Колин Маккалоу
Порочная страсть
Глава 6
Полковник Уоллес Доналдсон, освещая себе путь фонариком, брел в дальний конец территории госпиталя, не в силах отделаться от обуревавших его возмущения и досады. Ну и обращение! Какое безобразие! Война закончилась, и в затемнении уже не было нужды, но командир базы не мог распорядиться, чтобы хоть немного прибавили света! Госпиталь окутывала тьма, бараки казались необитаемыми, за слепыми черными окнами не светилось ни единого огонька.
За последние полгода госпиталь при базе номер пятнадцать заметно обезлюдел, однако продолжал занимать прежнюю территорию, словно изрядно похудевший толстяк, который за неимением средств на новую вынужден носить старую, ставшую для него слишком большой одежду. Госпиталь строили американцы, но уехали, оставив кое-какие постройки незаконченными и лишь отчасти меблированными, а исправлять недоделки оставили австралийцам, что двигались все дальше на запад через Ост-Индию.
В свои лучшие дни госпиталь вмещал до пятисот пациентов, так что три десятка офицеров медицинской службы и полторы сотни медсестер сбивались с ног, а свободный от дежурства вечер представлялся им несбыточной мечтой. Теперь же пациенты занимали лишь полдюжины бараков, в том числе, разумеется, и барак «Икс», стоявший у самого края обширной пальмовой рощи, владелец которой, голландец, заработал на копре солидное состояние. Из трех десятков офицеров медицинской службы осталось лишь пять хирургов да столько же врачей различного профиля, включая единственного патологоанатома, а по просторным спальням среднего персонала торопливо сновали всего тридцать медсестер.
Полковника Доналдсона как невролога назначили в отделение «Икс», когда пятнадцатая база перешла в руки австралийцев. Ему вечно доставались психически неуравновешенные бедняги, что всплывали на поверхность, словно пена в кипящем котле, как снимают шумовкой накипь, и их отправляли в «Икс».
До войны полковник Доналдсон стремился утвердиться на Маккуори-стрит, отвоевать себе местечко на самой престижной арене капризного мира медицины Сиднея. В 1937 году, пока человечество пыталось выкарабкаться из Великой депрессии, удачные биржевые спекуляции принесли Доналдсону хорошие деньги и позволили приобрести практику на вожделенной Маккуори-стрит. Большие гонорары из самых крупных клиник уже потекли рекой в его карманы, когда Гитлер вторгся в Польшу. С того дня многое изменилось. Иногда полковник Доналдсон со страхом спрашивал себя, возможно ли, что все вернется на круги своя и будет как раньше, до 1939 года. Глядя на мир со дна преисподней под названием «база номер пятнадцать», последнего из череды дьявольских мест, где он успел побывать, полковник сомневался, что хоть что-нибудь теперь станет прежним, даже он сам.
Семья его занимала весьма высокое положение в обществе, хотя за годы Великой депрессии фамильное состояние Доналдсонов пугающе убавилось. По счастью, брату Уоллеса, биржевому маклеру, удалось это исправить и вернуть утраченные богатства. Как и Нил Паркинсон, полковник говорил по-английски без малейшего австралийского акцента, за его плечами остались колледж Ньюингтон[3] и Сиднейский университет, но дальнейшее медицинское образование он получил в Англии и Шотландии, поэтому ему больше нравилось думать о себе как об англичанине, чем как об австралийце. Не то чтобы он стыдился быть австралийцем, просто ему казалось, что считаться англичанином престижнее.
