! – звучно потребовал один из них, с самым пухлым плюмажем. Другие всадники, с грустно поникшими перьями, наставили арбалеты.
– Это я, Констансия! – девчонка скинула плащ, порывисто спрыгнула наземь. Ноги её от долгой езды затекли, и она плюхнулась в самую грязь.
– Коста…
– Панна Констансия! – пухлый плюмаж поднял факел и остолбенел. – Не верю своим глазам!
– Я тоже! – она разразилась плачем. – Тоже!
– Но как… Откуда?! – растерялся главный южак.
– Потом, пан ротмистр, – она с трудом поднялась, приткнулась к его стремени, всё ещё плача. – Дайте своей панне забраться!
Ротмистр оживился и послушно подал девчонке руку. Та уселась позади него, обхватив руками.
Как доселе обхватила меня. Меня заколотило от нового, незнакомого чувства.
Должно быть, то была ревность.
– Какого беса, – только и нашёлся я.
Ротмистр взялся за ножны. Прочие южаки зашуршали арбалетами.
– Панове, – обратилась Коста к ним, – дайте нам объясниться.
Южаки замерли в боевой готовности.
– Что тут объяснять?! – вспыхнул я. – Живо пересядь обратно!
Коста улыбнулась. Той же странно-печальной улыбкой, что и на хлев-палубе.
– Дальше наши пути расходятся, Брегель, – вздохнула она. В её глазах была… Радость? – Мы слишком разные, чтобы существовать душа в душу. Я вернусь домой, где мне место, а ты… Ты останешься в таборе, где место тебе.
Уши отказывались принимать её слова. Мысли путались, сердце сжал чей-то колючий кулак.
– Нет! – я оскалился хорьком, вырванным из норы. – Ты сама говорила, что твой бог создал нас равными!
– Я врала, – просто и честно ответила панна Констансия, совсем не смутившись. – Сейчас тебе, наверное, жутко больно. Но это пройдёт. Когда-нибудь ты простишь меня, ведь я поступила единственно верным спо…
– Чёрта с два! Всё не может быть так! Не лги, что между нами нет связи!
– А её и нет, – Констансия закатила глаза. – Таких, как твой отец, нельзя пускать в цивилизованный мир. Такие дикари не могут жить в мире. Они только разрушают.
Я начал терять терпение. Ладони потели кипятком.
– Да при чём здесь Саул! Я не он!
– Пока нет, – панна поджала губы, что я совсем недавно целовал, – но скоро им станешь.
Я как заворожённый смотрел на Косту, шептавшую что-то ротмистру на ухо. Тот взмахнул рукой.
Звякнула скоба арбалета – краткий присвист – грудь обожгло. Чудилось, стальной шершень ужалил меня под ребро, а жало прошло насквозь, да так и осталось внутри. Я покачнулся и рухнул в самую грязь, рыча от боли.
– За панну Диту, ублюдок, – выплюнул ротмистр.
Ишаки зачавкали по жиже, и чавканье это становилось всё тише и тише. Из груди торчало жёсткое тёмно-синее оперение.
А я лежал на спине и смотрел в чёрное, щедрое на слёзы небо. Казалось, оно плачет по мне. Точно мать, которой я не знал, умывала моё горящее, поцарапанное лицо. Я не кричал, не корчился от боли, не порывался встать. Храпун торопил меня, тыкаясь мордой в сапог, но я продолжал лежать.
Торопиться было некуда.
Для меня во всём мире осталось только это скорбное небо.
Ночь лопнула гудом таборянского рожка.
– Вставай, хорёк, – прозвучал гробовой голос где-то над, – пора домой.
* * *
Печь нашей хаты горяча, но не горячее отцовского гнева.
– Сними руки, хорёк, – строго прогудел отец. Голос его шершав и низок, будто весь в нагаре.
Я отнял ладони от печки. На ней, начисто выбеленной, не осталось ни единого тёмного пятнышка.
– Вот это да, сынок, – хрипло хмыкнул отец. – Наконец-то ты стал таборянином.
Ты сразу родилась сломленной, Коста. Жалкой южачкой.
Но я выправлю тебя – ведь таков мой долг перед самим собой. Не важно где, не важно как, но я выслежу тебя и сделаю равной себе.
