Коллектив авторов
Портрет поздней империи. Андрей Битов

Одевание ребенка

Андрею Битову

 
Ребенка одевают. Он стоит
и сносит – недвижимый, величавый —
угодливость приспешников своих,
наскучив лестью челяди и славой.
У вешалки, где церемониал
свершается, мы вместе провисаем,
отсутствуем. Зеницы минерал
до-первобытен, свеж, непроницаем.
Он смотрит вдаль, поверх услуг людских.
В разъятый пух продеты кисти, локти.
Побыть бы им. Недолго погостить
в обители его лилейной плоти.
Предаться воле и опеке сил
лелеющих. Их укачаться зыбкой.
Сокрыться в нем. Перемешаться с ним.
Стать крапинкой под рисовой присыпкой.
Эй, няньки, мамки, кумушки, вы что
разнюнились? Быстрее одевайте!
Не дайте, чтоб измыслие вошло
поганым войском в млечный мир дитяти.
Для посягательств прыткого ума
возбранны створки замкнутой вселенной.
Прочь, самозванец, званый, как чума,
тем, что сияло и звалось Сиеной.
Влекут рабы ребенка паланкин.
Журчит зурна. Порхает опахало.
Меня – набег недуга полонил.
Всю ночь во лбу неслось и полыхало.
Прикрыть глаза. Сна гобелен соткать.
Разглядывать, не нагляжусь покамест.
Палаццо Пикколомини в закат
водвинутость и вогнутость, покатость,
объятья нежно-каменный зажим
вкруг зрелища: резвится мимолетность
внутри, и Дева-Вечность возлежит,
изгибом плавным опершись на локоть.
Сиены площадь так нарек мой жар,
это его наречья идиома.
Оставим площадь – вечно возлежать
прелестной девой возле водоема.
Врач смущена: – О чем вы? – Ни о чем.
В разор весны ступаю я с порога
не сведущим в хожденье новичком.
– Но что дитя? – Дитя? Дитя здорово.
 

Репино

1990

© Б. Ахмадулина (наследники)

Леонид Бахнов
Москва
Роман-рулон

Тогда, в 70-е, эти двое – Андрей Битов и Юрий Трифонов – шли для меня через запятую. Два лучших прозаика, два властителя дум.

Но не у всех было так. Довольно многие их противопоставляли. В том смысле, что Битов – это да, он открыл нового героя, новые смыслы, новую эстетику. А Трифонов – что Трифонов? Вроде смелый, но говорит лишь то, что дозволяют сказать, и вообще – «витринный» писатель, и печатают-то его только для того, чтобы предъявить Западу нашу свободу слова. Темнит, недоговаривает, намекает… Мутный тип, одним словом.

И такая репутация держалась за Трифоновым долго, вплоть до перестройки, а потом о нем на много лет вообще забыли. Лет через пятнадцать, слава богу, вспомнили, увидели, что он писатель не только смелый, но еще и экзистенциальный, стали ставить в один ряд с Чеховым. Так что теперь уже глупо, да и ни к чему, спорить о том, кто из них был лидером в читательских головах – Трифонов или Битов. Тем более, уже и Битов ушел, пережив Трифонова почти на тридцать лет и даже написав о встречах с ним некий мемуар к его 90-летию («Пересечение параллелей», в книге «Отблеск личности». – М.: Галерея, 2015). Но в ту пору, о которой я говорю, они определенно соперничали в глазах читателей. Помню, даже такой тонкий ценитель литературы как Юрий Карабчиевский, автор «тамиздатской» статьи о Битове, только недружелюбно пожал плечами, когда я заговорил с ним о Трифонове.

Интересно, что оба они, в общем-то, не были шестидесятниками. Времена их славы пришлись на следующее десятилетие, «глухую пору листопада». Изменился читатель, устал ждать милостей от природы, а взять их у нее не было ни сил, ни возможностей. Изменилась не то чтобы цензура, но отношения писателя с государством и публикой. Публика хотела подтекстов и глубины. Изменились интонация времени и интонация литературы.

Битов и Трифонов четко уловили слом времени. Можно сказать, приспособились к нему. И сделали интонацию 70-х.

Одной из составных того воздуха было ожидание их новых вещей.

Как-то так получилось, что я занимался в семинарах у того и у другого. Сначала у Трифонова – это была литературная студия, кажется, при ЦК комсомола. Потом эту студию закрыли, но появилась знаменитая «Зеленая лампа» при журнале «Юность». Там были семинары прозы, поэзии и, кажется, драматургии. Прозу сначала вел Фазиль Искандер, через год его заменил Битов.

