Коллектив авторов
Историография и источниковедение в культурологическом исследовании (Культурологические исследования’ 10)

Макашева А.С.
Культурная память: история изучения и основные концепции

На протяжении уже двух с половиной тысяч лет память является объектом изучения самых разных наук. Одним из первых о свойствах человеческой памяти, о способности человека запоминать одни вещи, а другие забывать, рассуждал еще Платон. Однако его работы, и работы Аристотеля, как и других римских философов, были посвящены, прежде всего, «искусству памяти», т.е. ее тренировке и усовершенствованию. Однако человека волнует не только то, как улучшить качество и количество запоминаемого, но и структура памяти, ее функции и значение в жизни индивидуумов и общества. Многие науки – биология, медицина, философия, история, археология – исследовали эту проблему с самого начала своего существования. Много исследований памяти было проведено биологами, нейрофизиологами, психологами в рамках естественно-научного подхода. В XX веке память становится объектом рассмотрения гуманитарных дисциплин – в частности, исторических, философских и культурологических; особое место в изучении памяти начинают занимать социология и социальная психология. В настоящей статье мы постараемся проследить традиции изучения памяти в сфере наук о культуре.

Еще в середине XIX века И.Г. Дройзеном в курсе лекций был поднят вопрос о том, какое место в жизни общества занимают воспоминания о прошедших событиях. Историк определил будущее и прошлое как формы «вспоминающего настоящего» и подчеркивал, что история является ограниченным знанием о прошлом, а не объективной наукой. Кроме того, он обратил внимание на то, что прошлое существует в настоящем и обуславливает будущее. Эти идеи, высказанные в 1857 году, стали темой для споров многих ученых. Уже в конце XIX века обсуждался вопрос субъективности и объективности исторического знания, правильности использования естественно-научных методов при изучении исторических событий, а также зависимости историка от социальной и культурной среды, в которой он живет. Все эти проблемы повлекли за собой исследования памяти как отдельного индивида, так и общества в целом, а также изучение способов существования прошлого в настоящем и будущем.

В 20-е годы XX века природу и функции воспоминаний изучали Аби Варбург и Морис Хальбвакс. А. Варбург, всю жизнь занимавшийся историей европейского искусства, посвятил свой последний исследовательский проект «Mnemosyne» тому, как «социальная память» отражается в изобразительном искусстве от классики до XX века. Надо отметить, что для немецкого историка искусства было особенно важно то, что память, визуализированная в произведениях, не является индивидуальной, а обусловлена социально и является надындивидуальным знанием о прошлом. Надо сказать, что работы Варбурга мало незнакомы русскому читателю, тогда как, созданные в то же время, работы М. Хальбвакса хорошо известны российскому научному сообществу.

Морис Хальбвакс ввел понятие коллективной памяти в своих работах «Социальные рамки памяти», «Легендарная евангельская топография в Святой земле», а также в книге «Коллективная память». Ученый-социолог, переосмысливая идеи Анри Бергсона и Эмиля Дюркгейма, разработал собственную концепцию памяти, особое место в которой занимает идея о том, что память каждого отдельного индивидуума социально обусловлена независимо от того, осознает он это или нет. «Коллективная память же – это группа, рассматриваемая изнутри, причем за период, не превосходящий средний срок человеческой жизни, а очень часто за гораздо более короткое время. Она представляет группе ее собственный образ, который, конечно, развертывается во времени, поскольку речь идет о ее прошлом, но таким образом, что она всегда узнает себя в сменяющих друг друга картинах. Коллективная память – это картина сходств, и она естественно воображает себе, что группа остается, и остается одинаковой, потому что она устремляет свой взгляд на группу»^[52]. Коллективная память непрерывна, в ней содержится только то, что актуально для группы, которая ее поддерживает. Коллективная память неразрывно связана с индивидуальной; более того, воспоминания каждого отдельного индивида вписаны в «рамки» коллективной памяти, состоящей из базовых, опорных, общих для общества представлений и воспоминаний. Таким образом, коллективная память является основой для понимания и актуализации индивидуальных воспоминаний. Кроме того, именно коллективная память дает индивидуму правильное представление о пространстве и времени, в котором он живет.

