князь Адам Чарторижский
Воспоминания и письма
Предисловие к первому изданию
Мемуары князя Адама Чарторижского являются одним из главных источников для истории царствования Александра I. В них содержатся подробные сообщения о некоторых важных моментах из жизни Александра Павловича, свидетелем и участником которых был только один князь Адам. Уже это обстоятельство придает мемуарам Чарторижского первостепенное значение. Но, кроме того, мы находим в этих мемуарах немало интересных характеристик и фактических данных, которые в своей совокупности слагаются в обширную и яркую картину правительственной политики, придворных отношений и общественной жизни верхних слоев столичной аристократии в России первой четверти XIX столетия.
Личная судьба автора мемуаров, несомненно, наложившая глубокую печать на изложение его записок, была богата знаменательными перипетиями. И семейные традиции, и непосредственные впечатления молодых лет рано сделали из князя Адама сознательного последователя польской патриотической идеи. Род Чарторижских издавна играл выдающуюся роль в политической жизни Речи Посполитой. В XVIII столетии Чарторижские заняли первостепенное положение в своей стране и развернули энергичную деятельность, направленную на подготовку коренных преобразований в государственном строе Польши. Они полагали при этом, что их реформаторские усилия всего вернее достигнут цели при поддержке России, Австрии и Англии, и в этом отношении Чарторижские резко расходились с другой партией, предводимой Потоцкими и опиравшейся на Францию, Швецию и Турцию.
Отец князя Адама, Адам Казимир Чарторижский, являлся видным представителем фамильной политики своего рода. Влиятельность его положения обусловливалась и происхождением, и службой, – он занимал должность генерала Подолии, – и колоссальным богатством: он был женат на Изабелле Флемминг, наследнице обширнейших владений. Его даже выдвигали в качестве претендента на польский престол, но он сам снял свою кандидатуру в пользу Станислава Понятовского.
Разделы Польши разбили патриотическую мечту Чарторижских. Польское государство перестало существовать прежде, чем удалось провести столь давно намеченные государственные реформы, которые должны были влить новые силы в государственный организм Речи Посполитой и обеспечить стране дальнейшее независимое развитие.
Эта страшная для польских патриотов пора совпала с первыми шагами князя Адама – автора издаваемых мемуаров – на политическом поприще. Двадцатилетним юношей он принял участие в последней борьбе за государственную самостоятельность родины.
Князь Адам родился в 1770 году. Родители усиленно заботились о его образовании, для довершения которого послали сына в продолжительное путешествие по Европе, причем особенно важное для него значение имело пребывание в Англии, где князь серьезно изучал конституционные учреждения. Он вернулся в Польшу перед самой войной, приведшей ко второму разделу, принял участие в военной кампании и получил в ней боевое крещение. По окончании войны Чарторижский снова уехал в Англию, но восстание Костюшко вызвало его на родину. Он спешил присоединиться к соотечественникам, чтобы во второй раз обнажить оружие против русских, но по дороге был арестован агентами австрийского правительства.
Во время третьего раздела Польши обширные имения Чарторижских были конфискованы Екатериной II, а когда затем начались переговоры о снятии секвестра, Екатерина поставила условием присылку в Петербург в качестве заложников князя Адама и его брата Константина. Так неожиданные повороты изменчивой судьбы привели князя Адама к берегам Невы. Тут его ожидала еще большая неожиданность. Грустная доля заложника, почти пленника, вдруг сменилась заманчивым положением интимного поверенного душевных тайн того великого князя, которому вскоре суждено было сделаться российским императором. Последовавшее затем воцарение Александра превратило князя Адама в русского вельможу, наиболее приближенного к ступеням трона.
Начав политическую карьеру с обнажения оружия против России, князь Адам прихотливой властью судьбы был поставлен в такое положение, которое сделало из него на много лет продолжателя фамильной политики рода. Эта политика, как известно, сводилась к стремлению использовать в интересах Польши связи с русским правительством. Предки князя Адама думали найти в этих связях опору для оздоровления и укрепления Польши при помощи своевременных реформ ее внутреннего строя. При содействии России они мечтали предотвратить падение самостоятельности Польши, но жизнь разбила эту эфемерную мечту. Теперь князь Адам ставит себе задачей использовать свои дружеские отношения с императором Александром Павловичем для восстановления уже уничтоженного Польского королевства. Александр I дал князю Адаму серьезный повод к подобным надеждам. Во имя этих надежд князь Чарторижский по первому же зову Александра, сразу после смерти Павла, примчался в Петербург из Италии, где состоял послом при Сардинском дворе. Теперь он вошел в состав ближайших сотрудников нового императора и в этом качестве принял деятельное участие в так называемом Неофициальном комитете, в котором обсуждались преобразовательные планы нового правительства.