Если он кого-то и ненавидел, то, без сомнения, ту самую женщину, к которой сейчас направлялся: сестру Онор Лангтри, жалкую козявку лет тридцати, если не моложе, с дипломом медсестры, но без армейской выучки, хоть она и служила в армии с начала 1940 года, как ему было известно. Дамочка эта была для него загадкой. Судя по безупречному выговору и правильной речи, она получила прекрасное воспитание и образование, а на медсестру выучилась в Королевской больнице принца Альфреда, где готовили блестящих специалистов. Держалась эта нахалка без должной почтительности, словно вовсе не сознавала, что, по существу, ей отведена роль прислуги. Если уж быть честным перед самим собой, сестра Лангтри пугала Доналдсона до смерти. Всякий раз перед встречей с ней он долго собирался с духом – неважно, о чем пойдет речь. Эта женщина всегда ухитрялась с такой свирепостью вынести ему мозг, что он долго потом не мог прийти в себя.
Его раздражало буквально все, что было с ней связано, даже ширма из пивных крышек. Нигде больше не разрешили бы повесить нечто подобное, только здесь. Даже матрона, мерзкая неотесанная ведьма, всегда с большой опаской входила в барак «Икс». Когда-то, в первые дни существования госпиталя, одному из пациентов надоело слушать ее долгие наставления сестрице Лангтри, и он расправился с нею весьма простым и действенным способом: просто подскочил и разорвал ее форменное платье от ворота до подола. Конечно, его признали буйнопомешанным и сейчас же отправили в Австралию, но после этого происшествия матрона – она же старшая медсестра – старалась не задевать обитателей барака «Икс» и как можно реже туда заглядывать.
Лампа в коридоре осветила высокую фигуру полковника Доналдсона, щеголеватого мужчины лет пятидесяти, с густо-багровым, в синеватых прожилках лицом, выдававшим пристрастие к выпивке. Его щеки и подбородок были гладко выбриты, а тщательно ухоженные седоватые, со стальным отливом усы – подстрижены на военный манер. Войдя в барак, полковник снял фуражку, и на его сальных седых волосах, уже не густых и не пышных, осталась вдавленная полоска от околыша. Лицо Доналдсона с бледно-голубыми, слегка навыкате глазами сохранило следы былой красоты, как и широкоплечая подтянутая фигура с почти плоским животом. В строгом костюме безукоризненного покроя он некогда выглядел весьма представительным мужчиной, а уж теперь, в безупречно сшитом военном мундире, смотрелся и вовсе не хуже фельдмаршала.
Сестра Лангтри вышла навстречу Доналдсону, проводила к себе в кабинет и предложила кресло для посетителей, однако сама не села. «Одна из ее уловок, – с отвращением подумал полковник. – Любым способом верховенствовать».
– Прошу прощения, что вытащила вас сюда, сэр, но сегодня поступил новый пациент. – Она указала на документы, лежавшие на столе. – А поскольку никаких инструкций от вас не поступило, я решила, что вам об этом неизвестно.
– Сядьте, сестра, сядьте! – рявкнул полковник, словно отдавал команду непослушной собаке.
Онор беспрекословно опустилась в кресло и сейчас напомнила ему юного курсанта офицерской школы в своих серых форменных брюках и куртке. На лице ее ничего не отразилось. Первый раунд остался за сестрой Лангтри: она спровоцировала его на грубость.
– Нет, я не хочу читать это сейчас! – раздраженно пробурчал полковник, когда эта несносная женщина молча протянула ему бумаги. – Перескажите мне вкратце самую суть.
Сестра Лангтри с любопытством, без всякой злости, посмотрела на него. После знакомства с Доналдсоном Люс дал ему прозвище Чинстреп[4], и оно оказалось таким метким, что приклеилось намертво. Интересно, догадывался ли он, что на базе номер пятнадцать все до единого звали его за глаза только так, и не иначе, подумала сестра Лангтри и решила, что нет. Он не смог бы смириться с этим оскорбительным прозвищем.
– Речь идет о сержанте Майкле Эдуарде Джоне Уилсоне, которого я буду называть Майклом, – произнесла она ровным тоном. – Возраст – двадцать девять лет; в армии – с самого начала войны; прошел Северную Африку, Сирию, Новую Гвинею и острова южной части Тихого океана. Несмотря на то что повоевал он достаточно, никаких признаков психического расстройства у него нет. Похоже, честно выполнял свой долг, храбро сражался, поскольку имеет боевые награды, и среди них – медаль «За безупречную службу». Три месяца назад его единственный близкий друг погиб в жестокой схватке с врагом, и после этого Майкл замкнулся в себе.
