Коллектив авторов
Литературоведческий журнал №38 / 2015
«Проект» ЛК, который, конечно же, вовсе не находился в центре творческих интересов его создателей, реализовывался не один год: «пятая часть», в которой фигурируют персонажи-мориски как добропорядочные подданные испанского короля (один из них выступает в роли хозяина дынной бахчи, пострадавшей от нападения Лже-Кихота, другой – знатный гранадский кабальеро дон Альваро Тарфе – играет в похождениях Лже-Кихота одну из первых ролей), была написана до 1610 г., когда был издан указ об изгнании арагонских морисков, а вот конец «шестой части» и «седьмая», если принять гипотезу Х. Бласко о Наваррете как об авторе (или об одном из авторов) ЛК, сочинялись не раньше 1611 г., когда доминиканец де Наваррете был избран на должность заведующего кафедрой теологии Вальядолидского университета, что автор иносказательно запечатлел в XXVIII главе в эпизоде празднования студентами Алькала избрания нового заведующего кафедрой медицины, выигравшего конкурс на место с преимуществом в 50 голосов (именно с таким счетом Наваррете победил своего конкурента).
История возникновения замысла ЛК тесно (хронотопически тесно!) переплетена с судьбой другой не дошедшей до нас рукописи – Первой части «Дон Кихота», еще до ее публикации ставшей известной как Лопе, так и его окружению. Независимо от того, где апокрифический текст был написан и напечатан, местом его «зачатия» следует признать город Толедо35, в котором Лопе де Вега, часто бывавший в древней «имперской» столице Испании с конца 1590-х годов, поселился в 1604-м и прожил до 1610-го. Он снял жилье в центре города неподалеку от знаменитого корраля «Мезон де ла Фрута», по соседству с которым жила его любовница Микаэла де Лухан. Неподалеку же, на одной из центральных площадей города находился (и до сих пор находится!) дом, небольшая часть которого принадлежала Каталине де Саласар и Паласиос, жене Сервантеса. В начале 1600-х годов после отъезда из Севильи создатель «Дон Кихота» жил в родном селении жены – Эскивиасе (здесь, скорее всего, он написал большую часть ДК 1605), расположенном в 8 км от Ильескаса, что на середине пути от Мадрида до Толедо. Документально зафиксировано пребывание Сервантеса в Толедо в 1601, 1602 и 1604 гг., но, очевидно, Сервантес бывал в нем чаще: и в 1603 г., и после 1604-го, когда вместе с женой, двумя сестрами, племянницей и внебрачной дочерью Исабель перебрался в недолго бывший столицей страны Вальядолид (в 1606-м, вслед за двором, Сервантес с семьей переселился в окончательно утвердившийся в своей столичной функции Мадрид, где и прожил последнее десятилетие своей жизни).
Автор почти забытого пасторального романа «Галатея» (1585), после 12 лет скитаний по андалусскому захолустью, Сервантес явно нуждался в читателях-критиках своего нового, только что законченного (в 1603 г.?) творения. И у него еще не было врагов в литературных кругах трех соперничающих друг с другом столиц. Он вполне мог дать прочесть рукопись «Дон Кихота» любому из сонма литераторов, толпившихся у трона Лопе, а то и самому Лопе, с которым в свое время, еще до отъезда в Севилью в 1587 г., поддерживал добрые отношения. Но в «один миг», и именно где-то в первой половине 1604 г., недруги у Сервантеса появились. По крайней мере, им стал Он, «чудо природы»… Этого было достаточно, чтобы врагами стали почти все… Из рукописного текста «Хитроумного идальго…» (еще не снабженного ни прологом, ни посвятительными стихотворениями, написанными в августе 1604 г.) Лопе уяснил, что Сервантес имеет собственное – и достаточно критическое! – представление о достоинствах и недостатках «новой комедии», о показной учености ее творца. Поэтому и Лопе, и поэты из его свиты отказались поддержать автора романа о «хитроумном идальго Ламанчском» своими «посвятительными» стихотворениями. В прологе в ДК 1605 (а пролог в книгах XVI–XVII вв. – главное место битвы писателей с литературными, да и личными, врагами), где имеется много почти открытых сатирических выпадов против Лопе, автор рассказал о том, какой он нашел выход из положения.