В 1803 году Александр I назначил князя Адама попечителем Виленского учебного округа. Это назначение имело, конечно, весьма важное значение для князя в связи с его польскими планами. Вскоре князь Адам был поставлен во главе министерства иностранных дел, вместо ушедшего на покой князя Воронцова. Чарторижский откровенно указал императору на то, что может направлять внешнюю политику России не иначе, как в согласии с интересами Польши, как он их понимает. Таким образом, Чарторижский вел свою линию открыто и прямо. Император Александр I тем не менее спокойно передал князю министерский портфель. Борьба с Наполеоном была уже решена в уме императора, и содействие Чарторижского было ему очень важно, так как последний в это время как раз мечтал о том, что Польша может всего удобнее получить известные преимущества и выгоды именно под шум борьбы европейской коалиции с Наполеоном.
Но Александр при этом был далек от того, чтобы поддаться влиянию Чарторижского. Накануне борьбы с Наполеоном Александру нужно было заручиться сочувствием Польши, и потому он поставил поляка во главе русской дипломатии и еще более подчеркнул свои симпатии к Польше демонстративным посещением Пулав – главной резиденции семьи Чарторижских. И, однако, тотчас же вслед за тем Александр не менее демонстративно посетил прусского короля и выказал самое живое расположение к сближению с Пруссией, что уже совершенно не входило в планы Чарторижского. Как бы то ни было, эпоха участия России в коалициях против Наполеона составила пору наиболее тесной близости Чарторижского к русскому императору.
Тильзитский мир резко нарушил эту близость. В 1807 году Чарторижский оставил пост министра иностранных дел, а в 1810-м навсегда покинул Петербург и сосредоточил свою деятельность исключительно на управлении учебным округом. Однако Александр не упускал из виду князя Адама. Ведь он никогда не смотрел на Тильзитский договор с Наполеоном как на прочное соглашение. То была лишь временная передышка перед дальнейшей решительной борьбой, и, готовясь к этой борьбе, Александр отлично понимал, какую важную помощь может еще оказать ему князь Адам по отношению к Польше.
Польский вопрос представлял в это время одну из самых тяжелых гирь на весах взаимных отношений России и Франции. Наполеон стал кумиром большей части польского общества. От него ждали возрождения Польши. В секретных переговорах с Наполеоном Александр усиленно настаивал, чтобы Наполеон обнародовал категорическое заявление о том, что Польша никогда не будет восстановлена. И в то же время император старался расположить поляков в свою пользу, давая им заманчивые обещания. Для этой-то последней цели ему и понадобился вновь князь Чарторижский. Из этих проектов, в обсуждении которых князь Адам не замедлил принять деятельное участие, ничего не вышло. Наполеон двинулся на Россию, и Польша восторженно встретила его армию.
В эпоху Венского конгресса князь Адам снова появляется на политической сцене в качестве советника Александра по делам Польши. Дело шло о создании Царства Польского, связанного с Россией персональной унией и получающего самостоятельную конституцию. Князь Адам не мог остаться в стороне от этого важного дела, столь отвечавшего основам его программы: он все еще верил в возможность создать самостоятельную Польшу при помощи и под эгидой России. В устроение Царства Польского он вложил много заботливого и настойчивого труда. В Польше считалось уже почти решенным, что ему будет предоставлен пост наместника в Царстве. Он сам лелеял эту надежду. Но ей не суждено было сбыться. Чарторижский получил лишь место сенатора и члена административного совета.
С этого момента наступает окончательное охлаждение между Александром и князем Чарторижским. В 1823 году князь был освобожден от должности попечителя Виленского учебного округа. Он замкнулся в своих Пулавах и предался научно-литературным занятиям. Последующие события еще несколько раз вызывали его из кабинетного уединения на политическую арену. Но теперь он выступал на этой арене уже в иной роли: не в качестве посредника между польской нацией и русским престолом – для такого посредничества не было более почвы, – а в качестве одного из организаторов направленных против русского владычества польских движений.
