Коллектив авторов
Проблема субъектов российского развития. Материалы Международного форума «Проекты будущего: междисциплинарный подход» 16-19 октября 2006, г. Звенигород
Субъект стратегического управления и высокие гуманитарные технологии
О.С. Анисимов
(Российская академия государственной службы при Президенте РФ, Москва)
Когда мы говорим о «субъекте стратегического управления», то имеем в виду «субъекта», помещенного в функциональное место стратегического управленца. Следовательно, подчеркивается функциональное пространство управленческой деятельности в целостности универсума деятельности и локализация в стратегическом типе управления. Но тогда появляется необходимость раскрытия самого процесса помещения человека, как особого типа ресурса, в функциональное место стратегического управленца. Человек помещается как «субъект» и, следовательно, как носитель субъектных качеств, в отличие от иных субъективных качеств. В психологии остается большая неопределенность в определении собственно субъектных качеств, отличающихся от индивидных и личностных. Если относительно оппозиции «индивидные-неиндивидные» качества все согласны, относя к «неиндивидным» качествам результаты субъективных трансформаций в социализации и окультуривании, то в этих результатах усматривают как субъектные, так и личностные качества. Одни предпочитают пользоваться термином «субъект», другие «личность». При этом дело не только во вкусовом выборе, сколько в том, какое значение закрепляется за термином.
В социокультурном и деятельностном типе бытия специфическим и основополагающим является соотнесение носителя субъективности с нормами, требующими содержаниями мысли. У человека возникает выбор между соответствием норме и несоответствием и между двумя типами несоответствия. Если несоответствие предопределяется стихийностью самовыражением, то человек возвращается к начальному уровню своей развитости, к индивидным качествам. Если же он несоответствие связывает с «совершенствованием» норм, то предполагается также будущее соответствие, но новой норме, более совершенной. В психологии давно осознано, что при соответствии норме необходима одна самоорганизация, а при совершенствовании норм – другая. Именно во втором случае максимально привлекается рефлексивная способность, механизм, теснейшим образом связанный с развитием, самоизменением. Мы считаем, что «субъектные» качества присущи самоорганизации в ходе соответствия норме, а «личностные» при совершенствовании норм. Часто смешиваются эти две группы качеств и называют их синтез «субъектными» качествами.
В стратегическом управлении имеется своя специфика нормативных требований, и они позволяют выявлять субъектные и личностные качества стратегического управленца. Более конкретные нормы являются основой стратегической рутины, задачной формы самоорганизации, тогда как более абстрактные нормы вносят момент рутинности, задачности, не позволяют ставить и решать проблемы. Но вместе с постановкой проблем вводится режим коррекции и совершенствования норм, проявления личностных качеств. Особым типом реагирования на новую ситуацию выступает не стихийная, не задачная и не проблемная формы и способы самоорганизации, в которой совмещаются все моменты, не зависящие от установки. При сохранении значимости вписанности в деятельностный мир, в управленческий тип деятельности, в стратегический сектор управленческого пространства, установка конкретизируется либо как самоопределенческая, с поиском своего отношения к тому, на что строится реакция, либо как инновационная, с поиском новизны в деятельностном пространстве, в своей деятельности.
С конца 70-х годов в СССР быстро стала складываться та форма игрового моделирования, которая основывалась на результатах развития методологического движения, сложившегося в СССР в середине 50-х годов. На основе рефлексивной составляющей мыследеятельности и применения фундаментальных языковых средств «теории деятельности» появились те изощренные интеллектуальные технологии, в рамках которых стали возникать предпосылки к профессиональной стратегической деятельности и появлению «стратегических субъектов».
К настоящему времени достаточно быстро оформляется управленческая деятельность «микромасштаба», в управлении фирмами, предприятиями, подразделениями и т. п. Основной акцент уделяется рутинной составляющей, задачной форме, не осознается значимость творчества, инноватики. Проблемная форма развита крайне слабо, так же как и прогностика. Однако в стратегической форме управления не достигнуты и эти успехи. Основным остается стихийный тип самоорганизации, т. е. дилетантский, с многими включениями из иных типов деятельности и из системы знаний, норм, нормативных установок и т. п. Часто говорится о таинстве стратегического мышления и рефлексивной самоорганизации, и это дополнительно консервирует сложившийся дилетантизм. В результате общество не имеет профессиональных стратегов и вынуждено быть заложником случайного характера стратегического управления. В этом случае не может быть ни субъектов, ни личностей в стратегической элите страны.