Таков же и пролог к ЛК, в котором содержатся самые оскорбительные прямые выпады против Сервантеса. Но, судя по многим приметам, его написал совсем не тот человек, которому принадлежит основной текст по крайней мере «пятой части» романа, а сам Лопе и / или кто-то из литераторов его круга36. У автора пролога и автора основного повествования – разные цели: пролог должен уязвить Сервантеса и защитить Лопе, повествование – по максимуму развлечь и развеселить читателя, а заодно внушить ему веру во всесилие и снисходительность к заблудшим душам Матери Божией: мотив розария («росарио») – «розы» молитв во славу Девы Марии37, особо близкий Лопе-доминиканцу, возможно, мог быть вписан в текст первой главы, как и в другие части ЛК, на самой поздней стадии «сотворения» – редактирования ЛК самим «редактором». Вместе с тем соседствующий с ним мотив чудесного вмешательства Девы Марии в жизнь заблудшего грешника, на котором построена новелла «о счастливых любовниках», – традиционный сюжет житийной литературы, мог привлечь не только монаха-доминиканца (каковым формально стал Лопе в 1612 г.), но и монаха-мерседария Габриэля Тельеса – Тирсо де Молина.
Судьба последнего в 1600-е годы была также связана с Толедо, где драматург прожил (с небольшими промежутками: ссылки, разъезды по делам Ордена) более десяти лет – вплоть до 1615 г.: здесь, став монахом Одена милосердия (1601) и будучи в 1606 г. рукоположен в священники, он продолжил начатые в университете Алькала-де-Энарес богословские и гуманитарные штудии, а также начал писать прозу и сочинять пьесы, следуя заветам создателя «новой комедии».
Лопе и Тирсо, несомненно, встречались в Толедо, который, как уже говорилось, Лопе сменил в 1610 г. на Мадрид, но о котором никогда не забывал.
Публикация ДК 1605 стала событием, не столько ущемляющим самолюбие Тирсо, сколько стимулирующим его творческую активность: знатоки творчества создателя «Севильского озорника» согласны в том, что «Дон Кихот» был одним из любимых, часто цитируемых и перерабатываемых Тирсо чужих текстов (ему принадлежат 12 пьес на донкихотовские сюжеты). Так что первоначальным стимулом для сочинения «продолжения» ДК 1605 для Тирсо стало не сведение каких-либо личных счетов с Сервантесом38, а желание потягаться с автором «Дон Кихота», добавив в похождения сумасшедшего идальго натуралистически-переосмысленной карнавальной образности, жестокого смеха, проповеднического красноречия и классической учености, а заодно и поучительности39, для чего он и «вставил» в ЛК новеллы «о впавшем в отчаяние богаче» и «о счастливых любовниках».
Герой ЛК – Мартин Кихада, далеко не бедный40 и отнюдь не худородный почтенный идальго из селения Аргамесилья-де-Альба, – отправляется в свой третий выезд, побуждаемый не кем иным, как Санчо, чей образ уже на первых страницах ЛК начинает выходить на первый план, а также встречей с группой молодых гранадских аристократов во главе с доном Альваро Тарфе. Дон Альваро по пути на состязания в Сарагосу останавливается на ночлег в просторном жилище идальго и за ужином упоминает о своей даме сердца, что становится толчком к всплеску воспоминаний идальго о неразделенной любви к Дульсинее и о своем рыцарском предназначении. От любви к Альдонсе Ногалес Мартин Кихада вскоре поспешит отречься, став Caballero Desamorado (досл. разлюбившим рыцарем – Рыцарем Утратившим Любовь или Утраченной Любви в переводе Бобовичей), что свидетельствует отнюдь не об отказе героя Авельянеды (здесь и далее – как собирательное имя «авельянед») от любви как таковой: собираясь в новый выезд, он, следуя примеру Рыцаря Феба, надеется найти новую Даму сердца, причем, судя по его мечтаниям, знатную и небедную – «роскошно одетую» (II, 425). Так что, по сравнению с ним (да и без всякого сравнения), герой обеих частей «Дон Кихота» Сервантеса – подлинный аскет, скрывающий за речами о поклонении дамам подлинную женобоязнь и очевидные сексуальные проблемы. Он – существо андрогинного типа, что проявляется, в частности, в его способности понимать женщин и сострадать им, быть с ними на равных (немыслимое для испанца-воина его времени состояние). Нельзя забывать и о том, что, согласно карнавальному «коду» романа Дон Кихот, воплощение Поста, который в испанской традиции неизменно имеет женское обличье, – донья Куаресма (doña Cuaresma).