Вышколю, вышкурю, выдерну из этой хрупкой белокожей обёртки настоящие чувства. Даю тебе слово баронова сына, слово Брегеля.
«Ничего-ничего, Коста, – выкипая от ненависти, подумал я, – всем ведомо, что ложь лечится любовью».
А Брегель любит тебя.
Вкус железа
София Анх
Цветы! Цветы! Цветы!
Встают на пути – красные, синие, жёлтые – кучами, букетами, взрывами! Лезут под колёса, раскачиваются на ветру, склоняются над иссиня-серым полотном асфальта. Салюты из медоносов (сурепка цветёт в этом году очень обильно) – и клумбы, настоящие реки золотых соцветий вдоль прямого, как стрела, шоссе. А ещё дальше – голубые озёра незабудок, белоснежные облака цветущих яблонь, кровавые кляксы диких тюльпанов.
Ирка глубоко вздохнула. А трава…
Ей захотелось раскинуть руки. Велосипед увеличивал скорость, ветер путался в волосах и в спицах колёс, а в ушах выводил величественную мелодию. Дорога ухнула в овраг, противоположный склон большого холма встал перед глазами почти вертикально. Ирке казалось, что она летит прямо в шёлковое, изумрудное море, в мягкий океан, где жирные, наполненные влагой стебли трутся друг о друга, будто самые настоящие волны.
Она засмеялась, подставив лицо прохладному ветру. Колёса вращались всё быстрее, дорога вильнула, делая у деревенского пруда изящный поворот. Ирка легко вписалась в него, перейдя на встречку. По этому шоссе редко ездили, и риска не было совершенно никакого.
Она лети-и-и-ит!..
Не хотелось давить на тормоза, не хотелось лишаться этого чувства – волшебного ощущения полёта. Ветер поймал её в свои объятия, наполненные медовым ароматом.
Всё-таки чудо, как на солнце благоухает какая-то сурепка! И чудо, что Ирка вообще видит солнце и может радоваться зелёному травяному морю. А от обычного зрелища лиловой тучи её сердце переполняет дикий восторг.
Счастье.
Счастье полное, безоговорочное, когда ты – небо, и ты же – куст ежевики, тонкий стебелёк незабудки и маленький заросший пруд на окраине заброшенной деревни. Ты – всё на свете, и всё на свете – ты.
Ирка глубоко вздохнула, она чувствовала себя батарейкой, наполненной до отказа. И вот сквозь неё уже растёт трава, а она до самого краешка затоплена тёплым майским солнцем…
Господи! Хорошо-то как!
Велосипед, начавший по инерции взбираться на противоположный склон, наконец остановился. Ирка обернулась. Полотно дороги, заросшее по краям золотыми букетами, убегало вверх – туда, откуда она только что спустилась. Здорово! Всё-таки шоссе – это здорово! Зря мама говорит без надобности на асфальт не соваться.
Она развернулась, съехала вниз и снова остановилась – на этот раз на берегу пруда.
Нудно, противно, даже как-то тревожно чесалась левая рука. Неужели опять? Но почему?.. На солнце перегрелась? Слишком бодрую активность развила?
Ирка положила велосипед в траву и, перебежав поскорее в тень большой ивы, решилась, наконец, посмотреть на свою руку.
Ну да, так и есть! Чуть выше запястья кожу уже разъедали мрачные зеленоватые пятна. Абзац!
Ирка поднесла руку к лицу, брезгливо принюхалась. Пахло погребом – запущенным сырым погребом и грибами. Пока ещё ничего, запах не такой… настойчивый. От матери вот пахнет по-другому, она вся давно такими пятнами заросла. Потому и сил у неё нету. А у Ирки есть ещё силы. Только раньше она бродила при свете дня – и ничего. А теперь вот спустилась с горки – и уже пятна во всю руку!
Она вздохнула, склонилась над чёрным зеркалом пруда. Здесь, у дороги, бобры построили плотину. Вода с грозным рёвом уходила в бетонную трубу, но перед этим кружилась в глубоком омуте. Низкий берег, поросший осокой и лютиками, внезапно обрывался, и, если бы Ирка вздумала искупаться, она сразу провалилась бы по пояс, через шаг – по плечи, а потом и вовсе бы ушла на дно с головой.