Русская идея как социокультурный феномен
Г.А. Антипов
(Сибирская академия государственной службы, г. Новосибирск)
Тема русской идеи стала фактом нашей актуальной политической культуры. Исходный политический запрос на неё выглядел как констатация потребности в российской национальной идеологии, «некоей универсальной формулы, касающейся общепринятых ценностей и объединяющей всех людей». Этим был задан импульс дискуссии, протекающей сейчас на разных уровнях философской, научной и политической публицистики. Как правило, обращение к данной теме увязывается с диагнозом общего духовно-идейного кризиса, утратой чувства общенациональной перспективы, резким снижением самооценки нации и т. п. Характерны суждения вроде: «Сегодня и Запад, и Восток, и мировой Юг обладают идеологическими построениями, обеспечивающими их развитие, самоидентификацию, даже само выживание…Россия сейчас – единственное идеологическое «белое пятно» на карте мира». Встречаются, однако, и суждения, отрицающие какую-либо значимость темы: «всякая общенациональная идеология изначально порочна», власти надо больше заботиться не о национальной идее, а об обеспечении права зарабатывать и тратить деньги, избирать себе правительства и менять их и т. д.
В широкий общекультурный обиход тема русской идеи была введена русской философской традицией, прежде всего, В.Соловьёвым. Им она была осознана как национальная идея: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». Решение вопроса о национальной идее, считал он, следует искать не в общественном мнении сегодняшнего дня, а в «вечных истинах религии». Существенно иная трактовка русской идеи представлена у Н.Бердяева. Она фигурирует в трёх ипостасях. Во-первых, как «формация русской души». Во-вторых, это некоторая концептуальная схема. Таковой выступает доктрина «Москва – третий Рим», то есть представление об особой исторической миссии России. В-третьих, русская идея рассматривается в качестве основного порождающего фактора для всей русской философской традиции.
Что собой представляет феномен русской национальной идеи сам по себе, по своей сути, безотносительно к возможным её содержательным трактовкам? Что такое национальная идея как социокультурная форма, каковы её функции? Это род научной доктрины, теории? Форма идеологии, идеологема? Род мифологического сознания, мифологема? Психологический склад нации, архетип? Национальная философия, философема? Формулировка долговременных политических приоритетов? Наконец, брэнд, вроде: «Америка превыше всего»?
Повод к такого рода вопросам дают и некоторые имеющие сейчас место суждения, например: «Национальная идея» начинается не с создания «мифа», а с понимания: с общего трезвого и научного понимания того, кто мы, чего достигли, куда хотим двигаться, какие пути и ресурсы для этого у нас существуют».
Обратим внимание на предлагаемую оппозицию мифа «научному пониманию того, кто мы». Попытку выработки подобного понимания, а, значит, национальной идеи, правда, применительно к современному американскому обществу, находим в недавно вышедшей работе Самюэля Хантингтона «Кто мы?: Вызовы американской национальной идентичности». В книге проведен анализ переживаемого американцами кризиса национальной идентичности и предлагаются пути её возрождения. В общий контекст «американской идеи» Хантингтоном явно включается и миф, мифологема – в виде «рая на земле», или «града на холме».
Мифологемы, очевидно, отличаются от идеологем. Но исторически известны прецеденты превращения, метаморфоза первых во вторые. Один из подобных прецедентов был зафиксирован Н.Бердяевым. Имеется в виду трансформация доктрины «Москва – Третий Рим» в идею Третьего Интернационала. Весьма коллизионными оказываются отношения мифологем и идеологем в контекстах философской рефлексии, которая выступает по отношению к ним в качестве порождающей структуры. Наглядный пример – творчество Вл. Соловьёва. Если с учётом сказанного взглянуть на философию всеединства, окажется достаточно понятен её парадоксальный характер. Он заключается в том, что философия всеединства по самой своей сути есть рефлексивная реконструкция структур мифологического сознания.
Итак, с социокультурной точки зрения русская идея, как и вообще всякая национальная идея, представлена четырьмя уровнями: мифологическим (мифологемы), идеологическим (идеологемы), архетипическим (архетипы), рефлексивным (философемы). Её вовсе нельзя уложить в какую-либо формулу или брэнд. Последние могут играть лишь чисто символическую роль. Сам термин «идея» если и приложим для тематизации существа дела, то только в приблизительной ретроспективе гегелевской философии, к которой он генетически и восходит.