Повествователь подробно рассказывает о подготовке Лже-Кихота к новому выезду и довольно скупо о его дорожных приключениях (фактически об одном – с дынной бахчей), сосредоточивая внимание на пребывании рыцаря в Сарагосе, где дон Альваро обнаруживает Лже-Кихота заключенным в тюрьму за попытку воспрепятствовать наказанию преступника, которого, бичуя, провозят по улицам города. Благодаря своим связям среди знатных городских семейств гранадец освобождает безумца от унизительного наказания, по ходу дела превращая его в предмет увеселения своих друзей, равно как и в потеху для городской толпы, глазеющей на их аристократические забавы. Апофеозом празднества, в которое превращается посещение Лже-Кихотом Сарагосы, является застолье в доме друга дона Альваро – дона Карлоса. На нем особая роль отводится Санчо, поглощающему в огромных количествах разного рода мясные блюда и развлекающему присутствующих сеньоров своей простодушно-нелепой болтовней.
Развязкой пребывания Лже-Кихота в Сарагосе и одновременно завязкой сюжета Шестой-Седьмой частей – посещения Лже-Кихотом Мадрида – служит выдумка секретаря дона Карлоса, появляющегося в 12-й главе Пятой части в роли великана Брамидана, Разрубающего Наковальню, и бросающего Лже-Кихоту вызов на поединок, который в начале Шестой части переносится в Мадрид.
На протяжении всей Шестой части Дон Кихот и Санчо проделывают обратный путь из Арагона в Кастилию, на сей раз – в Мадрид, добираясь, правда, только до Сигуэнсы – города, расположенного на полпути от Сарагосы до столицы. Однако бóльшую часть Шестой части занимают две «вставные» новеллы то ли любовного, то ли антилюбовного содержания, смысл которых сводится к доказательству невозможности для человека найти счастье в земной любви, греховной по своей сути, независимо от того, освящена она институтом брака или нет, и трагической в том случае, когда влюбленные грешники не находят пути к спасению. Стиль новелл существенно отличается от стиля основного повествования своей риторической обработанностью, направленностью на воссоздание речи гуманистически-образованного и одновременно ортодоксально мыслящего рассказчика, в одном случае – «солдата» (в значении, более близком к русск.: «военный») Антонио де Бракамонте, человека аристократического происхождения, в другом – клирика-отшельника.
«Кровавая» развязка истории о «впавшем в отчаяние богаче» и счастливое завершение жизней двух покаявшихся и вернувшихся в лоно церкви «счастливых любовников» резко контрастируют с вполне жизнелюбивым и прагматическим духом основного повествования: молодые герои ЛК, подобно дону Карлосу, или удачно и выгодно женятся, или же, как дон Альваро Тарфе, по-книжному влюбляются и при помощи набора поэтических штампов восхваляют достоинства своих дам, впрочем, вполне земных, у которых есть свои физические недостатки, скажем, маленький рост, что в глазах влюбленного – не недостаток, а вот в глазах слушателя – Мартина Кихады, явно предпочитающего дам покрупнее, никак не достоинство… Правда, Мартину Кихаде – Лже-Кихоту – в отличие от обжоры Санчо, места на жизненном пиру не находится, даже в роли шута-буффона, к которой не без некоторого усилия приспосабливается авельянедовский Санчо, пристраивающий к этой же должности и свою супругу. В развязке ЛК Санчо – мадридский житель – даже выступает покровителем своего выпущенного на волю (как оказалось, ненадолго) господина, а в конце XXXV главы вдруг объявляющийся перед читателем собственной персоной повествователь обещает продолжение, героем которого будет именно Санчо-буффон: «Рассказ о событиях, выпавших на долю этой… четы (Санчо и его супруги. – С. П.), я откладываю до написания этой истории…» (XXXV, 675).