Осторожно, будто хрустальную, она опустила в пруд левую руку.
Эх, хорошо! Холодная вода слегка пощипывала, колола кожу невидимыми иголочками. Пока Ирка не очень взрослая, поэтому вода способна её подлечить. Подержишь вот так руку – и пятна исчезают, пусть и ненадолго. Мать говорит, по молодости у неё тоже так было. А потом вода и вовсе перестала помогать…
Ирка прикрыла глаза. Сонно бурчали в камышах лягушки, пел зябличка где-то совсем рядом – в кустах, скакали по веткам бойкие синицы. «Петя пил? Петя пил?» – отчётливо высвистывала одна. А другая, из самого сердца тенистой ивы, отвечала: «Выпили! Выпили!»
Ирка вздохнула. Хорошо, она ещё и видит, и слышит птиц. Животных вот уже не замечает, только иногда находит в лесу их следы. Когда взрослеешь, всё именно так и происходит: сначала пропадают звери, потом – птицы, земноводные, ящерицы, насекомые. А под конец перестаёшь видеть солнце. Единственное, что ты способна ощутить, – только его губительный жар.
Плюх!..
Внезапный звук заставил Ирку насторожиться. Лягушки почтительно замолчали, синицы вспорхнули суетливой стайкой, зяблик оборвал так и не оконченную трель.
Холодея, Ирка посмотрела на воду.
Её поверхность вспучилась, словно оттуда, снизу, поднимался гигантский пузырь. Он всё надувался огромным тёмным куполом, а Ирка сидела, не шевелясь, и смотрела, как медленно всплывает со дна омута большое рыхлое тело. И вот уже из воды вылезает приплюснутая, заросшая тиной, похожая на лягушачью, голова.
– Добрый день! – вежливо сказала Ирка.
Голова с трудом разлепила сонные веки. Огромные, бессмысленные, как у рыбы, глаза разглядывали её настороженно и враждебно. Хозяин здешнего омута не отличался добродушием, но Ирка к этому привыкла. К её роду-племени такое отношение было чуть чаще, чем всегда.
– Простите, – извинилась она. – Мне нужно воспользоваться вашей водой. У меня пятна…
И она показала владыке пруда трупные пятна на руке, которые, кстати, уже начали бледнеть и покрываться шелушащейся коростой.
– Чьих будешь? – после длинной паузы спросил водяной.
Голос у него был глухой, будто поднимался с самого дна. Звуки получались округлыми, словно пузыри. Владыка пруда всё ещё смотрел настороженно, но ледяной его взгляд немного потеплел. По крайней мере, у Ирки появилось такое чувство.
Она рассказала, что они недавно переехали сюда вместе с матерью и сестрой. Почему? Ну, жизнь такая – нехорошая, в городе совсем покоя не стало, поэтому приходится мотаться по полям да весям. А здесь здорово: тихо, привольно. Насчет охоты дедушка водяной пусть не волнуется – еда у них с собой есть. Немного, правда, но они будут вежливо себя вести, лишний раз никому тропку не перейдут. Зачем внимание зазря привлекать?
– Только вас – ырок – тут на нашу голову и не хватало! – недовольно пробулькал водяной.
Вокруг плоской «жабьей» головы надулся пузырь. Робко квакнула, одобряя мысль повелителя, какая-то лягушка.
– А мы тихонечко, – заверила его Ирка. – Мы никого, никогошеньки не потревожим!
– Не потревожат они… – повторил хозяин пруда. В заросшей тиной бороде грозно клокотало, будто там закипал чайник. – А что ж ты, коли ырка, под светом-то ходишь? Мать с сестрой – понятно, в логове хоронятся. Но ты-то почему средь бела дня?
– Так я же это… ещё не взрослая.
Ирка виновато улыбнулась. Ух, как она ненавидела себя сейчас за это! Какого чёрта она пытается оправдаться?
– Вот повзрослею чуть-чуть и…
Она вытащила руку из холодной воды. Нет, не хочет она взрослеть! Стать такой, как мать или сестра, вечно прятаться, думать только об одном… И ни прогулок тебе, ни света солнца, ни велосипеда.