Поднятые в работах Хальбвакса вопросы социальной обусловленности памяти, ее общественных функций, а также способов существования прошлого в настоящем остаются актуальными до сих пор. В 60-70-е гг. XX века разработками этих проблем занимались: английский историк Э. Хобсбаум, который ставил вопрос о том, как и каким образом прошлое трансформируется и влияет на настоящее и будущее; французский философ М. Фуко, который разрабатывал понятия «архив» и «историческое априори» в работе «Археология знания»^[53], социологи П. Бергер и Т. Лукман, утверждавшие активность личности в формировании т.н. «объективной реальности», спорившие с Хальбваксом по поводу роли социума в формировании памяти^[54]; немецкий философ Ю. Хабермас, в работах которого память исследуется как составляющая «жизненного мира».

Теория Хальбвакса получила развитие в конце XX века в работах немецкого египтолога Яна Ассмана. В труде «Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности» историк разделяет два понятия – «коммуникативную» и «культурную» память. Коммуникативная память – память о недавнем прошлом в рамках индивидуальных биографий. Она слабо оформлена и возникает естественным путем в результате повседневной жизни. Коммуникативная память существует, по Ассману, примерно 80-100 лет, т.е. является памятью поколения, а ее носителем выступает каждый из переживших определенные исторические события. Культурная память, в отличие от коммуникативной, является институциализированной формой памяти, она учреждена и специфически оформлена (например, посредством праздничных ритуалов), содержит в себе предысторию общества или его мифическое прошлое, а ее носителями являются специалисты. «Прошлое скорее сворачивается здесь (в культурной памяти) в символические фигуры, к которым прикрепляются воспоминания. Для культурной памяти важна не фактическая, а воссозданная в воспоминании история, только она. Можно сказать также, что в культурной памяти фактическая история преобразуется в воссозданную воспоминанием, т.е. в миф. Миф – обосновывающая история, история, которую рассказывают, чтобы объяснить настоящее из его происхождения. Через воспоминание история становится мифом. Это не делает ее нереальной, напротив – только так она становится реальностью, в смысл постоянной нормативной и формирующей силы»^[55]. Таким образом, культурная память является основанием для идентификации группы как сплоченной общности; кроме того, она констатирует общность происхождения членов группы. Я. Ассман выделяет еще одну важную характеристику культурной памяти – она сакральна, «благодаря культурной памяти мир повседневности дополняется, или расширяется, измерением отвергнутого и потенциального, так что память возмещает урон, претерпеваемый бытием от повседневности. Благодаря культурной памяти человеческая жизнь приобретает двухмерность, или двувременность, сохраняющуюся на всех стадиях культурной эволюции»^[56].

Концепция «культурной памяти» Яна Ассмана получила широкое распространение и является теоретической основой для многих современных ученых при изучении памяти самых разных наций и общественных групп.

Еще одна актуальная концепция культурной памяти представлена исследованием французского историка Пьера Нора, который в 1980-е годы предложил французским коллегам составить историю «мест памяти», т.е. тех объектов, в которых «память кристаллизуется, находит убежище». «Места памяти рождаются и живут благодаря чувству, что спонтанной памяти нет, а значит – нужно создавать архивы, нужно отмечать годовщины, организовывать празднования, произносить надгробные речи, нотариально заверять акты, потому что такие операции не являются естественными»^[57]. Для того, чтобы объект можно было считать местом памяти, необходимо желание людей помнить об историческом событии, к которому отсылает этот объект. Кроме того, место памяти имеет материальное воплощение (памятники искусства, топографические места, книги и др.), символическое значение (места памяти должны иметь ценность для нации, отсылать к личностным переживаниям, а также выполнять определенную функцию, например, быть призывом к воспоминанию, поддерживать ветеранов, воспитывать новое поколение).