С первой же страницы ЛК Лже-Санчо, заставляющий вспомнить о знаменитых тирсовских gracioso, начинает доминировать над монотонно-тоскливым Рыцарем Утраченной Любви. Метапародируя (гротескно воспроизводя) сервантесовскую пародию на рыцарские романы, Авельянеда трактует донкихотский сюжет-ситуацию всего лишь как анекдотическую (и поучительную) историю (фабулу) о заслуженно-печальной участи много о себе возомнившего фантазера-безумца, сошедшего с ума от чтения рыцарских романов и романсов, забывшего о своих преклонных годах, физической немощи и уродстве и отправляющегося на рыцарский турнир в Сарагосу вслед за молодыми гранадскими кабальеро (да еще обряженным в дорогие доспехи одного из них).
Основным побуждением для нового выезда Лже-Кихота является стремление социально возвыситься. Его главная цель – «поехать ко двору короля Испании», где он обретет друзей «среди вельмож, герцогов, маркизов и графов, несущих службу при его королевском величестве…» (III, 427). Посему и герои, с которым он мысленно себя отождествляет, – это прежде всего персонажи национальной истории, такие как Фердинанд Арагонский или Фернан Гонсалес.
Главная черта Лже-Кихота – самовлюбленность («Наш славный идальго ехал настолько распираемый гордостью и тщеславием, что улица, казалось, была для него недостаточно широка» (XI, 480). Он – традиционный тип безумца, одержимого приступами безрассудного гнева, жертвой которых в первую очередь оказывается находящийся поблизости Санчо. В отличие от героя Сервантеса, лишь в течение первых глав ДК 1605 воображающего себя то одним, то другим рыцарем, но уже с начала второго выезда знающего «кто он есть» и видящего в героях рыцарских романов образцы для подражания (из коих иногда приходится и выбирать), Лже-Кихот от начала и до конца такого «личностного проекта» не имеет. Он полностью и всерьез отождествляет себя с героями самых разных «книг о рыцарстве» и с разными историческими лицами (зачастую с несколькими одновременно). Его сознание никак (в том числе по линии разум / безумие) не структурировано: рыцарские романы и романсы, Гомеровы поэмы и сочинения греческих и римских историков, староиспанские хроники и труды современников перемолоты в голове Мартина Кихады в бессмысленный перечень имен, превращены в начинку, требуху, фарш… И спутницу в своем путешествии ко двору, которую он и его спутники находят в лесу раздетую и привязанную к дереву, наподобие дочерей Сида, герой Авельянеды (де Наваррете?) выбирает себе под стать – Барбару Резаную, прославленную в округе торговку требухой, даму легкого поведения и сводню, – которую воображает королевой Сенобией и обряжает в платье красного цвета.
Пользуясь своим положением «королевы Сенобии», Барбара пытается и Санчо поставить на место, точнее, на один уровень с собой… Но Санчо остается хозяином положения. Он распоряжается деньгами сеньора, вполне отдавая себе отчет в его умственном состоянии, не так уж много разговаривает с ним, зато охотно и почти на равных общается с разного рода знатными господами, которые принимают забавную пару ряженых в своих домах, наслаждаясь болтовней оруженосца.