Функционально русская идея – форма национальной идентификации. В этом её качестве следует отличать от государственных доктрин, программ, представляющих стратегические цели и задачи, или выражений общих приоритетов государства, как института, призванного обслуживать общество в его фундаментальных потребностях, каковым является, например, «сбережение народа российского». В известном смысле традиция обсуждения русской идеи совпадает со всей традицией русской философии. Показательно, что её историографический обзор у Н.Бердяева и был озаглавлен как «Русская идея».
Россия и через столетие после Петра 1 была ещё обществом во многом традиционным. Принципиально иные формы социальной эволюции складывались в Новое время в Западной Европе. Это была техногенная цивилизация. По мере своего упрочения техногенная цивилизация оказывает всё более усиливающееся воздействие на традиционные архаические структуры, разлагая и трансформируя их. Рано или поздно это выливается в кризис традиционного общества, проявляющийся в коллизиях его систем ценностей, в их распаде. Резюмируются подобные кризисные явления в кризисах идентичности.
Углубление такого типа кризиса и переживает Россия в XIX веке. В нём-то и заложены источники мощного импульса, породившего в российской культуре вспышку философской рефлексии, выпадающую именно на данный период. В конечном счёте, указанный кризис разразился революциями, последняя из котрых привела к историческому откату, реанимации многих социокультурных и экономических структур, присущих классическому архаическому обществу: господству внеэкономического принуждения, почти как при рабовладении и феодализме, кастово-сословной организации господствующего класса, аналогам строительства пирамид («великие стройки коммунизма») и т. д.
Ситуацию исторического выбора, в значительной степени аналогичную проходившей в веке девятнадцатом, переживает и нынешняя Россия.
Субъект постнеклассической науки и процесс его становления
В.И.Аршинов
(Институт философии РАН, Москва)
Проблема субъекта постнеклассической науки является примером того класса проблем, о которых принято говорить, что они являются комплексными, междисциплинарными, а потому и малоразработанными. Одна из главных особенностей названной проблемы состоит в том, что, говоря о субъекте постнеклассической науки, мы имеем дело с субъектом, который становится. Мы имеем дело с субъектом, который не дан нам в готовом виде, но, в зависимости от того или иного коммуникативного контекста и философской традиции, является нам в разных обличиях.
Проблема становящегося субъекта сама по себе имеет много граней и все последующие рассуждения имеют своей основной целью эскизно обозначить особенности ее постнеклассического рассмотрения. Забегая вперед, сразу же отметим, что субъект постнеклассической науки – это, прежде всего, трансдисциплинарный субъект, осознающий себя в интертекстуальном метаконтексте многообразных междисциплинарных и кросскультурных коммуникативных практик, включающих в себя практики творческой познавательной деятельности, инновационного образования, а так же практики духовных упражнений. И это преодоление является своеобразным циклическим «гештальтоподобным процессом», осознавания необходимости «повторного вхождения (возвращения) субъекта» во все контексты человеческой деятельности; процессом, настоятельно диктуемым, помимо всего прочего, так же и тем кризисным состоянием, в котором в настоящее время находится наше культурное и цивилизационное развитие.
Подчеркнем, что принцип повторного вхождения субъекта в петлю прямой и обратной связи, изначально связывающей субъект и объект коммуникативно-познавательной деятельности человека (предложенный французским философом Э. Морэном) является для нас одним из ведущих принципов рассмотрения всей проблемы становления субъекта постнеклассической науки.
Мы будем говорить о постнеклассической науке в том ее виде как она трактуется В.С.Степиным, который и ввел в обиход этот философско-методологический концепт, все эвристические возможности которого пока еще не раскрыты. Как пишет известный американский философ Том Рокмор, «постнеклассическая концепция науки В.С.Степина опирается на его заслуживающую особого интереса концепцию исторического конструирования»[8]. В контексте постнеклассической науки В.С.Степин вводит сопряженное с ним понятие «постнеклассической рациональности», содержание которого он раскрывает именно в историческом сопоставлении с рациональностью классического и неклассического образцов.
Рассматривая становление постнеклассической рациональности В.С.Степин фокусирует внимание на специфике исторического становления объектного полюса предлагаемой им философско-методологической реконструкции развития науки[9].