Концепция «мест памяти» изначально была задумана и разработана на материале французской памяти, и на протяжении многих лет идет полемика о том, применима ли она к другим национальным культурам. Несмотря на споры, за последние годы вышло множество работ, посвященных местам памяти Италии, России, США, Центральной Европы. «Фундаментальное право мест памяти на существование состоит в остановке времени, в блокировании работы забытья, в фиксировании настоящего порядка вещей, в обессмерчивании смерти, в материализации нематериального для того, чтобы заключить максимум смысла в минимум знаков, тогда очевидно, что именно делает их крайне привлекательным понятием – тот факт, что места памяти не существуют вне их метаморфоз, вне бесконечного нагромождения и непредсказуемого переплетения их значений»^[58].

Концепции «культурной памяти» Яна Ассмана и «мест памяти» Пьера Нора стали особенно актуальными для современных европейских и русских историков, психологов, социологов, нейрофизиологов, теологов, филологов и искусствоведов. Сегодня самые разные науки участвуют в комплексном изучении культурной памяти и тех «мест», в которых она концентрируется. Надо отметить, что большинство исследователей занимаются применением концепций Ассмана и Нора на национальном историческом материале.

Европейский Союз особенно заинтересован в исследовании коллективной памяти с целью формирования общеевропейской идентичности, которая заключала бы в себе, с одной стороны, уважение к локальным убеждениям и традициям, а с другой – основывалась бы на общеевропейских ценностях. Для исследования национальных европейских идентичностей, их культурной памяти и исторического наследия в 2002 году был создан междисциплинарный европейский проект – «Cultural Memory in European Countries: An Interdisciplinary Approach (ACUME)»^[59]. В ходе проекта ученые из восьмидесяти университетов боле чем тридцати стран работали в одном из пяти направлений: культурная амнезия, работа со свидетелями исторических событий, память и места, устная и письменная история, базовые тексты и мифологии. В результате четырехлетней работы проекта была налажена связь между различными университетами, организовано взаимодействие самых разных наук в изучении культурной памяти, в том числе естественных и гуманитарных, что сегодня позволяет выделить особую область знания – культурную память (Memory Studies). Кроме того, были выделены основные направления исследований памяти – эмоции, время и эволюция, память и забвение, культурный контекст, память как структурный объект. Результатами проекта стали научные работы, посвященные изучению общевропейских и национальных ценностей, педагогические программы для комплексного изучения памяти, другие дидактические материалы. Кроме того, был создан огромный архив материалов по культурной памяти.

Еще одним проектом, который включает в себя самые разные направления изучения культурной памяти, стала публикация сборника статей «Cultural Memory Studies: An International and Interdisciplinary Handbook» в 2008 году в Берлине. Сборник разделен на шесть частей, каждая из которых изучает память с разных точек зрения: места памяти; история изучения памяти; социальные, политические и философские исследования памяти; память с точки зрения психологии; литература и культурная память; медиа и культурная память. Как мы видим, в книге собраны статьи, посвященные самым разным аспектам изучения культурной памяти, таким образом, достигается цель познакомить ученых с разными современными подходами, а также создать целостное представление о том, какое место культурная память занимает в современной европейской науке^[60].

Российские ученые не участвовали в проектах, сопоставимых по масштабам с ACUME, однако культурная и социальная память все чаще становятся актуальными объектами исследования. Одной из самых резонансных конференций, посвященных памяти, стала проведенная в Челябинске «XX век и культурная память», в результате которой вышел сборник статей «Век памяти, память века: опыт обращения с прошлым в XX столетии»^[61]. В ходе конференции были рассмотрены теоретические вопросы по изучению памяти, а также проблема мифологизации прошлого, взаимосвязи между историей и памятью, трансляции образов в массовой культуре, влияние власти на память общества. Особый раздел посвящен памяти и забвению в «век катастроф».