В сопровождении Барбары герои Авельянеды добираются до Сигуэнсы, где в тюрьму (повторяя участь сеньора) попадает уже Санчо, посланный идальго развешивать на городских улицах листки с вызовом на дуэль. И дальше – в финале Шестой части с вариациями воспроизводится сюжет Пятой – за Лже-Кихота вступаются двое местных молодых кабальеро, а коррехидор пользуется случаем получить свою порцию веселья от общения с безумцем.
Наконец, Седьмая часть переносит действие сатиры в средоточия барочной культуры – в университетский город, в театр, в столицу. Несопоставимость подлинно-игрового, отстраненно-разумного отношения к жизни человека-актера и жалких выходок одержимого манией безумца – одна из основных тем Седьмой части, в которой Лже-Кихот на постоялом дворе при въезде в Алькала-де-Энарес встречается с труппой странствующих комедиантов и вторгается в репетицию пьесы Лопе. И далее, уже въехав в город, он нарушает ход театрализованного студенческого шествия по главной улице Алькала, едва не оказываясь жертвой гнева его участников (его спасает хозяин труппы, случайно оказавшийся поблизости).
На улицах Мадрида Лже-Кихот и Санчо вновь выступают как нарушители общественного порядка, которых от гнева городских властей спасает лишь следующая за ними по пятам молва, да намерение сильных мира сего поразвлечься созерцанием выходок свихнувшегося ламанчца и общением с его слугой, все более и более входящим в роль придворного шута. Поэтому основное действие ЛК переносится с улицы – в дом, точнее в дома мадридской знати, где разыгрывается как спектакль, сопровождающий свадебные приготовления.
В целом «Лже-Кихот» – не сухое нравоучительное сочинение, созданное контрреформационно настроенным клириком, как то считал Ст. Джилмен, но и не порнографический роман, как то представлялось М. Менендесу-и-Пелайо, хотя скабрезностей в нем предостаточно. Это – текст, парадоксально сочетающий в себе карнавальный антураж и проповедь аскезы, натуралистически трактованные физиологические мотивы (обжорство, пьянство, совокупление) и неприятие мирской греховной жизни. Авельянеда ничтоже сумняшеся соединяет идеал праздного и праздничного времяпрепровождения молодого аристократа и проповедь монастырского затворничества, поклонение Деве Марии и женоненавистничество, изобретательную игру слов и риторическую тяжеловесность, натурализм и консептистскую загадочность стиля…
Но это типично-барочное сопряжение противоположностей не свидетельствует о противоречивости миросозерцания автора (авторов) ЛК или же об их «колеблющемся», «мерцающем» восприятии реальности, которое А. Кастро находил в творчестве Сервантеса, и, тем более, о «перспективистском», многоракурсном изображении мира и человека в мире, в которых Авельянеда не находит ничего загадочного, точнее неразгадываемого. Он оценивает своего Дон Кихота вполне однозначно – как общественно-опасного человека, нарушителя социального порядка, требований этикета и «хорошего вкуса». Несмотря на свое происхождение и богатство, герой Авельянеды – существо асоциальное. «Этот Дон Кихот, замкнувшийся в своем безумии, подчеркивает непреодолимую пропасть между человеком как индивидуумом и миром, бессмысленность какого-либо индивидуального деяния… – писал о Лже-Кихоте Ст. Джилмен, – этот Дон Кихот… существует в одиночестве, сопоставимом, по крайней мере по своим истокам, с одиночеством величайших барочных художников»41.
Действительно, в ЛК звучит множество речей и разговоров, но нет подлинного диалога (еще раз: Лже-Кихот и Санчо не столь уж часто беседуют друг с другом), нет диалогизма – как допущения возможности существования двух и более «правд» (мнений), двух и более точек зрения на один и тот же предмет. Так как автор – авторы – ЛК знают, что есть истина, а что – ложь, что – реальность, а что – заблуждение, творимое игрой воображения, ничем не ограничиваемым полетом фантазии. Истина открыта Церкви и ее служителям, которые сообщают ее в дозированной и доступной форме простым смертным, взывая к их разуму и рассудительности. Томистский разум – против духа свободы, которой пронизан роман Сервантеса, свободы как всеобщей (карнавальной), так и личностной (права человека на выбор своего жизненного пути и на самопознание), свободы познания и свободы вероисповедания: в этом – суть противостояния ДК 1614 и сервантесовского романа как двучастного целого, противостояния, которое выходит далеко за границы эстетических споров о «новой комедии» и столкновения писательских самолюбий.