Полковник Чинстреп испустил протяжный страдальческий вздох.
– Переходите к делу, сестра.
Она продолжила недрогнувшим голосом:
– Психическое расстройство у Майкла начали подозревать после неприятного происшествия в лагере, случившегося неделю назад. Между ним и неким унтер-офицером вспыхнула драка, что было крайне необычно для них обоих. Если бы другие солдаты не подоспели на помощь и не оттащили сержанта, тот полковой старшина был бы теперь мертв. После инцидента Майкл не пожелал ничего объяснять, и, напротив, заявил, что хотел убить того человека и убил бы, если б ему не помешали. Он не хотел ни оправдываться, ни уменьшать степень своей вины: только снова и снова повторял это, не добавляя ни слова.
Когда командир батальона попытался выяснить причину конфликта, Майкл отказался отвечать, а старшина, напротив, оказался на редкость словоохотливым и обвинил Майкла в гомосексуальных домогательствах, а заодно потребовал, чтобы его судил трибунал. Судя по всему, погибший друг действительно обнаруживал склонность к однополым связям, что же до Майкла, мнения о нем решительно разделились. Полковой старшина и его сторонники утверждали, будто эти двое были любовниками, однако подавляющее большинство солдат так же твердо уверяли, что их связывала лишь дружба, а Майкл вдобавок всегда заступался за своего покойного приятеля.
Командир батальона хорошо знал всех троих, поскольку они давно служили в одном полку: Майкл и его погибший друг – со дня формирования батальона, а старшина – со времен кампании в Новой Гвинее. Комбат решил, что не отдаст Майкла под трибунал ни при каких обстоятельствах, предпочел объявить, будто тот впал во временное помешательство, и приказал пройти медицинское освидетельствование. В итоге у сержанта Уилсона нашли явное психическое расстройство: что бы это ни значило, – его усадили в самолет и отправили сюда, а дежурный офицер в приемном отделении автоматически определил в барак «Икс».
Полковник Доналдсон поджал губы и смерил сестру Лангтри внимательным взглядом. Итак, она опять выбрала позицию одной из конфликтующих сторон, что весьма досадно.
– Утром проводите сержанта Уилсона ко мне в кабинет. Тогда и просмотрю его медицинскую карту. – Он поднял глаза на тусклую лампу без абажура, болтавшуюся над столом. – Не представляю, как вы умудряетесь читать при таком свете. Я бы точно не смог.
Внезапно кресло показалось ему слишком жестким и неудобным, полковник поерзал, кашлянул и, сердито насупившись, вдруг буркнул:
– Терпеть не могу истории с сексуальной подоплекой!
Онор рассеянно крутила в пальцах карандаш, но после этой фразы ладонь судорожно сжалась в кулак.
– У меня сердце кровью обливается от сочувствия к вам, сэр, – усмехнулась сестра, даже не пытаясь скрыть сарказм. – Вообще-то сержанту Уилсону нечего делать в отделении «Икс», да и вообще в госпитале. – Голос ее дрогнул, и она нервно коснулась аккуратных каштановых завитков. – По-моему, это отвратительно, если драка и крайне сомнительные обвинения сломают жизнь молодому человеку, который до сих пор глубоко переживает смерть друга. Представляю, каково ему сейчас: наверняка чувствует себя так, будто бредет на ощупь в жутком густом тумане и уже не надеется выбраться на свет. Я, в отличие от вас, говорила с ним. Он совершенно здоров и в психическом отношении, и в сексуальном, и в любом другом, если вас это заботит. Скорее следует отправить под трибунал военврача, приславшего его сюда! Сержанта Уилсона лишили возможности вернуть себе доброе имя: попросту убрали с глаз долой, засунули в барак «Икс». Это позор для армии!