Мы обращаем внимание на субъектный полюс исторического процесса становления постнеклассической науки. (Операция в чем-то сходная с операций переключения гештальта в рассмотрении конфигурации «фигура-фон»). По сути уже в этой операции «наблюдения наблюдателя» мы имеем дело с операцией «повторного вхождения в форму» Спенсера-Брауна-Морена.[10]
Итак, первое, что мы подчеркиваем и что становится фигурой на фоне объектного рассмотрения – это тот факт, что постнеклассическая наука имеет дело с субъектом, который становится в контексте исторического времени, в контексте открытого и порождающего новые смыслы диалога с культурой. Причем это становление имеет, как уже было выше отмечено Томом Рокмором, существенно конструктивный характер. С другой стороны этот процесс контингентен.[11] Постнеклассика, становящаяся в контексте развития современной техногенной цивилизации, технонаучной культуры, фокусируется на антропологическом, темпоральном и сложностном измерениях конструируемой реальности. При этом она стремится зафиксировать свою становящуюся реальность в качестве реальности, создаваемой не только наукой, но и современными высокими информационными технологиями; зафиксировать становящуюся реальность в качестве реальности, создаваемой в процессе диалогического коммуникативного взаимодействия с культурой, в качестве реальности, порождаемой процессом соотнесения человека с самим собой, посредством его эволюционно-космологического измерения.
Траектория становления субъекта постнеклассической науки имеет своей отправной точкой классического субъекта научно-познавательной деятельности, как личностной проекции, объективирующей себя в страстном стремлении найти, обнаружить, открыть и познать реальность «как-она-есть – на-самом-деле», находящуюся «по ту сторону» изменчивого мира человеческих эмоций, ощущений, желаний и представлений. Следующая точка фиксации этой исторической траектории – неклассический субъект квантово-релятивистской физики, для которого познаваемая им реальность осознается не только как им открываемая, но и как им создаваемая в процессах экспериментирования как мысленного, так и «натурного», а так же рефлексии над этими процессами. Наконец, постнеклассический субъект порождается в рефлексивных практиках «второго порядка», создающих коммуникативную реальность «нового диалога человека и природы» (И.Пригожин), процесс объективации которой делает его субъектом-носителем ценностно-познавательного сознания.
Вводимое здесь нами понятие «коммуникативной реальности» имеет историко-культурную, междисциплинарную подоплеку, позволяя генетически (и исторически) связать всех трех субъектов научного познания, идентифицируя их посредством принадлежности к общему этосу науки. Коммуникативная реальность актуализировалась в науке уже в контексте неклассической, квантово-релятивистской фазы ее развития, когда в спорах по поводу статуса принципов наблюдаемости, неопределенности и дополнительности в квантовой механике стало постепенно осознаваться, что научный эксперимент – это «круговой» кибернетический процесс, в котором исследователь, посредством органов чувств, инструментов, приборов, с использованием теоретических моделей оказывается вовлеченными в циклически воспроизводимый контакт с исследуемым им фрагментом «внешней реальности» и одновременно, в контакт «с самими собой», как необходимой предпосылки осмысленной коммуникации с «другим» по поводу того, что он сделал, наблюдал и осознанно зафиксировал, так, что бы «другой» в принципе мог его сообщение осознанно воспринять и воспроизвести сделанное им вместе с полученным им результатом как своим собственным. Заметим, что здесь ссылка на «Другого» в контексте философской традиции может быть понята так же и как указание на трансцендентное, на трансцендентную реальность, присутствие которой может в свою очередь восприниматься и как реальность виртуальная.
Итак, коммуникативная реальность – это прежде всего реальность интерсубъективных коммуникаций. Ее специфика определяется особенностями вовлекаемых в нее субъектов, структурной спецификой их внутреннего субъективного опыта. В этом смысле коммуникативная реальность вошла в неклассическую науку не только через онтологию квантовой механики, но и через сознание ее субъекта, образуя тем самым своеобразную кольцевую структуру.
Отметим, что в рамках традиции научного познания эту, по сути интерсубъективную, коммуникативную реальность, чаще всего и называют объективной, неявно предполагая при этом ее коммуникативную «замкнутость» на эксперимент, с одной стороны, и теоретическое знание, с другой. Однако «интерсубъективная объективность» сталкивается со сложностями в том «реальном» контексте междисциплинарности, в котором «находит себя» постнеклассическая наука и ее становящийся субъект. Эти сложности обнаруживается в трудностях интерсубъективной междисциплинарной коммуникации, стратегия преодоления которых строилась на убежденности в существовании некоторой изначально единой объективной реальности (действительности), представленной (или сконструированной) в соответствующем языке. Указанные трудности в полной мере дали о себе знать уже в рамках неклассической квантово-релятивистской физики, в знаменитых дебатах А.Эйнштейна и Н.Бора. В еще большей степени они обнаруживаются в постнеклассической науке, все более становящейся не только междисциплинарной, но и трансдисциплинарной.
