Коллектив авторов
Портрет поздней империи. Андрей Битов

И, кстати, в поздних своих эскападах Битов тоже был восхитительно свободен. Вот говорят – и будут это вспоминать обязательно, – что он стал чуть ли не путинистом, чуть ли не «крымнашистом», что отрекся от собственного диссидентства, что развалил Пен-центр, да мало ли что говорят. Но мне почему-то – применительно к Битову – это нравится; применительно к остальным – нет, а вот для него это очень органично.

Каждая новая книга разрушает репутацию и созидает ее заново. Не боялся писать хуже – боялся писать одинаково.

Ну и вел себя так, как захочется. Ностальгирует по империи – не скрывает. Ненавидит коллег – признается. Надоели либералы – рассорился. Перед властью, кстати, тоже не приседал. Вообще наговорил такого, что как бы нарыл над собой курган; но если остальные делали это с надрывом, с внезапно обретенной почвенной серьезностью – поведение Битова с друзьями и коллегами чаще всего напоминало внезапную придурь алкоголика: вот он только что с тобой обнимался – и вдруг заорал: пошел нах!

Никогда нельзя было уверенно сказать, что вы Битову приятны, что он вам рад. Как и Леша Монахов никогда не знал, рада ему Ася или нет, – и еще больше любил Асю за это. При этом, между нами говоря, Ася была шлюховата, но самые сильные чувства мы испытываем именно с такими женщинами. Проза и поведение Битова тоже внушают сильные чувства: иногда это отвращение, но никогда – спокойное уважение.

Уважать этого классика и умиляться ему могут только те, кто его не читал, – как и оценивать советскую власть в категориях «хорошо – плохо» могут только те, кто при ней не жил.

Советская власть – это было, наверное, ужасно, но это было сложно и очень интересно, и писателей она формировала настоящих. Выросши в несвободе, они ценили свою волю – и с необычайной легкостью могли в один прекрасный момент развернуть свою судьбу. Из перспективных молодых писателей уйти в диссиденты. Из диссидентов – в почетные юбиляры. Из почетных юбиляров – мало ли куда. Иногда, да, поиграть в демонстративных, хрестоматийных озлобленных маразматиков – просто ради поиска новой интонации; все это с точной рефлексией, с прекрасным осознанием всего, что говорится и делается. Иногда писателю полезней навлекать на себя гнев, чем соответствовать репутации.

А если кому-нибудь не нравится все написанное – правильно. Иногда ведь пишешь не как положено, а как хочется. Раз в жизни можно написать некролог не по канонам жанра, а в соответствии с характером и стилистикой покойного.

2018

Екатерина Варкан
Москва
Ай да Пушкин!

Мне нравилось начало некоего текста Андрея Георгиевича. И я шутила, что текст замечательный, но можно уже после первого предложения смело ставить точку. Отчего объем и качество сказанного далее никак не умаляется. Даже если и не читать. Но всегда я забывала название этой вещи и спрашивала у АБ. (Аббревиатура ненавистна для Андрея Георгиевича. Ну, так пришлось, идет от его автографов, − буквосочетание, используемое в переписке.) Такая беспамятность моя относилась и еще к некоторым его отменным сочинениям. Например, где именно он входил в водку по щиколотку, потом по колено. АБ почему-то никогда не злился, а снисходительно вспоминал, приговаривая: «Что я вам тут?..»

Так вот и сейчас, то первое предложение того текста я пишу по памяти, потому как опять не понимаю, откуда взять точную цитату. «Это нам только кажется, что мы про Пушкина знаем все, на самом деле мы не знаем даже размера его ботинок».

Если поразмыслить, отсутствие такого важнейшего знания, размера ботинок Пушкина, конечно, неизмеримая потеря для пушкинистики, которую она даже и не приметила. А между тем сам Александр Сергеевич в своих дневниках настоятельно советовал записывать всякие мелочи, которые и составляют бытовую культуру времени. Кроме определения личностей и событий, перелагания анекдотов сам Пушкин иной раз, возвращаясь с раутов и балов, аккуратно заносил в дневник и такие пустяки, как то: кто в каком мундире был, кто одет дитятей, кто скоморохом, кто шутом и всякие другие будто глупости, на которых потом взрастали цельные его произведения. При таких заметках случалась порой приписка автора: «Замеч. для потомства».