В 1825 году князь Адам по званию сенатора принял участие в суде над членами польских тайных обществ, суде, который окончился полным оправданием всех подсудимых. Когда в 1830 году вспыхнуло польское восстание, князь Адам, хотя и не верил в возможность какого-либо успеха, тем не менее принял пост президента Сената и национального правительства. После подавления восстания князь Чарторижский эмигрировал сначала в Англию, а затем поселился на весь остаток жизни в Париже. Он прожил еще около тридцати лет. Все эти годы он посвятил заботам о польских эмигрантах: оказывал нуждающимся из их среды широкую материальную помощь, основывал школы и приюты для их детей и т.п. В то же время князь зорко следил за ходом политических событий, подстерегая удобный момент для нового возбуждения вопроса о восстановлении самостоятельности Польши. Особенно воспрянул он духом в 1855—1856 годах, когда в связи с Восточной войной, по его мнению, создавалось политическое положение, благоприятное для видов Польши. Он мечтал о том, чтобы добиться для Польши самостоятельного представительства на Парижском конгрессе, на тех же правах, на которых туда был допущен представитель Сардинии. Был момент, когда эта мечта, казалось, уже готова была осуществиться. Но в конце концов этот план не увенчался успехом.
Чарторижскому было уже за девяносто лет, когда разразилось польское восстание 1861—1862 годов. Несмотря на глубокую старость, он снова развернул энергичную деятельность. Теперь она была направлена на то, чтобы подготовить вмешательство европейских держав в русско-польскую распрю. Среди этих новых тревог и забот князя Адама Чарторижского не стало.
Этот беглый очерк политической карьеры Чарторижского достаточно указывает на то, какой богатый материал для исторических мемуаров должен был накопиться у него в течение его долгой и содержательной жизни. Оставленные им записки доведены лишь до 1823 года. Они фактически разбиваются на две части. Первая часть охватывает время с раннего детства автора мемуаров и кончая Аустерлицкой битвой. Первые две главы посвящены детству и отрочеству автора. Начиная с третьей главы записки приобретают первостепенное значение для новейшей истории России. В главах III и V дается любопытная картина двора Екатерины и жизни главнейших вельмож того времени. Глава IV особенно ценна: здесь подробно передана первая беседа князя Адама с великим князем Александром Павловичем. То была политическая исповедь Александра в его затаенных и заветных помыслах и стремлениях. Беседа происходила с глазу на глаз, и потому свидетельство о ней Чарторижского остается единственным и незаменимым. Главы VI, VII и VIII посвящены царствованию Павла. Помимо описания общих особенностей этого царствования, здесь важны сообщения Чарторижского о возникновении при великом князе Александре тесного кружка интимных друзей – из Новосильцова, Строганова и самого Чарторижского, – которые сыграли затем такую важную роль в начале царствования Александра. История образования этого кружка передана автором со многими живыми подробностями, которые могли быть известны только участнику этих тайных совещаний.
Следующие четыре главы (IX, X, XI и XII) охватывают первые пять лет царствования Александра. Здесь прежде всего интересны указания на то, как постепенно изменялось настроение и обращение с окружающими Александра, по мере того как он входил в роль носителя верховной власти. Большое значение имеет данный Чарторижским очерк деятельности Неофициального комитета. Фактическая история этого комитета почти целиком вскрыта в записях, которые вел на заседаниях комитета Строганов, но показания Чарторижского важны для нас как свидетельство о тех впечатлениях, которые выносил из заседаний комитета один из видных его участников.
Далее, Чарторижским хорошо очерчена та промежуточная роль, которую играли в это время такие вельможи, как Воронцовы, занявшие среднее положение между членами Неофициального комитета и партией старых сенаторов. Особенный интерес представляют, наконец, те страницы мемуаров Чарторижского, которые посвящены очерку внешней политики России за первые годы царствования Александра. Ведь руководство внешней политикой России в значительной мере, если не всецело, сосредоточивалось в это время как раз в руках Чарторижского, и потому его признания в этой области проливают свет на действительные мотивы и цели тогдашних действий нашей дипломатии. Чарторижский вполне откровенен в этих признаниях: он прямо указывает на то, что при выработке программы внешней политики России первостепенное значение имели для него интересы Польши.