По сути, те же междисциплинарные трудности, порождаемые отсутствием «единства мироздания» как основания на уровне трансцендентального опыта построения общей картины мира, не дают возможности использовать традиционно объективированную форму коммуникативного включения реальности трансцендентного в контекст той сложной саморазвивающейся системы, с которой, в качестве объекта «имеет дело» постнеклассическая наука. Напомним, что среди этих сложных саморазвивающихся систем В.С.Степин выделяет особый класс человекоразмерных систем; систем, в которые включен человек. Но человек, очевидно, не может быть непосредственно включен в эти системы в качестве объекта в классическом его понимании. Однако, по тем же причинам не может он быть непосредственно включен и в качестве субъекта. Не удается его полностью включить и посредством неклассической квантово-релятивистской связки «наблюдатель – наблюдаемое», поскольку за скобками остается такой существенно человеческий фактор как процесс сознания (осознавания) субъектом самого себя.
Но главный вопрос здесь как быть с тем, что именуется субъективным опытом, индивидуальным сознанием, духовностью? Сферу наших рассуждений в этом контексте нужно расширить так, чтобы включить в нее коммуникацию трансцендентальных субъектов. Эта коммуникация выводит нас за жесткие рамки классических бинарных субъект-объектных различений, связывая эти различения посредством «логики включенного третьего» (B.Nicolescu)[12] и порождая новое трансцендентное пространство, в котором, в принципе есть место и для собственно духовного измерения человека, для его ценностей.
Здесь мы не можем пройти мимо трансцендентального субъекта Гуссерля, пытавшегося восстановить единое информационно-коммуникативное пространство человеческого познания на основе данности трансцендентального опыта и особой науки о «конкретной трансцендентальной субъективности, данной в действительном и возможном трансцендентальном опыте»; науки, образующей «крайнюю противоположность по отношению к наукам в прежнем смысле слова, к объективным наукам». При этом, как отмечает Б.В.Марков, «вынося объективный мир, реальность за скобки, Гуссерль не собирался отбрасывать науку. Он только хотел показать, что ее основанием является не «действительность, как она существует сама по себе», выступающая критерием истинности любых сообщений, а данности трансцендентального опыта. Наукой об этом опыте и выступает феноменология». Таким образом, подчеркивает Б.В.Марков, «трансцендентальный субъект становится новым медиумом коммуникативной системы»[13]. Но эта коммуникативная система, пытающаяся (помимо прочего) решить проблему единства наук о природе и наук о духе посредством ориентации на субъектно-ориентированный опыт сознания, сама сталкивается с трудностями коммуникации в сферах науки, культуры, сферой «здесь – и – теперь» человеческого бытия.
Вернемся к проекту постнеклассической науки и ее субъекту. В.С.Степин, в отличие от Гуссерля, не выносит его за скобки, а, напротив, заключает в них. Тем самым символически подчеркивается преемственная историческая связь всех этапов становления субъекта научного познания постнеклассической науки, понимаемой прежде всего как науки естественной; науки, черпающей свои истины из самой природы. С другой стороны, субъект постнеклассической науки открыт для будущего развития. В том числе и развития в направлении его коммуникации с трансцендентальным субъектом Гуссерля. Стоит ли при этом специально говорить о том, что это развитие вовсе не есть одностороннее «восхождение» по пути все более полного и всеохватного постижения истины. Добавим: отказ от этого линеаризованного образа прогресса относится и к культурному, и к гуманитарному развитию, где по умолчанию он до сих пор часто имеется в виду. На нынешнем этапе цивилизационного развития к его собственному образу предъявляются уже иные требования. Их можно охарактеризовать как более жесткие, а можно – как более либеральные, но они – иные, и их исследование, на наш взгляд, ставит вопрос и о переориентации самой философии на исследование проблем трансцендентального эмпиризма как интерсубъективной коммуникации, осуществляемой на уровне обмена смыслами, духовными ценностями, а так же, отвечающих этим смыслам и ценностям состояниям человеческого сознания. Все еще оставаясь заключенным в скобки, субъект постнеклассической науки начинает становиться трансдисциплинарным, нелокальным, коммуникативно сопряженным сразу со всей иерархией уровней реальности, включая реальность космологическую. Стоит подчеркнуть, что эта коммуникативная сопряженность только «начинает становиться» и может стать таковой лишь при наличии формирования коммуникации на уровне обмена высокими гуманистическими смыслами и духовными ценностями.