Кроме сборника «Век памяти, память века» можно отметить сборник статей под редакцией Л.П. Репиной «Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени» (2003) и «Время. История. Память: историческое сознание в пространстве культуры» (2007)^[62], сборник «Искусство как сфера культурно-исторической памяти» под редакцией Лиманской Л.Ю. (2008)^[63], а также работы таких ученых как Арнаутова Ю.Е., Шулепова Э.А.^[64], Васильев А.Г., Шнирельман В.А.^[65] и других.

Подводя итог, можно сказать, что если в XX веке шло теоретическое обоснование исследований памяти общества, культурной и социальной памяти, то в XXI начиналось их активное практическое применение.

Мельникова Е.Г.
Проблема типологии символов в культурологических исследованиях XX-XXI вв.

Культура представляет собой мир символов, трактуемых в зависимости от принятых в данном обществе традиций и обычаев, сложившихся в процессе исторического развития социума. В середине 50-х годов прошлого века появилась наука, сделавшая символ главным предметом своего изучения, но так и не давшая ему однозначного определения, равно как и классификации символов. Здесь мы попытаемся обобщить и проанализировать классификации символов в культурологических исследованиях XX-XXI вв.

Слово «символ» является одним из самых многозначных в семиотике. Кроме того, оно часто используется как синоним знаковости. Но еще Ф. де Соссюр противопоставил символы конвенциональным знакам, подчеркнув в первых иконический элемент, то есть наличие определенного подобия между планом выражения и планом содержания^[66]. Давая определение символу, А.Ф. Лосев подчеркнул его органическую связь со знаком, который выражает формальную структуру символа: «Символ – идейная, образная или идейно-образная структура, содержащая в себе указания на те или иные, отличительные от нее предметы, для которых она является обобщением и неразвернутым знаком»^[67]. Таким образом, символ непременно обозначается, и знак в этой диалектике выражает формальную, внешнюю сторону символа, причем выражает ее в свернутом виде, но, вместе с тем, сохраняет сущностные свойства выражаемого. Знак – внешний, формальный элемент структуры символа. М.С. Каган и Ю.Н. Солонин подчеркивали предметность знака и его функцию накопителя, хранителя и передатчика информации: «знак есть предмет, выступающий в качестве носителя информации о других предметах и используемый для ее приобретения, хранения, переработки и передачи»^[68].

Базовая для семиотики классификация знаков была создана одним из основоположников этой науки Ч. Пирсом. В дальнейшем ученые либо развивали его классификацию, либо критиковали последнего и пытались разработать собственные типологии. Ч. Пирс разделил все знаки на иконы (icons), индексы (indexes) и символы (symbols). В основу иконичности он положил отношение подобия между знаком и обозначаемым им объектом. Икона характеризуется естественным сходством с объектом (например, портрет, изображающий конкретного человека). В основе индексальности – реальная связь в пространстве или во времени между знаком и обозначаемым им объектом (например, дорожный указатель). Основной характеристикой символических знаков является произвольная, чисто конвенциональная связь между знаком и его объектом. Это может быть договор, традиция или даже простое совпадение (в качестве примера символов обычно приводятся слова естественного языка)^[69].

На первый взгляд, данная типология представляется логичной и четкой. Но это не совсем так. Самыми простыми для идентификации оказываются символические знаки, для которых отличительным признаком является чисто конвенциональная связь между знаком и значением. Вопрос о разграничении индексальных и иконических знаков представляется более спорным.

Пирс отмечал, что индексальный знак – это такой знак, «который указывает на обозначаемый объект исключительно в силу присущих ему (знаку) свойств»^[70]. Однако любые ассоциации возникают у нас на базе уже имеющегося знания (опыта), наши знания восприняты из общей информационной копилки человечества. Как пишет У. Эко, если по разливающемуся по небу свету зари мы узнаем о восходе солнца, то это потому, что нас научили распознавать такой знак^[71]. Если мы не имеем представления о пожарной сирене, мы не воспримем ее звук как сигнал опасности. Люди договорились считать некий звук знаком пожарной угрозы, и мы были поставлены в известность. Таким образом, можно утверждать, что все индексальные знаки могут быть рассмотрены как конвенциональные знаки. Следовательно, границы между индексами и символами оказываются размытыми.