Такова историческая ценность издаваемых мемуаров. Конечно, изложение Чарторижского не лишено личной окраски. Кое о чем он дипломатично умалчивает. Так, например, мы не находим в этих мемуарах ни малейшего намека на романический характер отношений Чарторижского к великой княгине Елизавете Алексеевне, супруге Александра Павловича. Эти отношения обрисованы в некоторых других мемуарах той эпохи и отчасти в письмах самой Елизаветы Алексеевны, изданных великим князем Николаем Михайловичем. Живя при дворе Екатерины в Царском Селе, Чарторижский был очарован молодой великой княгиней и не скрывал своего обожания, а великий князь Александр, казалось, поощрял своего друга на этом пути. Великая княгиня чрезвычайно тяготилась этим ухаживанием, не находя в нем ничего приятного для себя.
Обо всем этом в мемуарах Чарторижского нет ни слова, ни намека. Итак, мемуары Чарторижского не являются полной и бесхитростной летописью его жизни. Он выбирает факты, ретуширует действительность. Его отзывы о лицах и событиях носят на себе несомненный отпечаток его политических симпатий и антипатий. При оценке его показаний необходимо учитывать тот угол зрения, под которым он наблюдал окружающую жизнь. Однако читатель его мемуаров поставлен при этом в благоприятные условия в том смысле, что Чарторижский нисколько не старается затушевать свое личное отношение к описываемым явлениям, а, наоборот, с полной откровенностью подчеркивает особенности своей точки зрения. Это значительно облегчает пользование мемуарами Чарторижского как историческим источником. Та оценка, которую Чарторижский дает событиям и лицам, сама по себе является для нас ценным историческим фактом, хотя бы мы и не всегда были с нею согласны по существу.
Мемуары Чарторижского – это не только собрание различных исторических эпизодов, это – исповедь польского патриота, проведшего всю жизнь в мечтах и заботах о восстановлении политической самостоятельности своего отечества; и мемуары показывают нам, в каких красках представлялись настроенному таким образом человеку русская жизнь и люди, стоявшие во главе ее, в конце XVIII и в начале XIX столетия. В этой книге все интересно и важно для историка – и сообщаемые автором факты, и сам автор в его суждениях об этих фактах. Среди мемуарной литературы, относящейся к началу XIX столетия, эта книга занимает, бесспорно, видное место.
А.Кизеветтер
Предисловие ко второму тому первого издания
Печатаемые в настоящем томе материалы: переписка князя Адама Чарторижского с императором Александром I, записи устных бесед князя с императором, различные официальные бумаги, как то: отчеты князя по управлению министерством иностранных дел и Виленским учебным округом и др., представляют собой не что иное, как собрание оправдательных документов к тем мемуарам князя Адама, которые вошли в I том настоящего издания. В таком именно виде эти документы были присоединены к мемуарам князя Чарторижского в их французском издании. Здесь они переведены полностью, без таких пропусков, которые были допускаемы в других русских переводах этого собрания, появившихся в недавнее время. Документы, вошедшие в настоящее собрание, конечно, не исчерпывают всего богатства материалов, освещающих историю взаимных отношений между князем Чарторижским и императором Александром I. Так, в приложениях к недавно появившемуся труду великого князя Николая Михайловича «Император Александр I» напечатан ряд вновь открытых писем из переписки князя Чарторижского с императором Александром[1].
Дальнейших открытий ожидаем от профессора Аскенази, занятого в настоящее время подготовкой специального исследования о князе Чарторижском. Несмотря на все это, мы считаем правильным и целесообразным присоединить к мемуарам князя Чарторижского тот самый подбор материалов, который был приложен к французскому оригиналу его мемуаров, на том основании, что этот именно подбор имеет значение прежде всего как документальный комментарий к тексту мемуаров. Читатель поступит всего правильнее, если будет знакомиться с этими документами параллельно с чтением самих мемуаров. То и другое составляет вместе единое целое.
А.К.
***
Руководствуясь советом профессора Кизеветтера, в этом новом однотомном издании мы соединили мемуары и документы, расположив то и другое по хронологии событий. Никаких сокращений не производилось.