Полковник смешался, как бывало всегда, и почувствовал себя беспомощным перед этой несокрушимой наглостью: обычно в госпитале мужчины его ранга не сталкивались с подобным обращением. Черт побери, эта нахалка вела себя так, будто он был ей ровня как по образованию, так и по интеллекту! Наверное, всему виной офицерские звания этих армейских медсестер да еще чрезмерная независимость, которой они упиваются в таких местах, как база номер пятнадцать. От их дурацких сестринских платков мало проку, будь они неладны. Их следовало бы носить только монашкам, поскольку лишь они заслуживают обращения «сестра».
– Полно вам, сестра! – Полковник подавил закипавшую злость, призвав себя к благоразумию. – Я согласен, что обстоятельства этого дела несколько необычны, но война закончилась. Молодой человек здесь надолго не задержится: максимум на несколько недель, – а ведь мог бы оказаться в местечке куда хуже барака «Икс», сами знаете.
Карандаш взлетел в воздух, ударился об угол стола, отскочил и с глухим стуком упал возле полковника, которому оставалось только гадать, целилась ли сестра в него. Строго говоря, ему следовало бы доложить о ее поведении матроне: медсестры служили под ее началом, и как старший офицер она единственная могла приструнить Лангтри, – но проблема заключалась в том, что после инцидента с платьем старшая медсестра побаивалась заходить в барак «Икс». Вздумай он пожаловаться, поднялась бы такая буча!
– Барак «Икс» – это преддверие ада! – в бешенстве воскликнула сестра.
Никогда еще полковник не видел ее в таком гневе, и в нем проснулось любопытство. Несомненно, она приняла близко к сердцу плачевное положение сержанта Уилсона. Интересно, чем он так зацепил ее? Любопытно будет взглянуть на него завтра утром.
А сестра Лангтри с каждым словом распалялась все больше:
– В этот кошмар отсылают пациентов, которых некуда больше приткнуть. Никто не представляет, что с ними делать. В итоге на них просто ставят крест и забывают об их существовании! Вы невролог. А я обычная медицинская сестра. И у нас обоих нет ни опыта, ни должной квалификации. Вот вы знаете, что делать с этими людьми? Я – нет! Я блуждаю в потемках! Делаю все возможное, но, к несчастью, сознаю, что этого далеко не достаточно. Каждое утро, приходя на дежурство, я молюсь, чтобы прожить еще один день и не навредить кому-то из этих ранимых, со сложным характером людей. Мои пациенты заслуживают большего, чем мы с вами способны им дать, сэр.
– Довольно, сестра! – проревел полковник, и лицо его покрылось лиловыми пятнами, но Лангтри даже бровью не повела.
– О нет, я еще не закончила! Может, оставим в стороне сержанта Уилсона? Давайте лучше поговорим об оставшихся пяти обитателях барака «Икс». Мэтью Сойера перевели сюда из нейрохирургического отделения, когда не смогли найти у него органических нарушений, способных вызвать слепоту. Диагноз – истерия. Вы сами подписали медицинское заключение. Наггет Джоунс поступил из отделения грудной и брюшной хирургии после того, как его дважды подвергли лапаротомии[5] и не выявили никакой патологии, хотя он приводил в бешенство всю палату бесконечными жалобами. Диагноз – ипохондрия. Нил, то есть капитан Паркинсон, пережил нервный срыв, который многие назвали бы просто горем, но его командир думает, будто ему лучше здесь, вот он и сидит в бараке месяц за месяцем. Диагноз – инволюционная меланхолия. Бенедикт Мейнард впал в помешательство, после того как его рота открыла огонь по деревне, в которой, как оказалось, японцев не было вовсе, а остались лишь местные жители – множество женщин, детей и стариков. Поскольку он получил легкое касательное ранение в голову, его как контуженого направили в отделение неврологии, а когда проявилось психическое расстройство, перевели сюда. Диагноз – шизофрения. Собственно говоря, я согласна с этим диагнозом, но Бен нуждается в помощи специалистов и его следовало отправить в Австралию, где ему обеспечили бы должный уход. А что делает в отделении «Икс» Люс Даггет? В его карте вообще нет никакого диагноза! Но мы оба знаем, почему он здесь. Люс шантажировал своего командира, отчего все годы войны жил припеваючи и творил что вздумается. Предъявить обвинение ему не могли, а что делать с ним – не знали, потому и отправили в психиатрическое отделение переждать, пока не стихнет стрельба.