Вслед за своим старшим товарищем АБ так же ценил безделицы, что не всякий раз памятью упомнишь, и исправно твердил о них. Что стоила петрушка в каком-нибудь 70-м году 20-го века? – три копейки. А ведь без нее, петрушки, никак не разочтешь, почем отпускали корову крестьянину в 20-х годах века 19-го. Беспокоила его и стоимость бутылки водки в разные времена, что, безусловно, всегда весьма актуально. Так именно он и сообразил, что «поллитра» выдумана в России в каком-то мохнатом времени Петра Первого.

Мы дневников по-прежнему не пишем и ничему не научились.

Кто бывал у АБ на Краснопрудной, знает, что посиделки обычно проходили на кухне за старым дубовым столом на фоне старого дубового буфета. Оба – и стол, и буфет – некогда явились в Москву из Петербурга, тогда еще Ленинграда. Это семейное наследие. Их заказал краснодеревщику дед (или прадед?) АБ еще в начале 20-го века.

Если же любопытный посетитель отваживался заглянуть в жилую комнату, он непременно знал любимую игрушку хозяина – Пушкин на лошадке. Чудо это когда-то сотворил Резо Габриадзе, вырезав из листа фанеры, и подарил восхищенному другу. Резо Леванович украсил волоокую лошадку дивными стекляшками и камушками, обвешал серьгами и браслетами, а Пушкина одарил пером. Живописный объект этот как-то хитро прикреплялся к старинному круглому столику. Если нежно тронуть лошадку, она принималась скакать, а наездник Пушкин помахивал ручками собравшимся.

Столик круглый, по затее старых мастеров, предназначался для чайных и кофейных церемоний. И правда, почти всякий раз наблюдались на нем маленькая чашечка с остатками кофе и пепельничка с окурком. Обозначая некое присутствие.

Был у АБ и настоящий письменный стол. Тоже старый, с зеленым потертым сукном. Никто или мало кто видел хозяина за этим столом занимающимся.

Как-то взялись какие-то люди отреставрировать этот суконный стол. Но только испортили дело. АБ впал в ярость. Стол, однако, был здесь никак не виноват. Но так и остался неприкаянным, заваленный книгами и бумагами.

Писал АБ обыкновенно (в последние годы) либо лежа в кровати – ручкой в толстых тетрадях, либо в ноутбуке, который размещался на еще одном, также старом, сложенном ломберном столике. Это – к слову.

Раздавая телевизионные интервью, АБ по обыкновению садился за круглый столик рядом с лошадкой и как бы, может быть, собеседовал с Пушкиным, а вовсе не с выставленной камерой.

Однажды мы с Оксаной Ивановной, бывшей тогда его секретарем, воспользовались долговременным отъездом хозяина и решили навести хотя какой порядок в доме. Заручились даже и разрешением, что было сделать непросто. АБ любил свой порядок, который частым посетителям его жилища хорошо известен.

Мы изрядно потрудились − призвана была уборщица, куплены стиральная машина, диван и новые шторы. Когда пространство пришло к какой-то стройности, с изумлением обнаружено было в сиянии новой чистоты: Пушкин скакал на лошадке… без головы. Потерял, вероятно, в радостях уюта. Неописуем ужас, охвативший нас. Представлять АБ, открывшего потерю… Дело пахло убиением младенцев. Предприняты были тщательные розыски – под столами, шкафами, диваном. Головы как не бывало.

Резо Леванович в это время был в Москве, и мы, собравши мужество, позвонили ему и поведали о своем бедственном положении. Он все следствия происшествия представил себе живо и проявил невиданную отзывчивость.

«Ладно-ладно», − сговорчиво пробубнил Резо Леванович своей мягкой южной интонацией. Велено было доставить калеку в руки мастера.

Оксана Ивановна, подхватив лошадку под мышку, помчалась на Мосфильмовскую, в московскую квартиру Габриадзе. Резо Леванович, усердно кряхтя, выпиливал из фанеры Пушкину новую голову и аккуратный его цилиндр. Раскрашивал, винтил, чтоб голова приросла обратно и, как старенькая, встала на место.