И. Захаров.
Глава I
Детство в Польше
Воспоминания самых ранних лет детства не совсем ясно встают в моей памяти; как в пейзаже, в них есть места яркие, есть и теряющиеся в туманной дали. Всего яснее вспоминаю я из того времени имение Розанка на Буге, старый каменный дом, в котором когда-то жили Потеи и под которым они устроили погреба с превосходными старыми винами.
Это было в 1776 году. Мой отец[2], тогда командир гвардейского литовского полка, привел свой полк на лето в Розанку, чтобы подготовить его там к военным маневрам, которые он хотел ввести в Польше. Для этой цели он выписывал хороших солдат из Пруссии, а также посылал туда наших молодых людей на выучку.
Я помню палатки, разбитые на газоне двора, и офицеров гвардии, собиравшихся в них к обеду. Помню также полкового священника, бернардинца. Это был человек высокого роста, умевший вызывать к себе расположение офицеров, которые любили шутить с ним.
Гетман Браницкий, давнишний близкий друг моего отца, посетил Розанку. В то время гетманы снова пользовались своим прежним влиянием, и Браницкий был принят со всеми официальными почестями, не говоря уже о гостеприимстве, оказанном ему в нашем доме.
Весь полк был одет в парадную форму и казался мне целой армией, несмотря на то, что состоял всего из двух батальонов.
Ко мне был приставлен тогда камердинер моего отца, француз Буасси, уроженец города Понтуаз, близ Парижа, добрый и умный человек. Именно он своим демократизмом предохранил меня от влияния распространенных в то время в Польше привычек величия и барства и рано пробудил во мне наклонность к независимой и полезной деятельности.
Среди разных мелких происшествий того периода мне вспоминается одна прогулка по холму, на котором стоял наш дом. Спуск с него был довольно крутым и шел к самому городу, расположенному у подошвы холма. Буасси уговорил меня сбежать с холма, но я не смог добежать до конца, упал лицом оземь и покатился вниз. Мне было очень совестно своей неловкости, тем более что находившиеся внизу еврейские дети начали смеяться надо мной. Это меня страшно рассердило, и мне стоило большого труда успокоиться после этой неудачи.
В то время мои родители обыкновенно проводили лето в Вольчине, находившемся в нескольких милях от Розанки. С этим местом связаны мои дальнейшие воспоминания. Там был обширный дворец, в котором жил канцлер князь Михаил Чарторижский, дядя моего отца. В этом дворце под наблюдением княгини, супруги дяди, воспитывалась в свое время моя мать[3], там же вышедшая замуж за своего дядю по матери, князя Чарторижского, сына воеводы.
Оба старых князя очень желали этого брака, но ему сильно противилась княгиня Любомирская, сестра отца. Ее противодействие возросло еще благодаря следующему обстоятельству. Незадолго до замужества мать, зайдя в избушку какого-то крестьянина, нашла там в люльке ребенка в оспе, в самый разгар болезни. Потрясенная виденным, так как несколько ее сестер умерли от этой болезни, она сама заболела оспой, и так сильно, что отчаивались ее спасти. Как только мать немного оправилась, родные поспешили с этим браком. Девушку одели к венцу. Она вышла с лицом, покрытым струпьями и большими красными пятнами, и в парике на голове, так как волосы выпали совершенно. С княгиней Любомирской сделалось дурно от отчаяния, что ее брату досталась такая уродливая жена. Но, как ни велико было ее влияние на отца, она не могла помешать этому браку, который считался в семье очень выгодным.
Спустя некоторое время мать совершенно оправилась от болезни и вскоре сделалась замечательной красавицей.
Главное здание в Вольчине было деревянным, другие же постройки – каменными. Я вспоминаю там портреты Карла XII, Августа II и Понятовского, отца короля. Был там и огромный сад, разделенный длинным, широким каналом, в конце которого стояла статуя Нептуна со всей его свитой, во французском стиле, столь модном в то время.
В Вольчине случались блестящие собрания, играли и ставили разные пьесы. Однажды были устроены гонки на воде. Мужчины, в подходящих к этому случаю костюмах тритонов, бросались в канал; среди них особенно выделялся генерал граф Брюль.