Полковник с трудом поднялся на ноги. Багровый от ярости, он едва сдерживался.
– Это неслыханная дерзость, сестра!
– Так вам показались дерзкими мои слова? Прошу прощения, сэр, – произнесла Онор прежним невозмутимо-спокойным тоном, в обычной своей манере.
Полковник Доналдсон взялся за дверную ручку, но вдруг обернулся к сестре Лангтри.
– Завтра в десять утра я жду вас и сержанта Уилсона у себя в кабинете. – Глаза его гневно блестели, пока он подыскивал обидные слова, чтобы посильнее уязвить ее, пробить эту несокрушимую стену. – Я нахожу странным, что сержант Уилсон – без сомнения, образцовый солдат, удостоенный множества наград, – за шесть лет на передовой дослужился всего лишь до сержанта.
Сестра Лангтри сладко улыбнулась.
– Но не можем же мы все быть великими белыми вождями, сэр! Кто-то должен делать и черную работу.
Глава 7
Какое-то время после ухода полковника сестра Лангтри сидела неподвижно, гневная вспышка обессилила ее. Накатывала легкая тошнота, в голове мутилось, а на верхней губе выступили капельки холодного пота. Глупо было набрасываться на полковника и срывать на нем злость. Делу это не помогло, она лишь распахнула настежь душу перед тем, от кого всегда скрывала свои мысли. И куда подевалось ее хваленое самообладание, что неизменно помогало ей выходить победительницей из схваток с полковником Чинстрепом? Говорить с этим человеком о бараке «Икс» и его жертвах – пустая трата времени. Никогда прежде стычка с Доналдсоном не приводила ее в такую ярость. Конечно, все дело в той душераздирающей истории. Приди полковник чуть позже, она успела бы укротить свои чувства и не сорвалась бы, но он явился едва ли не в тот самый миг, когда она дочитала до конца медицинскую карту Майкла.
Кем бы ни был военврач, подписавший официальное медицинское заключение о психическом расстройстве сержанта Уилсона (его имя не вызвало в памяти сестры Лангтри знакомого образа), литературным стилем он владел прекрасно. Читая его записи, она живо представляла себе всех действующих лиц драмы, в особенности Майкла, который из безликого пациента уже превратился для нее в живого человека. После их краткого знакомства в бараке она много думала о нем, строила догадки, но реальность превзошла самые смелые из них. Бедный, бедный Майкл! Как несправедливо с ним обошлись! Как ему, должно быть, горько! Трагическая картина, развернувшаяся перед ее глазами, глубоко потрясла сестру Лангтри, и незаметно для себя она позволила чувствам вмешаться и завладеть ею. От сострадания к Майклу, потерявшему друга, у нее перехватило горло, стало трудно дышать, грудь пронзило болью. Именно тогда появился полковник Чинстреп, оттого ему и досталось.