Пятно совсем побледнело, стало едва различимым. Ирка очень боялась, что ничего не выйдет и рука продолжит гнить, начнёт болеть, а потом отвалится в самый неподходящий момент. Слишком много перед глазами подобных примеров.
– Повзрослеет она! – буркнул водяной. – Аккуратнее там в деревне. Чужие разгуливают, будто у себя. Не деревня – проходной двор!
Ирка задержалась на берегу, глядя, как медленно и величественно погружается на дно пруда заросшая тиной голова. Потом вернулась к обочине, поставила на колёса свой велосипед и пошла с ним по едва заметной, скользкой от недавнего дождика тропинке.
Весенний лес гремел. Он полнился птичьими голосами, каждая пичужка старалась изо всех сил. Ирка вбирала всё в себя, как губка, – и цветущий мох, и шершавую кору деревьев, и облако там, над пригорком, больше похожее на гору взбитых сливок. Она миновала целую рощицу из груш – молоденькие, но уже одичавшие деревца стояли все в цвету. Тяжёлые подвенечные кружева клонили к самой земле тонкие ветви.
«Я жива, – подумала Ирка. – Я жива и живу, несмотря ни на что».
Она отвела со своего пути усыпанную цветами ветвь. Перед ней был старый, разрушенный дом. Крыша его поросла мохом и давно обвалилась, печная труба ещё держалась, но из неё торчала лихая, неведомо как попавшая туда берёза. Дом стоял здесь день за днём, год за годом, лишённый жизни, но жизнью тут всё-таки пахло. И не просто пахло – прямо-таки разило.
Ирка остановилась и тут же бесшумно отступила в тень. Ноздри её возбуждённо раздувались. У крыльца, повернувшись к ней спиной, топтался человек. Это от него шёл такой запах: запах разогретой кожи, пота, речного ила, – вон, сапоги все в грязи! И тонко-тонко, почти неощутимо – запах железа – бегающей по жилам крови.
Человек замер. Само собой, почувствовал её. Они всегда чувствуют, когда она смотрит. Ирка затаилась, пытаясь слиться с тенью, раствориться в лесной глуши. Она хранила гробовое молчание, но сердце, бешено колотившееся в груди, стучало так, что, казалось, стук этот разносится на весь лес.
– Эй! – сказал человек. – Кто здесь?
Он обернулся. Парень. Молодой ещё, только начал бриться – на подбородке хорошо заметны порезы. Ирка поспешно отвела взгляд. Стоит ей встретиться с ним глазами – и участь парня будет предрешена.
– Эй!
Он щурился, вглядываясь во мрак. Тщетно. Если ырка – порождение ночи – не захочет, чтобы её увидели, её и не увидят. Разве только Охотники. Да и это не точно.
– Здесь кто-то есть?
Голос парня звучал уже не так уверенно. Он попятился к своей палатке, которую поставил во дворе дома возле кустов сирени. Палатка была накрыта зелёным тентом, от любопытных взоров её заслоняли мощные листья лопуха.
Кто он – турист? Но зачем туристу заброшенная деревня?
Ирка бесшумно отступила в чащу. Ни одна травинка не дрогнула на её пути. Ни одна ветка не покачнулась.
* * *
До вечера она колесила вокруг деревни, наматывая по просёлкам круги. Рука побаливала, хотя пятен не было видно. Ирка упорно крутила педали.
Не помогало. Незнакомец не шёл у неё из головы.
Что он здесь делает? Зачем явился? А если – не дай Бог! – узнает мать?
Когда в густом подлеске запели первые вечерние соловьи, Ирка повернула к дому.
Смеркалось. Над разрушенной деревней и особенно над поверхностью пруда уже вовсю танцевали Огоньки. Ещё робкие, весенние, не набравшие силы, они уже пытались кружиться. Молодняк разучивал летний танец, все эти сложные пируэты и па. В июле он постарается привлечь внимание более старших товарищей, а потом построит вместе с ними гнездо где-нибудь на дне заброшенного колодца или в гнилой коряге.
Людям эти танцы видеть опасно, людей они только сводят с ума, заставляют плутать даже там, где, казалось бы, заблудиться невозможно. Ирка сразу подумала про туриста и понадеялась, что тот сидит сейчас у себя в палатке, забрался в спальник и вслушивается в лесные звуки. Или под одеяло… Или что там у него?