Мать учила меня французскому языку. Как-то раз задала она мне выучить наизусть прочитанный вместе с ней отрывок из Расина, в котором Митридат открывал своим детям замысел против римлян. О, эти стихи! Никогда я не забуду их, и вот почему. Мы часто предпринимали шумные, веселые и очень приятные прогулки в Рымчай, – то была деревня, лежавшая в окрестностях нашего имения, с чрезвычайно живописным источником. Мать любила украшать это местечко. А так как я не выучил заданного урока, меня оставили дома, к большому моему огорчению.
В обширных садах Вольчина водилось много оленей. Когда однажды я гулял по саду с Буасси, олень набросился на меня, повалил на землю и готовился было ударить рогами, но Буасси прибежал на помощь и палкой отогнал животное.
Мне припоминается также доктор Гольц, не разлучавшийся никогда с моим отцом, и один молодой женевец по имени Люиллье, учитель математики, дававший мне уроки в течение десяти лет.
В моей памяти встает также Юлиан Немцевич, уже тогда посещавший наш дом, и мне помнится, как, танцуя с моей старшей сестрой, он поскользнулся и упал во время мазурки. Сестры, бывшие старше меня, казались мне тогда уже совсем взрослыми девицами; они играли на рояле и должны были принимать гостей.
Самым близким нашим соседом был Клокоцкий, живший в Сычиках, к которому мы часто ездили в гости по вечерам. У него был огромный пруд, в пруду водилось много рыбы; на звон колокольчика рыбы выплывали, и мы бросали им хлеб в воду. Княжнин упоминает об этом в своих стихах.
Войцех Клокоцкий и его жена были настоящими представителями польского общества старых времен, он – с закрученными вверх усами, она – с лицом, сплошь покрытым мушками. Сын их впоследствии постоянно бывал и обедал в нашем доме.
Мои первые воспоминания о Варшаве представляются мне как-то смутно.
Меня сильно поразила смерть князя-канцлера, повлекшая за собой траур всего Голубого дворца, резиденции Чарторижских в Варшаве. Мое внимание в особенности было привлечено тем, что все во дворце оделись в черное.
Помню также стыд и огорчение, которые я испытал однажды, когда, желая оправдаться в одном каком-то проступке, свалил свою вину на прислугу, курьера, которых тогда обыкновенно держали во дворцах. Курьер этот, по имени Антон, был слишком толст и негоден для своей службы. Его привели ко мне, одетого в овечью шкуру, и он стал жаловаться мне, что из-за меня его выгнали со службы. Я сознался в своей вине, и только позже мне пришла в голову мысль, что это была простая комедия. Тем не менее случай этот оказался для меня очень полезен.
В то время я сильно заболел. У моего деда было несколько врачей, и все они приговорили меня к смерти. Мать бросилась перед ними на колени, умоляя продолжать лечение, но ни один не хотел взять на себя ответственность за применение крайних средств. Тогда маршал Ржевуский, друг моих родителей, привез доктора Беклера, придворного врача короля Станислава-Августа, и тот спас меня.
Новая жизнь началась для меня с этого времени. Мне дали в руководители полковника Цесельского, начали очень заботиться о моем здоровье, и я стал проводить столько же времени в Повонзках, в нашем поместье, сколько и в Варшаве. В Голубом дворце устраивались празднества, в которых участвовал и я вместе с сестрами, ставшими уже взрослыми девицами. У нас тогда проживало несколько французов, которые принимали большое участие в устройстве этих удовольствий. Среди них – Дариньи, учитель танцев, очень способный человек, служивший раньше в Парижской опере и балетмейстером в Штутгарте, где герцог Вюртембергский тратил много денег на театральные представления, затем – Патонар, взявший на себя заведование музыкальной частью, и Норблен, занимавшийся декорациями.
Как-то раз после одного из таких представлений, когда все уже разъехались, вспыхнул пожар. Огонь показался в боковом крыле дома, там жили мои сестры. Первыми бросились на помощь наши французы, еще не успевшие снять своих театральных костюмов. На одном из них были шелковые чулки красного цвета; в то время как он помогал тушить огонь, один из слуг вылил на него огромный ушат воды, думая, что горят его ноги. Сестры с гувернанткой, мадемуазель Пти, и их подруги, девицы Нарбут, спасаясь, вынуждены были бежать на другой конец двора.