«Отделение «Икс» не оставило без внимания и меня», – призналась себе Онор. Всего за несколько минут она преступила все мыслимые правила медсестер: от недопустимых чувств и страстей до грубейшего нарушения субординации, – но ничто не могло вытеснить из ее памяти лицо Майкла. Он способен был выдержать многое, даже заключение в отделении «Икс», и неплохо справлялся. Если обычно сестру Лангтри приводила в отчаяние ущербность пациентов, то теперь она не находила себе места из-за того, кто вовсе не нуждался в ее помощи. Должно быть, в этом заключалось предостережение. Об обитателях барака она всегда старалась думать как о пациентах: страдающих и уязвимых. Слабость и беспомощность размывали, затушевывали в них мужчин, что служило ей лучшей защитой: мешало чувству взять верх над рассудком. Не то чтобы ее пугали мужчины или она боялась дать волю чувствам, просто квалифицированная медсестра должна сохранять спокойствие и нейтралитет – только так можно помочь больному. Нет, речь не идет о черствости или бесчувственности к пациентам, но отношения, что возникают между женщиной и мужчиной, здесь недопустимы. Достаточно скверно, когда такое случается в обыкновенных госпитальных палатах, но если речь идет о психически больных пациентах – это просто чудовищно. Нил уже давно занимал ее мысли, но она все еще сомневалась, имеет ли право задумываться о том времени, когда они покинут это заведение. Онор пыталась убедить себя, что все в порядке: ведь Нил почти здоров, да и сам барак «Икс» скоро закроют, – вдобавок она по-прежнему владеет ситуацией и способна, если понадобится, опять увидеть в нем несчастного, страдающего больного. Как же это тяжело: постоянно подавлять в себе нормальные, человеческие качества!
Онор тяжело вздохнула, отгоняя мысли о Ниле и Майкле и стараясь справиться с гневом. Нельзя появляться в палате, пока не выровняется дыхание и не сойдет краска с лица. Карандаш… куда он закатился, когда она швырнула его в полковника? Этот Чинстреп бывал подчас на редкость тупоголовым! Он даже не догадывался, что шестифунтовый обрезок орудийной гильзы едва не полетел ему в голову, когда прозвучала ехидная реплика насчет незадавшейся военной карьеры Майкла. Интересно, в какой щели он прятался последние шесть лет? Сестра Лангтри за шесть лет службы в военных госпиталях Австралии успела убедиться, что в армии немало достойнейших воинов, наделенных умом, талантом командира и другими качествами, которые отличают офицера, однако они упорно не желают добиваться званий выше сержантского. Вероятно, это как-то объяснялось классовым сознанием, но отнюдь не в негативном его проявлении. Похоже, они были вполне довольны своей судьбой и не видели смысла гоняться за повышением. Если Майкл Уилсон не принадлежал к их числу, значит, сестра Лангтри после стольких лет службы в полевых госпиталях так и не научилась понимать солдат.
Неужели полковнику никогда не рассказывали о таких, как Майкл? Возможно ли, что никто наподобие этого сержанта ему не встречался? Судя по всему, нет, либо он так хотел ее задеть, что ухватился за соломинку. Чертов Чинстреп! Глупо было так кипятиться. Напротив, его стоило пожалеть: как-никак база номер пятнадцать далеко не Маккуори-стрит, а полковник еще не впал в старческое слабоумие. Он весьма недурен собой, и, должно быть, в нем под щегольской армейской формой бурлили те же желания, что и у других мужчин. Ходили слухи, будто он уже многие месяцы крутит роман с хирургической сестрой Хедер Конноли. Что ж, большинство офицеров-медиков позволяли себе здесь легкие шалости: а с кем еще развлекаться на пятнадцатой базе, как не с медсестрами? – так что удачи полковнику Доналдсону.