Свобода, посаженная на цепь: этим эмблематическим мотивом открывается роман Авельянеды («…они заперли славного идальго в его собственном доме, надев ему на ногу очень толстую и тяжелую цепь…», I, 410), им же и заканчивается («…обманно завлекли вас сюда, – сообщает Лже-Кихоту один из узников Дома Нунция, – чтобы заковать в крепкие цепи», XXXVI, 679). В своего рода цепь для всех и каждого превращаются и четки «росарио», то и дело возникающие в ЛК как символ отказа от себя и радостей земной жизни. Хотя ни дон Альваро, ни дон Карлос, ни коррехидор Сигуэнсы, ни важный мадридский сановник, фигурирующий под присвоенным ему Лже-Кихотом именем «принц Перианео Персидский», ни его друг, именуемый Арчипампано, ни другие мадридские аристократы, спешащие в дом Арчипампано насладиться обществом Дон Кихота и Санчо, от этих радостей отказываться не собираются. Для них смех над другим – вещь дозволенная…
Со страниц ЛК он звучит чаще и громче, чем со страниц ДК 1605, где, как точно заметил Дж. Иффланд42, Дон Кихот и Санчо не так уж часто становятся объектами осмеяния других персонажей, объектами «эксклюзивного» смеха43, тем более целенаправленного. В ДК 1605 не так уж много персонажей-зрителей, и появляются они преимущественно ближе к концу повествования: так, наблюдающие ритуальную по своей сути схватку Дон Кихота с козопасом, в которой смешиваются хлеб, кровь и вино, а на бедного рыцаря (обмолачиваемое зерно44) сыплется град колотушек, священник и цирюльник «покатываются» со смеху (LI, 625). Однако самые запоминающиеся приключения рыцаря и оруженосца в Первой части – с ветряными мельницами, со стадами овец (погонщики стад здесь не в счет), с сукновальными молотами, «покаяние» рыцаря в Сьерра-Морене, битва с бурдюками на постоялом дворе Хуана Паломеке – происходят вообще без свидетелей, не считая единственного – Санчо. Зато смеются читатели, точнее каждый из читателей в отдельности, подменяя собой отсутствующую в романе хохочущую толпу, смеется, а точнее – улыбается, отдельный читатель, побуждаемый к тому не «увиденным», а «услышанным» (беседами рыцаря и оруженосца) и самим ироническим строем сервантесовского повествования.
Напротив, в романе Авельянеды смех зрителей звучит значительно чаще, смех жестокий и унижающий объект осмеяния (козла отпущения), смех толпы над кем-то, кто резко из нее выделяется, над шутом-изгоем. Поэтому (за исключением редких случаев – того же приключения на дынной бахче) Лже-Кихот и Санчо неизменно оказываются в поле зрения знатных кабальеро или городских зевак, студентов или ретивых альгвасилов, уличных девок или злых мальчишек. Ведь, в отличие от ДК 1605, где путь героев проходит по сельской местности, основное место действия ЛК – города: большие, столичные (Мадрид, Сарагоса – столица Арагона), или небольшие, но расположенные неподалеку от столиц (Алькала-де-Энарес), на соединяющей их большой, королевской, дороге. В них, как и на дороге, у Авельянеды тесновато и многолюдно. Не успев выехать из одного поселения, герои тут же подъезжают к другому.