Определение иконического знака развил известный теоретик семиотики Ч. Моррис. Для Морриса икона – это такой знак, который несет в себе некоторые свойства представляемого объекта^[72]. Он признавал, что портрет человека иконичен только до известной степени: ведь покрытый красками холст совсем не то, что кожа, портрет не движется и т.д. По этому поводу У. Эко замечает, что «иконические знаки не «обладают свойствами объекта, который они представляют», но скорее воспроизводят некоторые общие условия восприятия на базе обычных кодов восприятия, отвергая одни стимулы и отбирая другие, те, что способны сформировать некую структуру восприятия, которая обладала бы – благодаря сложившемуся опытным путем коду – тем же «значением», что и объект иконического изображения»^[73]. Таким образом, типология знаков, разработанная Ч. Пирсом достаточно условна.

Типология символов А.Ф. Лосева включает в себя научные, философские, художественные, мифологические, религиозные, социально-природные, человечески-выразительные, идеологические и технические символы. «Символ есть та обобщенная смысловая мощь предмета, которая, разлагаясь в бесконечный ряд, осмысливает собою и всю бесконечность частных предметов, смыслом которых она является»^[74].

Ю.М. Лотман предлагал рассматривать символ как «текст», помогающий переносить ценностные смыслы из одного пласта культуры в другой. Природа символа, как он отмечал, двойственна. С одной стороны, в своей инвариантности символ является «посланцем» других культур, выразителем метакультурных ценностей, «проявлением бесконечного в конечном», с другой, – он реализуется в вариантах, поскольку адаптируется к особенностям конкретных культур, в которых он прорастает, вживается. По дефиниции Лотмана, «символ выступает как бы конденсатором всех принципов знаковости и одновременно выводит за пределы знаковости. Он посредник между разными сферами семиозиса, а также между семиотической и внесемиотической реальностью. В равной мере он посредник между синхронией текста и памятью культуры. Роль его – роль семиотического конденсатора»^[75].

Классификация Э. Фромма, так же как и типология Ч. Пирса, основана на раскрытии взаимосвязи между символом и тем, что он символизирует. Фромм выделяет три типа символов: условные, случайные и универсальные. Первые представляют собой слова, звуковой образ которых не имеет ничего общего с обозначаемым предметом. Например, слово «стол» не имеет никакой связи с обозначаемым им предметом. Причиной того, что именно это слово символизирует предмет, является условное соглашение называть его предмет данным именем. Следовательно, условный тип символов, по Фромму, является схожим с символическими знаками Пирса.

Признаком случайного символа является отсутствие здесь внутренней связи между обозначающим и обозначаемым. Допустим, с кем-то в каком-то городе произошло что-то неприятное. Когда человек услышит название этого города, он свяжет его с неприятным переживанием, то есть именно личный опыт человека превращает этот город в символ того или иного настроения^[76]. Таким образом, отличие случайных символов от условных состоит в том, что первые не могут быть одними и теми же у разных людей, поскольку связь между событием и символом устанавливает сам человек.

Следующий тип символов в классификации Фромма – универсальный символ, единственный тип, где связь между символом и тем, что он символизирует, не случайна, а внутренне присуща ему. В основе этого лежит ощущение тесной связи между чувством и мыслью, с одной стороны, и физическим состоянием, с другой. Например, символ, связанный с водой, – спокойствие, умиротворение. В основе универсальных символов, как утверждает Фромм, «свойства нашего тела, ощущений и разума, характерные для каждого человека»^[77]. Это отличает универсальные символы не только от случайных, которые по своей природе индивидуальны, но и от условных символов, сфера распространения которых ограничена группой людей, принявших соглашение.