Карандаш упал на пол по другую сторону стола и закатился под край вытертого ковра, так что Онор пришлось опуститься на корточки, чтобы до него дотянуться. Усевшись наконец в кресло, она подумала: интересно, о чем может говорить с полковником Хедер Конноли? Ведь они, наверное, о чем-то разговаривают. Невозможно ведь все время, каждую минуту предаваться любви. До войны практикующий невролог Уоллес Доналдсон живо интересовался малоизвестными заболеваниями позвоночника и спинного мозга с длинными, совершенно непроизносимыми названиями, которые вдобавок писались через дефис. Возможно, о них он и беседовал с сестрой Конноли, а заодно жаловался, что редкие заболевания позвоночника не встретишь в госпитале, где врачам приходится иметь дело со спинами, грубо, ужасно, непоправимо изуродованными пулями или шрапнелью. А может, он рассказывал любовнице о своей жене, хранительнице домашнего очага, что ждала его где-нибудь в пригородах Сиднея? Мужчины обычно охотно говорят о своих женах и совершенно не сомневаются, что их жены и любовницы стали бы близкими подругами, если бы позволила общественная мораль. Ну разумеется. Думать иначе значило бы заподозрить, что они ошибались и в своих суждениях, и в выборе женщин.
Так было и с ее мужчиной, о чем Онор вспоминала с болью. Он только и говорил, что о жене: сокрушался, что условности не позволяют их познакомить, и уверял, будто женщины пришли бы в восторг друг от друга. После первых же трех фраз, которыми он описал свою благоверную, Онор почувствовала, что уже ее возненавидела, но, разумеется, у нее хватило ума промолчать.
Боже, как давно это было! Время не измерить плавно утекающими мгновениями, минутами и часами, оно движется рывками, бьется подобно гигантскому насекомому, что высвобождается из кокона в ином обличье, с иными чувствами и попадает в изменившийся мир, где все выглядит и ощущается иначе.
Тот мужчина тоже был врачом-консультантом и практиковал в Сиднее, в первой – и единственной – больнице, где она работала. Высокий темноволосый красавец тридцати пяти лет, он принадлежал к совершенно новой породе врачей – занимался кожными болезнями. Женат, конечно. Если вам не удалось подцепить доктора, когда тот еще носил белый халат интерна, можете навсегда проститься с надеждой его заполучить, а Онор Лангтри никогда не пользовалась успехом у интернов: те предпочитали более смазливых и живых, восторженных, но пустоголовых сестричек. Лишь к середине четвертого десятка они начинали скучать со своими женами, которыми обзавелись лет в двадцать с небольшим.
Онор Лангтри всегда была серьезной, первой среди студенток школы медсестер. Это нередко вызывало вопросы: многим казалось странным, что она предпочла профессию медсестры, а не врача, – хотя, как известно, в мире медицины женщине крайне сложно сделать карьеру. Онор Лангтри родилась в богатой фермерской семье и получила образование в одной из лучших в Сиднее закрытых школ для девочек. Она стала медсестрой, потому что хотела именно этого, но не вполне понимала почему, пока не начала работать в больнице. Всегда, с самого начала, она остро сознавала, что хочет быть как можно ближе к людям, и физически, и эмоционально, а это возможно как раз при сестринском служении. Родители предлагали ей учиться на врача, если к этому лежит душа, и готовы были поддержать материально, но поскольку из всех женских занятий самым благородным, уважаемым, достойным восхищения считался труд сестры милосердия, с радостью и облегчением приняли ее отказ.
Даже во время обучения в школе медсестер – их тогда называли практикантками – Онор Лангтри не носила очков, не была робкой и неуклюжей, но и не стремилась выделиться, блеснуть умом. В пансионе для девочек и дома она легко сходилась с людьми, охотно бывала в гостях и любила шумные компании, но не испытывала глубокой привязанности ни к кому из молодых людей. Все четыре года обучения в школе при Королевской больнице принца Альфреда она вела такую же открытую веселую жизнь, бегала на танцы и никогда не оставалась без кавалера, встречалась с поклонниками в кофейне или в кино, но даже не помышляла о глубоких, прочных отношениях: работа медсестры интересовала ее куда больше.
По окончании школы Онор направили в одно из женских отделений больницы, где она и встретила своего дерматолога, недавно получившего должность консультанта. Они сразу же понравились друг другу, и его приятно удивило, что сестра Лангтри так скоро ответила ему взаимностью. Это Онор поняла сразу и лишь гораздо позже догадалась, как сильно его влекло к ней как к женщине. К тому времени она уже успела в него по уши влюбиться.