Она прибавила шаг. Лес жил своей жизнью, своими потребностями, своей тайной. Вот громко плещется и бормочет у ручья болотный чёрт, перекладывает стебли кувшинок с места на место и считает, считает нечто, ведомое лишь ему. Хохочут, как одержимые, в чаще кикиморы, настигая друг дружку ради всякого весеннего непотребства. Ухают стриги на кладбище у дороги, и там же, среди старых могил, с аппетитом хрустит костями какой-то ненормальный вурдалак.
Ирка передёрнула плечами, села на корточки, сгребла пальцами правой руки тропинку. Скользкая, будто змея, та попыталась вывернуться, но Ирка крепко держала её за влажный, пахнущий прелыми листьями загривок. Вот так, надо переставить дорожку, завязать узлом, иначе вурдалака со следа не собьёшь.
Она молча принудила тропинку развернуться. С легким шуршанием та скользнула в заросли и нехотя поползла по новому маршруту. Ну вот, теперь вурдалаку ни за что не учуять их дом!
Ирка представила, как он ползёт по дорожке, обнюхивая каждый камешек, как лижет землю, на которой виднеются её следы. Фу! Эти долбанутые весенние вурладаки – просто наказание какое-то! Почему-то именно в мае им неплохо сносит кукушку, они начинают шариться по кладбищам и тревожить мертвецов. Только где трупный запах почуют – сразу тут как тут. Попробуй выгони его потом!
Она двинулась дальше, волоча велосипед через кусты. А вот и их дом. В зарослях ворчит, ворочаясь с боку на бок, Одноглазый. Ирка увидела его ночным зрением: заросшее мохом и хвойными иголками жирное тело. Глаз у него давно ослеп и почти не видит, зато нюх обостряется с наступлением темноты.
Почуяв её, Одноглазый шумно задышал. Ирка ускорила шаг: если Одноглазому будет надо, от него вряд ли уйдешь. Привяжется, как банный лист, на то он и Сторож. Сразу же, как они перебрались сюда, мать заключила с ним договор. И теперь и ночи не проходит, чтобы она не предостерегала Ирку: «Не буди Сторожа. Пускай его тихо спит».
– Спи-спи, не волнуйся. Это всего лишь я, – шепнула она в темноту.
* * *
– Явилась не запылилась?
Мать уже накрывала на стол. Худая, как жердь, – дряблая старая кожа только ради приличия прикрывает кости. Острые скулы, острый, как лезвие лопаты, подбородок. Глаза – тёмные, внимательные, настороженные. Огромные, почти как сами глазницы.
Ирке всегда было жалко мать – ту постепенно и мучительно доедала старость. Особенно теперь, когда заготовок почти не осталось, нормальной еды, считай, нет, поэтому и сил взять негде. Это Ирке хорошо, она молодая. Или её сестра – Капа – та постарше, но всё равно выглядит довольно бодро. А вот мать уже едва шевелится. Без еды ей никак нельзя, всё-таки триста лет! А чем ты старше, тем усиленнее тебе нужно питаться.
– Иди, садись к столу!
Ирка села. Капа придвинула ей миску – обычная тушёнка с гречкой. «Мала ещё, – любила повторять мать, – не усвоится взрослая еда. Вот как начнёшь трупными пятнами покрываться…»
Ирка украдкой взглянула на свою руку. Озёрная вода пока помогала, но скоро и она окажется бесполезной. Эффективно лечить трупные пятна сможет лишь одно…
– Жрать хочу! – заныла Капа, уныло глядя в свою полупустую миску. – Что мы все, как неживые? Жраааать!
И она принялась в знак протеста стучать ложкой по столу.
Ирка не винила её. Капа, хоть и молода, а трупных пятен у неё выше крыши. И они только множатся, особенно если она с вечера не поест. А ещё нога отваливается и потому болит, так что даже днём Капа не может спать. Лежит на своей кровати и стонет. Примотала кое-как ногу тряпками, ну а толку-то? Всё равно та держится на честном слове. Не гнётся, не слушается. Так и таскает её за собой Капа, как уже не нужную, но дорогую сердцу вещь.