После обстоятельного, умевшего всех выслушать и погасить страсти Трифонова горячо мной любимый Искандер не выглядел блестящим педагогом. Его мучили депрессии и вообще несостыковка с миром; было видно, что ему не до нас. Андрею Георгиевичу, кажется, тоже было не слишком до нас, особенно во время последних занятий, пришедшихся на пик истории с «Метропо́лем».

Однако он умел завораживать. Начинал с банальных вроде бы истин, потом обескураживал парадоксом, покажется мало – еще одним, а дальше, подчинив себе публику, наматывал и наматывал круги на какую-нибудь тему, при этом не могу поручиться, что тема это не возникала спонтанно, вот прямо у нас на глазах. О текстах, которые обсуждались, уже к середине народ забывал. Как бы то ни было, польза от этого имелась, хотя бы от того, что «гуру» будил мозги. И, кстати, попутно обогащал их какими-нибудь, подчас неожиданными, сведениями из разных областей.

Чем так завораживала его проза? Нас, еще не читавших «Пушкинский дом»? Наверное, прежде всего свежестью. Непривычностью. Вроде не было в ней ничего напрямую антисоветского, даже намеков не было. Но – пристальный и, главное, свободный взгляд. Но герои, но темы… И даже названия. Первая его книга, которую я читал, называлась «Аптекарский остров». Тут не в петербургской (тогда – ленинградской) топонимике дело. А в том, что – остров! Один посреди, отдельный… А его ранний, мгновенно сделавшийся «хрестоматийным» рассказ «Пенелопа»? О чем он – прямо посреди строительства социализма? Действительность двоится, правильное делается непонятным, неожиданный характер являет неодолимую правоту…

Или Левушка Одоевцев – откуда он такой взялся в нашей литературе с ее типическими характерами в типических обстоятельствах? Его отношения с Фаиной, в которых и завзятый психолог ногу сломит? Митишатьев, не умеющий двухкопеечную монетку бросить в телефон-автомат?

А его «Уроки Армении»! Подобной глубины осмысление я помнил только в книге Василия Гроссмана «Добро вам!» (ее, как я позже узнал, жестоко отцензурировали). Ну и у Мандельштама.

И бесконечное, я бы сказал – безнадежное, лущение всякой ситуации, всякого движения мысли и сердца на составные элементы, чтобы «дойти до самой сути».

Рефлексия. Это было то, что необходимо. Кругом полный стабилизец и идеологическая чистота. Что еще остается, как не вникать в себя и в окружающую действительность, раздумывать над ее не всегда одухотворяющими подробностями? Тоже своего рода лечение.

Битов удивительно чувствовал своих героев – и Левушку, и его «двойника» Монахова, и ту же Фаину. Любил ли он их? Не знаю. Но препарировал – будь здоров!

Откуда он вообще такой взялся? Кто были его учителя? Явно не те, что у большинства.

Набокова до перестройки не издавали. Западных философов мы знали только по цитатам из ругательных книг и статей. «Пушкинский дом» я прочитал (не следует приуменьшать хождение «там-» и «самиздата» среди условно интеллигентной публики) задолго до его издания на родине – и прибалдел. Так вот оно то, чем дышали его сочинения, что пряталось между строк в кусках, разрешенных для публики! Ну и что с того, что в его прозе «ночевал» Набоков (его я прочитал много позже)? Мало ли у кого «ночевали» Пушкин, Толстой, Бунин?

…Битов обладал чувством юмора. Я служил в журнале «Литературное обозрение», как-то собирал материалы о том, что думают писатели о читателях, для анкеты, к которой придумал название «Наедине со всеми» – его потом много кто использовал. Обратился к Андрею Георгиевичу. Он принес отпечатанные на машинке, но почему-то склеенные и свернутые в трубочку листы бумаги. Как сейчас помню, их было шесть.

– Вот вам мой роман-рулон, – протянул он свое сочинение.

…А потом началась перестройка. Хлынул настоящий девятый вал всего, что не печаталось прежде, и буквально накрыл собою читателей. Битов продолжал оставаться персоной грата, выступал, его расхватывали телевизионщики, подолгу жил за границей, придумывал всякие затеи, вроде чтения черновиков Пушкина под джазовый барабан, получал звания и премии, был президентом Русского ПЕНа. Но об этом пусть пишут другие, я же хочу сказать, что при этом у него выходили новые сочинения, причем в изрядном количестве. Многие ли их читали? Не знаю, не могу сказать. Но оглушительного успеха 70-х − 80-х годов уже не было. Да и не могло быть, поскольку литературоцентричность нашей страны на поверку оказалась сильно преувеличенной. Да и я сам, признаться, читал его уже не так внимательно и не ждал, как прежде, с придыханием его нового слова.