О психологической составляющей восприятия символов и их трактовки писали М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорский. Они подчеркивали, что «символы не являются знаками в полном смысле этого слова. Если знак – это нечто такое, что всегда находится на уровне функциональных дуализмов – «знак – обозначение», «субъект – объект», то символы будут выступать как некоторые знакоподобные образования. Знакоподобные, потому что они используют материальные построения, используемые знаками (например, слова), <…>, абстрактно предполагаемые нами в качестве носителя информации, но используемые в качестве материальных и текстуальных знаков. Символы же есть обозначения не предметов, не вещественных структур, а сознательных посылок, результатов сознания»^[78].

Ю.Н. Солонин и М.С. Каган попытались обобщить большинство классификаций и на этой основе разработать свою типологию знаков и знаковых систем. Они выделяют следующие типы знаков и знаковых систем: естественные, функциональные, конвенциональные (условные), иконические, вербальные (естественные языки) и знаковые системы записи^[79].

Под естественными знаками эти авторы понимали «вещи и явления природы». Чтобы понимать естественные знаки, надо знать, признаками чего они являются, и уметь извлекать содержащуюся в них информацию. Приметы погоды, следы зверей, расположение светил – все это знаки, которые многое могут сказать тому, кто способен «расшифровать» их. Но если человек не способен это сделать, то он, скорее всего, просто не воспримет их как знаки. Следовательно, для определения данного типа знаков сохраняет актуальность проблема узнавания и предыдущего опыта.

Функциональным знаком предмет становится в процессе человеческой деятельности и «основывается на способе его употребления человеком»^[80]. Например, очки – знак слабости зрения, лопата на плече указывает, что человек занимался или собирается заняться земляными работами. Следовательно, функциональные знаки – это тоже знаки-признаки. Но в отличие от естественных знаков, связь функциональных знаков с тем, на что они указывают, обусловлена не их объективными свойствами и не законами природы, а теми функциями, которые они выполняют в деятельности людей.

Следующий тип – иконические знаки, – как правило, искусственно создаются так, чтобы их внешний вид отражал облик обозначаемых ими вещей. Такие образы могут носить схематический характер (знаки-рисунки, обозначающие пешеходные переходы, эскалаторы и т. д.) или создавать иллюзию полного сходства (например, живопись – портреты, пейзажи, натюрморты). Таким образом, во взаимоотношения между обозначаемым и обозначающим иконических знаков у Ю.Н. Солонина и М.С. Кагана положены те же отношения подобия, что и у Ч. Пирсом.

Конвенциональные знаки – это искусственно созданные знаки, не имеющие ничего общего с обозначаемым ими предметами. Придание им определенного значения является результатом соглашения. Простейшие примеры конвенциональных знаков: школьный звонок, красный крест, «зебра» на пешеходном переходе, звезды и полосы на погонах^[81].

В своей классификации М.С. Каган и Ю.Н. Солонин выделяют вербальные знаковые системы, то есть естественные языки, которые противопоставляются невербальным знакам, типы которых перечислены выше. Давать подробную характеристику вербальных знаковых систем не входит в наши задачи. Считаем необходимым отметить лишь то, что любой язык является открытой многоуровневой системой, хранящей информацию, передача и обмен которой происходит в процессе общения.

К важнейшим знаковым системам записи относится письмо – система записи естественных языков, устной речи, которая является вторичной по отношению к ней. Появление и развитие письменности сыграло большую роль в истории культуры и породило принципиально новые возможности культурного прогресса.

Таким образом, представленные здесь классификации символов являются несовершенными. Одни из них дублируют или критикуют ранее предложенные типологии, другие называют новым именем типы, имеющие те же характерные признаки. Следовательно, типология символов, отвечающая всем запросам времени и науки еще не разработана. Вместе с тем, представляется, что в исследованиях символов рационально придерживаться типологии, максимально учитывающей опыт предыдущих классификаций. На наш взгляд, этому требованию соответствует типология М.С. Кагана и Ю.Н. Солонина.