Ирка вздохнула. Может, нога и приросла бы на место, если бы Капа начала нормально питаться. Но заготовок мало – всего лишь две трёхлитровые банки. Да и те – сплошные отходы: кожа, волосы, кости. Всё это перемолото в кашицу, есть кое-как можно, но энергии даёт мало. Так, побаловаться разве что. Для нормального ужина – это на охоту идти надо. А какой сейчас из Капы охотник – с её-то ногой?
– Одноглазый говорит, будто бы человек по деревне бродит? – спросила мать.
– Человек?!
Капа едва не поперхнулась ужином. Шумно втянула в себя воздух – нос у неё почти не дышал – и повторила с проникновенным трепетом:
– Человек… Господи! Человечишко…
Мать отвесила ей подзатыльник, чтобы привести в чувство.
– Дура! И далеко ты уйдёшь с такой ногой? Даже не мечтай!
– А Ирка на что?
Ирка вздрогнула. Мать исподлобья смотрела на неё, точнее, разглядывала Иркину руку. И конечно же, от её внимательного взгляда не укрылось малюсенькое – с прозеленью – пятно…
* * *
Небо хмурилось. Оно казалось бесконечным, и беда, которая пришла в Иркину жизнь, тоже была непомерно огромной. Безбрежной, как море. Дремучей, как чаща. Страшная, непреодолимая беда.
Утром, как только мать и Капа заснули, Ирка не сразу вышла из дома. Сначала она помыла оставленную с вечера посуду, подмела комнаты. Мать никогда этим не занималась, ведь уборка – дело исключительно живых. Если ты мёртв, зачем убираться?
Но вот теперь и Ирке нужно учиться быть мёртвой.
Она до крови прикусила губу. Привычного вкуса крови не ощущалось. Вместо него давно был вкус тухлятины, ведь её кровь просто гнила в жилах, точно так же, как у матери и у Капы. Теперь её тело тоже будет нуждаться в пополнении теплом, силой, жизнью. С каждым днём эти процессы – мучительные процессы взросления – будут только ускоряться, а последствия ощущаться всё острее.
Ирка шумно выдохнула. Смахнула с подбородка тёмную, некрасивую каплю.
«Пора тебе взрослеть, доча…»
Когда-нибудь этот день придёт, знала она. Когда-нибудь он приходит в жизнь любой ырки. Приходит необходимость, приходит зависимость, приходит будущее неумолимой поступью рока.
«Посмотри: мы с Капой разваливаемся, а у тебя – преимущество, ты всё ещё можешь гулять при свете дня».
И вот она крадётся по лесу, сжимая в кулаки холодные, будто лёд, пальцы.
«Вот тебе ритуальный нож, он не ведает пощады. Он убьёт всё что угодно».
Тяжёлый нож оттягивает пояс, костяная рукоять постукивает о пряжку, ножны при каждом шаге больно колотятся о бедро.
«Доча! Помни: ты единственная наша надежда».
Она – надежда… И от этого никуда не деться.
Ирка подняла голову. Облака над лесом клубились, будто мысли.
А турист ведь сидит в своей палатке и ничего, ничегошеньки не знает. Молодой парень. Живой. Только недавно начал бриться…
Она остановилась так резко, что сама испугалась. В траве, спрятанное, заботливо укрытое листом, прямо под ногами висело гнездо. Три крошечных птенца разевали свои жёлтые клювы, тянули вверх тонкие шеи.
Ирку передёрнуло. Ещё бы немного, и она…
Сжав зубы, она осторожно обошла гнездо и на всякий пожарный передвинула тропинку – не дай Бог лешие своротят или раздавит какой-нибудь вурдалак. Что за ненормальная птица свила гнездо прямо на дороге? Хотя, может, это Ирка и виновата: двигала вчера тропинки, чтобы замести следы, вот дорожка и сместилась к гнезду?
Вообще, дичь какая-то! Птичек ей, видишь ли, жалко! А там, в деревне, ни в чём не повинный турист…
Ирка всхлипнула, скосила глаза на нож.
Ничего тут не поделаешь. Она вздохнула.