Он одолжил у своего холостого приятеля адвоката ключи от квартиры в одном из высотных зданий в конце Элизабет-стрит и предложил ей встретиться там. И она согласилась, сознавая, на что идет. Доктор уже объяснился с ней, что далось ему нелегко, и она оценила по достоинству его прямоту и честность. Он никогда не разведется, чтобы жениться на Онор, это невозможно, но он любит ее и страстно желает видеться с ней тайно.
Построенная на честном соглашении, их связь распалась примерно год спустя. Они встречались, когда доктору удавалось выдумать предлог, что порой бывало непросто: к дерматологам не обращаются за неотложной помощью, как к хирургам или акушерам. «Только представь, как кожника вытаскивают из постели в три часа ночи, чтобы помочь пациенту с тяжелым приступом угревой сыпи», – пошутил он однажды. Онор тоже бывало трудно вырваться с работы, ведь она была всего лишь младшей сестрой, еще носила крахмальный фартук и не могла потребовать, чтобы дежурство перенесли на более удобное для нее время. Пока длился их роман, им удавалось видеться не чаще раза в неделю, а случалось, и раз в месяц.
Онор Лангтри нравилось думать о себе не как о жене, но как о любовнице: если жены покладисты и безобидны, то любовницы окутаны неким ореолом очарования и тайны, – однако реальность оказалась иной. Они встречались урывками, тайком и почти тотчас воровато расходились. Онор была несколько обескуражена, когда вдруг осознала, что во время свиданий едва ли не все время они проводят в постели, а иным, более интеллектуальным формам общения уделяют жалкие минуты. Не то чтобы ей не нравилось предаваться любви или она считала это занятие недостойным и унизительным: она быстро усвоила уроки своего доктора, а ум и фантазия подсказали, как применить новые знания, чтобы продолжать дарить любовнику наслаждение и находить в этом удовольствие, – но ей так и не удалось заглянуть в сокровенные глубины его души, хотя он сам дал ей ключи от тайника: у них просто не оставалось на это времени.
И вот настал день, когда он сказал, что охладел к ней, причем сказал прямо, без объяснений, без попыток оправдаться. Она выслушала свой приговор спокойно, с невозмутимым лицом, как того требуют вежливость и воспитание, затем надела шляпку, перчатки и навсегда ушла из его жизни, но ушла уже в ином обличье, с иными чувствами.
Ей было больно, очень больно, но мучительнее всего оказалось не знать причины. Почему так вышло, что послужило причиной? В светлые минуты Онор жизнерадостно убеждала себя: все закончилось из-за того, что он перешел опасную черту – слишком сильно привязался к ней, и мимолетность их отношений стала для него невыносимой, – но в моменты откровенности с собой признавалась, что истинная причина в сочетании неудобств и удручающего, тоскливого однообразия, которое с некоторых пор отравляло их связь. Должно быть, та самая скука и заставила его когда-то завести роман с ней. Но была и еще одна причина: изменилось ее отношение к нему. Ей все труднее стало скрывать возмущение и обиду, оттого что она была для него лишь партнершей в постели, не более. Обольщать его и очаровывать без конца означало бы посвятить все свое время и силы ему одному, как, весьма вероятно, и поступала его жена.
Всевозможные женские хитрости и уловки представлялись Онор пустым, никчемным занятием. Она не собиралась растрачивать жизнь на то, чтобы угодить какому-то самовлюбленному нарциссу, для которого в целом мире существует лишь он один. Женщины в большинстве своем выбирали именно такую судьбу, но Онор Лангтри всегда знала: это не ее путь. Она вовсе не испытывала неприязни к мужчинам: просто чувствовала, что стать женой и посвятить себя кому-то одному было бы ошибкой.