Становление постнеклассической науки, а в ее составе, синергетики, информатики, комплекса когнитивных наук с их «сетевыми» принципами открытости, неравновесности, самоорганизации, подчиненности параметру порядка, кольцевой причинности, обратной связи между уровнями, время от времени перестраивающей их иерархию, существенным образом проблематизирует статус тех «фундаменталистских» представлений, согласно которым «подлинно истинными», реально существующими, объективно истинными считаются лишь некие онтологически исходные константы, «порождающие начала», «идентичности», самобытности, а все остальное – вторичное и порожденное – это мир искусственного, сконструированного, субъективного, неподлинного, а потому неистинного, а в конечном счете, мнимого и иллюзорного. Сама по себе эта проблема столь же древняя, сколь и сама человеческая культура, но исключительную остроту ей придает именно современное стремительное развитие информационных технологий. Конечно, с чисто технологической точки зрения коммуникативная вовлеченность в трансдисциплинарный и транскультурный диалог субъекта постнеклассической науки представляется чем-то гораздо более реальным. Однако вопрос о том, насколько эта реальность станет реальностью подлинно человеческого бытия чисто технологически не решается. Здесь мы вплотную сталкиваемся с фундаментальной проблемой духовной свободы и ответственности человека, с проблемой его образования в этом качестве.
И здесь мы опять имеем дело с повторным (рекуррентным) вхождением субъекта в субъект-объектный контур постнеклассической науки в ее открытости диалогу с современной культурой, частью которой она одновременно и является. Имея дело с истиной, ее поиском в существенно нелинейном мире; с миром, который этой наукой открыт и, одновременно, с ее же помощью был создан развитием современной техногенной цивилизации, с миром фундаментальной нестабильности, миром взаимопереходов порядка и хаоса постнеклассическая наука в этом своем новом синергетическом качестве призвана формировать нового ответственного трансдисциплинарного субъекта. Ответственного перед истиной и открытого для диалога с трансцендентальным субъектом духовной культуры – как образа человека, несущего ответственность за истину человеческого бытия в развивающемся мире. Именно в такой, открытой будущему, перспективе высокой интерсубъектной трансцендентальной коммуникации, тезис В.С.Степина об открытости постнеклассической рациональности социальным ценностям и целям обретает свой поистине гуманитарно-космический, эволюционно-креативный духовный смысл.
Итак, становление постнеклассического субъекта в его синергетическом измерении диктуется настоятельной необходимостью в создании инфраструктуры новых кросскультурных коммуникаций, новых реалий человеческого общения, в которые органично включаются трансдисциплинарные, транскультурные и трансцендентальные субъекты, причем такие реалии становятся, конструируются (или открываются заново) в современной постнеклассической науке, культуре и философии. Решение подобной задачи предполагает, помимо прочего, выработку особого целостного видения, особого подхода, объединенного прежде всего процессом общего индивидуально-коллективного осознавания интерсубъективного коммуникативного смысла принципа ответственности в его этическом, антропологическом и космологическом измерениях, как принципа синергетической онтологии истории человеческого бытия, заключающей в себе его прошлое, настоящее и будущее во всем многообразии его виртуальных альтернатив. Здесь уместно процитировать слова одного из основоположников синергетики, Германа Хакена:
«В жизни пред нами все время возникают разветвления дорог. Замыкаемся ли мы в растерянности перед их множеством или следуем по своему внутреннему компасу? Ввиду глобализации и возрастающего противостояния – даже в пространственном смысле – религий, также как и при их отсутствии, может быть трудно объективно обладать правильным компасом. Мне лично представляется, что в качестве общего знаменателя может быть взят как существенный принцип ответственности Ханса Йонаса в самом широком смысле. Достойное человека самоорганизующееся общество может продолжительно существовать только тогда, когда каждый поступает так, как если бы он в рамках своей собственной деятельности был ответственен за целое»[14].