В ужасе смотрели мы на пламя, которое распространялось все больше и охватило уже весь флигель. Александрина, старшая из сестер Нарбут, была в отчаянии и, думая, что мы лишаемся всего нашего состояния, хотела, чтобы мои родители переехали в деревню ее родителей. Там родилась моя младшая сестра Софья, а меня, ради здоровья, нашли полезным учить верховой езде, что доставило мне огромное удовольствие. Чаще всего я совершал свои прогулки в Повонзки.
Когда я спрашиваю себя, какое время в моей жизни было самым счастливым, мне кажется, что это были минуты, проведенные в Повонзках. Это поместье представляло из себя нечто вроде оазиса, окруженного целым морем песков; само же оно было все в зелени. Каждый из детей имел хижинку с садом, а посередине, на возвышении, над прудом, вода которого, стекая в маленькую речку, орошала все посадки, стоял дом матери, более обширный, окруженный лесом.
Чтобы украсить это поместье, моя мать устроила в нем искусственные развалины. Вообще там было все, что душе угодно. Остров, грот на острове, мельница, конюшня в виде старинного амфитеатра и обширный двор с множеством кур и голубей, которых мы часто кормили.
Мы редко принимали в Повонзках гостей, а жили только своим кружком, однако и эта жизнь могла дать много интересного. Это была беспрерывная пастораль, картина настоящей деревенской поэзии.
Каждая из наших хижин имела свою особую эмблему. У сестры Марии эмблемой был зяблик с девизом «веселость». Мне дали ветку дуба с надписью «твердость». Над домом матери была изображена курица с цыплятами. Над хижиной сестры Терезы – корзина с белыми розами и надписью «доброта». У управляющего имением Войского эмблемой был улей с пчелами и девизом «деятельность». Девицы Нарбут также имели свои хижинки в Повонзках. Все это было придумано и устроено моей матерью.
Вставали все рано, завтракали у матери или у жены Войского, которая угощала нас великолепным кофе. Затем расходились, чтобы работать в саду. К обеду являлся из Варшавы один из наших слуг по имени Мартын, с осликом, нагруженным двумя корзинами с едой. Этого ослика ожидали с нетерпением и встречали с радостью. Каждый раз стол накрывался в каком-нибудь ином месте. Китайский колокол созывал всех к обеду.
Иногда мы совершали прогулки на ослах, а по воскресеньям отправлялись к обедне в Вавнишев, одни верхом на ослах, другие пешком.
Время от времени устраивали торжественные празднества, на которых иногда присутствовал и король. Однажды на широкой, окруженной небольшим ольховым леском поляне, которую выбрали нарочно для театральных представлений, изобразили картину подписания Хотинского мира. Любомирский, принявший командование армией после Ходкевича, и турецкий паша подходили по очереди каждый со своей свитой поляков и турок. Эти торжественные празднества были наименее приятными.
Между тем в варшавском Голубом дворце не забывали о моем образовании, и Цесельский иногда противился моим слишком частым поездкам в Повонзки. Однако было очень трудно устоять перед очарованием Повонзок, а также не подчиниться желанию моей матери, да и сам Цесельский так был очарован этим уголком, что в конце концов устроил там и себе шатер подле моего домика.
Эта счастливая жизнь, продолжавшаяся несколько лет, была прервана страшным несчастьем. Мы лишились нашей старшей сестры, ставшей жертвой ужасного случая. Мы смотрели на нее как на взрослую и очень ее любили, так как она всегда заботилась о младших сестрах и братьях.
Однажды, когда она стояла подле камина, на ней загорелось платье. В ужасе она бросилась бежать; Констанция Нарбут хотела ее остановить, чтобы затушить горящее платье, но не могла ее поймать. В соседней комнате гувернантка детей, мадемуазель Пти, играла свою обычную партию в пикет с господином Норбленом. Норблен прибежал на крик детей, схватил несчастную и кое-как потушил огонь, набросив на нее случившееся у него под руками пальто. Но сестра получила страшные ожоги. Вначале думали, что можно будет залечить ее раны, и несколько дней питали эту надежду. Но, к несчастью, сестра была слишком нежна и хрупка, чтобы перенести такое потрясение, и умерла через несколько дней.