…Утром нога у Капы всё-таки отвалилась. Когда Ирка зашла пожелать сестре спокойного сна, нога уже валялась на полу, стыдливо прикрытая какой-то тряпкой.
Капа смотрела волком. «Ой! – воскликнула Ирка. – Как же ты теперь?»
«“Как”, “как”, – передразнила её Капа. – Печень нужна! С кровью, понимаешь? А маман всё сожрала уже месяц назад. Жрёт как не в себя, стерва проклятая! То, что дочерям тоже как бы питаться надо, – конечно, это не в счёт».
«Но ведь она старая…» – робко попробовала возразить Ирка.
«А я безногая теперь! – разозлилась Капа. – Мне кровь вообще-то нужна! Иначе обратно не прирастёт».
Ирка подавила мучительный спазм, шагнула в лес, вытирая рукавом сопли. Ничего не поделаешь, Капа права. И мать права тоже – надо же когда-нибудь взрослеть…
Путешествие до дома с палаткой заняло у неё полчаса. Погода портилась. Солнце скрылось под стать Иркиному настроению, низкое небо набрякло дождём. Он всё копился и копился и, наконец, не выдержал и обрушился на лес. Холодный весенний душ поливал пышные травы, из жирной, размокшей земли лезли черви, спасаясь из затопленных норок. «Когда-то и я должна была стать червями», – подумала Ирка и внутренне содрогнулась.
Дождевые капли с дробным стуком били в листья. Лопухи стояли впереди могучей, несокрушимой стеной.
Ирка сжалась, втянула голову в плечи, ужом скользнула в эти мокрые, глухие заросли.
А вот и палатка. Намокший зелёный тент…
Ирка сжала в ладони костяную рукоять ритуального ножа. «Зря я это делаю, – подумала она с тоской. – Я же ничего такого не умею. На охоту никогда ещё не ходила, и вообще, в первый раз на охоту ходят со взрослыми! А я одна. Господи, ну как я это буду?.. Достало, не хочу! Эх, помыть бы голову…»
Она пригнулась, прислушиваясь, что делает турист. Тишина. Только шум дождя и дробный стук капель по натянутой ткани тента.
Ирка повела плечами, стряхивая мокрые волосы, которые, будто нарочно, сковывали все её движения. Неясной тенью скользнула в палатку…
Никого. Только аккуратно свёрнутый спальник. Брошенный, будто и вовсе ненужный, рюкзак.
Ирка принюхалась. Из рюкзака шёл тонкий-тонкий запах. Она сразу узнала его, это был запах чеснока. Дрожащими руками Ирка распустила завязки, щёлкнула пластмассовая застёжка.
Сначала она даже разочаровалась. Ничего особенного: пара сменных футболок, джинсы, пакет с трусами.
Грязными? Фу! Ирка поморщилась. Внезапно её рука наткнулась на что-то, она ощутила резкий холод металла подушечками пальцев. Дрожа, то и дело сглатывая подступающую к горлу тошноту, Ирка вытащила из рюкзака крест. Небольшой, железный – он как раз помещался в ладони.
Фу, блин!
Ирка отбросила его подальше, словно ядовитую змею. Сверкая, крест шмякнулся на пол палатки. Ирка замерла, подспудно ожидая, что он вот-вот обидится, взлетит в воздух, а потом накажет – вонзится в неё… Ну или как-то иначе нападёт.
Но крест лежал, время бежало, секунды текли, как вода в стремительной реке, через которую можно переправиться только раз в жизни. Ирка сидела неподвижно. И крест лежал неподвижно тоже.
Зачем он здесь?
Крест и чеснок. Зачем это всё какому-то туристу?
Она вздрогнула, страшная догадка навалилась на неё. Охотник! Только Охотники таскаются везде с крестами! Так вот кто этот парень! Охотник, пришедший в лес, чтобы выкурить мать, Капу и саму Ирку из дома! Тот единственный, кого они боятся больше всего на свете! Тот, от которого они давно бегут. Не от этого конкретно, конечно, – Охотников в мире много. Только они и защищают от нечисти весь род людской.
Ирка глубоко вздохнула, вытерла с лица крупные капли пота. Дождь кончился – внезапно, будто выключили кран. В палатке сразу стало светлее – в лес заглянуло робкое солнце.