Конечно, появление человека на коне в доспехах (не бутафорских, а подлинных, да еще дорогих) на узкой городской улице веселит далеко не всех. Не случайно авельянедовский Санчо более всего ненавидит альгвасилов и алькальдов, переселившихся в ЛК с театральных подмостков. Но над служителями закона находятся городские верхи – аристократы и богатые буржуа, истинные хозяева жизни, постоянно ищущие новых и новых развлечений.
«Конфискованный» (confiscado) – отобранный у народа, присвоенный сильными мира сего, «узурпированный» карнавал: так определяет комическую стихию романа Авельянеды Дж. Ифф-ланд45, используя терминологию Ж. Иерса46. Ф. Лопес Эстрада47 описывает его как «городской праздник», организуемый властями с помощью профессиональных поэтов и художников-декораторов, использующих образы народного карнавала для прославления земных властей и их деяний. В Пятой части романа Авельянеды четко отразилась траектория перемещения карнавала с городской площади в аристократический быт: 1) сражение на дынной бахче (единственное в ЛК приключение донкихотовского образца), отголоск праздника урожая, карнавальная потасовка с участием «мавров», в которой более всего страдают головы-дыни; 2) игра с кольцами на улицах Сарагосы в присутствии толпы, глазеющей на забавы молодых аристократов и хохочущей над Лже-Кихотом; 3) затаскивание головы великана – «одного из тех… которых в праздник Тела Господня проносят по улицам Сарагосы в процессии» (XII, 488), – под своды обеденного зала в доме дона Карлоса, где спрятавшийся за головой весельчак – секретарь хозяина – бросает вызов на поединок его свихнувшемуся гостю.
В центре «конфискованного» карнавала в ЛК находится именно светское застолье, на котором речи Лже-Кихота и Санчо подаются как истинно «королевское блюдо». Так что появляющийся в романе во время этих застолий великан – персонаж шествия в День Тела Христова или та же Барбара, напоминающая уродливую старуху, восседающую в том же шествии на драконе-Тараске (самый важный, наряду с головастыми великанами, персонаж Дня Тела Христова), никак не соотносятся ни с таинством евхаристии, ни с мыслью о жертве и жертвенности.
При этом, унижая ближнего, даже социально равного себе, но больного человека, дон Альваро выглядит в собственных глазах по-рыцарски милосердным (ведь он защищает Мартина Кихаду от закона), да и образцовый священник мосен Валентин, в доме которого в Атеке Лже-Кихот на пути в Сарагосу и обратно находит приют, не может не воспользоваться случаем и не повеселиться за счет гостя, хотя и наставляет того на путь истинный.
Именно в сопоставлении с «Лже-Кихотом», как и указывал Р. Менендес Пидаль, становятся очевидны те изменения, которые претерпели и герои, и сюжет, и сам жанр романа в ДК 1615, создававшемся в полемике с творением «авельянед». И главное из этих изменений заключается в трансформации смысла и социокультурной направленности смеха Сервантеса: он становится сложнее, мы бы сказали, печальнее (помятуя о пушкинском понимании слова «печаль»), меланхоличнее. И хотя на первых страницах Первой части Алонсо Кихано уже предстает как классический меланхолик48, в ДК 1605 доминирует возрождающий и освобождающий смех народного празднества, соединенный с «благорасположенной» (к героям и к миру) иронией повествователя, прячущегося за маской арабского историка Сида Ахмета Бененхели.
Последний возникает в IX главе ДК 1605, затем – в начале XV и в начале XXII глав и в последний раз – в конце XXVII, т.е. там, где отмечены или где некогда были намечены границы между четырьмя внутренними «частями» Первой части, но остается в ней фигурой эпизодической, пародией на повествователя-хрониста из средневеково-ренессансного рыцарского романа, а также персонажем-функцией, скрепой отдельных фрагментов текста.
В ДК 1615 арабский историк становится полноправным героем повествования, двойником автора романа (имеющего при этом еще одного дублера – «переводчика» рукописи Сида), хотя и сохраняет функцию персонажа, чье присутствие (как и голос «переводчика») связывает отдельные части (главы, группы глав: внутренних «частей» как таковых больше нет!) повествования, в том числе ранее написанные и вновь вписываемые в текст.