Она попятилась. Как же тут душно! Скорее… ей нужен воздух…
– Эй!
Ирка уже выбралась наружу. И тут на плечо ей легла тяжёлая рука.
Она завизжала, обернулась, отскочила прочь – и их взгляды встретились. Охотник был совсем рядом, от него, как и вчера, остро пахло жизнью. Так пахнет весной оттаявшая земля – теплом и светом; так пахнет в жару лесное болото – псиной и металлом. У Ирки даже голова закружилась, внезапно она увидела тоненькую жилку у него на шее, почти угадала губами её невнятное трепетание…
– Замри!!!
Она выкрикнула это от страха, чисто рефлекторно. Охотник подчинился. А куда он денется? Взгляд ырки – смертелен, поэтому и приказание – непреложно. Правда, Охотники – более выносливые существа. Встретившись взглядом с ыркой, живут чуть дольше, чем обычные люди, поэтому и приказам подчиняются гораздо хуже. Мать говорит, волю Охотника тоже можно парализовать. Правда, длится этот эффект очень недолго.
Ну и пусть! Хватит, чтобы размахнуться и ударить его ножом.
Ирка прерывисто вздохнула, выхватила сверкающее лезвие. Парень смотрел на него – и совсем ничего не мог сделать. И Ирка тоже ничего поделать не могла.
Она сглотнула. Нет, она справится! Обязана справиться, потому что Охотник – угроза их существованию. Он должен умереть. Его надо пронзить ножом, ведь только после удара ритуальным кинжалом человеческое мясо пригодно в пищу. Поэтому она сделает это. Капе нужно лекарство, матери – еда…
В ветвях робко чирикнула какая-то пичужка. Невольно Ирка бросила туда взгляд. Маленькая птичка – комок перьев на тонких прыгучих ножках. Ничтожный сгусток крови, крохотное сердечко…
Ирка содрогнулась: никогда раньше ничего подобного она даже не думала про птиц! А сейчас – пожалуйста! Что-то менялось в ней, вот в этот самый миг – и менялось необратимо. Стоит хоть раз в жизни пролить кровь – и мир вокруг тоже наполнится кровью.
Ирка прерывисто вздохнула. Рука, занесённая для удара, мелко дрожала.
«Пролей кровь – и ничего больше не будет», – подумала она. Даже не подумала, а услышала, будто шепнул кто-то. Не будет ярких весенних цветов, солнца и маленьких желторотых птенцов в гнезде. Не будет дороги, велосипеда, ветра в лицо. Стоит тебе ударить человека ножом – и всё закончится. Ты повзрослеешь окончательно.
Ирка беззвучно застонала. Нет! Неужели ей тоже придётся вот так – во мраке? И думать только о том, кого бы сожрать? Жизнь – за жизнь, кровь – за кровь, и только бы не разваливаться по частям?..
– Ты хочешь жить?
Она растерянно моргнула, отступила на шаг. Ну конечно, пока она решалась, оцепенение покинуло Охотника! Тот заговорил с ней – значит, вернул себе контроль над телом.
– Ты ведь хочешь этого, – повторил он.
Охотник не спрашивал – утверждал.
Ирка сглотнула.
Жить? Хочет ли она жить? Конечно, хочет – до помешательства, до остервенения! Если бы могла, она бы ела, грызла, будто кость, это короткое слово!
Жить!
Однако сил у неё хватило только на то, чтобы невнятно кивнуть.
– Да, – сказал он. – Вижу. Опусти нож.
Молча она подчинилась. Точнее, рука сама упала – обессиленно, вдоль тела.
«Нет времени!» – пискнула в ветвях черёмухи чёрная птичка с красной грудкой. Ирка хорошо знала её, она пела только весной, утром и вечером, и вот запела и теперь. «Нет времени! Нет времени!» – предупреждала пичужка, склёвывая какую-то мошкару.
Ирка всхлипнула. Разжала пальцы. Ритуальный нож вывалился из рук и сразу, будто только и ждал этого, затерялся где-то в молодых лопухах.
– Я не хочу… убивать…
Охотник вытащил из-за пояса рацию. Ирка следила за ним, как во сне. Вот он включает её, жмёт пальцем на крохотную, алую – вызывающе-алую – кнопку…