С декларированным самим автором отказом от включения во Вторую часть каких бы то ни было «вставных» историй некоторые критики49 также связывали ее большую композиционную слаженность. Однако композиция ДК 1615 лишь по видимости стройнее и продуманнее композиции ДК 1605, а по сути значительно запутаннее и хаотичнее ее, не говоря уже о композиционной рассчитанности ЛК, который – в сравнении с романом Сервантеса – казался классическим умам, вроде Лесажа, чуть ли не шедевром.
Время, изображаемое в Первой части, – июль-август (возможно, и часть сентября), el estío, самое жаркое время года, время жатвы, что обусловливает проекцию образа главного героя и его участи (зерна, попавшего меж жерновов) на семантику архаического жатвенного ритуала50. Ее пространство – равнинная область Ла Манча, занимающая восточную часть Новой Кастилии.
В схожем времени-пространстве – с указанием точной даты начала развертывания событий (20 августа) и названия родного села главного героя (Аргамесилья-де-Альба), а также его «подлинного» фамильного имени – Мартин Кихада – начинается рассказ о третьем выезде Дон Кихота в ЛК. Правда, дальнейшие события, описанные в ЛК, происходят за пределами лета – в осенние месяцы и завершаются к осеннему севу, а маршрут героев перемещается в Арагон и в центр Кастилии.
Если полагаться на имеющиеся в тексте ДК 1615 датировки писем Санчо из герцогского дворца жене (20 июля 1614) и герцога – Санчо-губернатору (16 августа), то события Второй части развертываются в почти том же времени – в июле-августе. Но начинается действие романа в апреле (Дон Кихот собирается успеть на турнир в Сарагосу ко дню Св. Георгия – 23 апреля), продолжается в конце мая – начале июня (в XI главе рыцарь встречается с труппой комедиантов, ставящих ауто сакраменталь в неделю празднования Дня Тела Христова, который как таковой был приурочен к первому четвергу после Троицы), т.е. отнесен к verano – позднему весне-раннему лету (согласно принятому в старой Испании пятичастному делению года на зиму – раннюю весну – позднюю весну-раннее лето – жаркое лето – осень). И лишь в загородном доме герцогов оно перемещается в estío, жаркое, позднее лето, время жатвы, чтобы… вновь вернуться в конец весны-лета: в Барселону Дон Кихот въезжает 23 июня, в канун Иванова дня, находящегося на границе весны-лета (verano) и жаркого лета (estío).
Кроме того, по наблюдению А. Марассо51, в барселонских главах ДК 1615 просматриваются и элементы приуроченного к марту (т.е. к весне – primavera) древнего празднества средиземноморских народов в честь открытия нового мореплавательного сезона и покровительницы мореходов Исиды, богини из древнеегипетского пантеона, ставшей в эллинистическую эпоху богиней плодородия, позднее замененной на Деву Марию Морскую. По времени с праздником начала нового мореплавательного сезона совпадал древнеегипетский праздник урожая (одна из двух древнеегипетских жатв приурочивалась к марту), в центре которого был сын Исиды Осирис52, – ритуал, через века воссозданный Сервантесом в эпизоде возвращения Дон Кихота в замок герцогов к надгробью мнимо почившей Альтисидоры – Исиды53.
Таким образом, время Второй части движется «челночно» (от апреля – июня – через июль-август – к июню-марту) и – целенаправленно: к жатве и неизбежному финалу – смерти героя.
В ДК 1615 архаический жатвенный ритуал, следы которого просматриваются и в эпизоде с заколдованной ладьей, и в эпизоде воскрешения Альтисидоры, гротескно сопрягается с иной, во многом его оспаривающей, темой – войны-охоты и пронизывающей всю Вторую часть бестиарной символикой, которая, в свой черед, присутствуя в ДК 1605, «работает» в нем в связке с символическим рядом жатвенного ритуала в подчинении последнему.